Это было невозможно десять лет назад

Панков выразил здесь опасение, что у нас складывается определенная схема, по его мнению, ложная. Схема эта состоит в том, что, анализируя черты литературы последнего десятилетия, мы противопоставляем это десятилетие предшествующему историческому периоду. Таким образом, может получиться, что в литературе раньше, при Сталине, все было плохо, а потом все стало хорошо.

Разумеется, всякая схема несовершенна, потому что, как известно, живой процесс сложнее любой самой прекрасной схемы.

И все-таки противопоставление того, что мы наблюдаем в литературе последних лет, тому, что было при Сталине, – единственно плодотворный принцип, помогающий осмыслить сущность процессов, которые происходят в литературе последнего десятилетия.

Здесь уже называли имена писателей, интересно и плодотворно работавших даже в последние годы жизни Сталина, годы, пожалуй, самые тяжелые для нашей литературы. Действительно, и в ту пору было немало писателей, кровно связанных в своем творчестве с жизнью народа, создавших прекрасные, честные книги, которые долго будут жить в нашей литературе. Достаточно назвать «Звезду» и «Двое в степи» Эм. Казакевича, рассказы А. Платонова, «За правое дело» В. Гроссмана, «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Дом у дороги» А. Твардовского. Но любой перечень имен и произведений не опровергает простого и очевидного факта, что все ценное, живое, созданное в ту пору, было создано несмотря на идеологию культа Сталина, вопреки ей.

Несколько лет назад я написал статью (она была напечатана в «Литературной газете»), в которой высказал ныне уже общепринятую мысль, что в годы культа Сталина развитие советской поэзии затормозилось и страдало серьезными недостатками. С суровой отповедью по моему адресу выступил тогда один критик. Он утверждал, будто говорить о застое в поэзии тех лет – значит намекать на застой в обществе и чуть ли не с ревизионистских позиций вычеркивать целые десятилетия из истории советской литературы. В доказательство того, что никакого застоя в советской поэзии не было, мой оппонент перечислил тридцать шесть (тридцать шесть!) имен поэтов, якобы плодотворно работавших в те годы.

Среди этих тридцати шести были названы поэты, которые действительно работали плодотворно (хотя и гораздо менее плодотворно, чем могли бы). Были названы и имена поэтов, стихи которых стали своеобразным символом той пустой и безликой гладкописи, против которой и была направлена моя статья. Были упомянуты в этом списке превосходные поэты, которые тогда просто молчали, переживая период тяжелого творческого кризиса, а также поэты, которые много писали, но почти совсем не печатались: Н. Асеев, В. Луговской, Л. Мартынов. Наконец, были названы в этом списке и поэты, подвергавшиеся в те годы несправедливым репрессиям, поэты, имена которых на какое-то время были совершенно изъяты из обращения: Н. Заболоцкий, Я. Смеляков.

Список получился весьма внушительный. Но чего стоят такие списки!

Сколько ни повторяй, что в конце 40-х годов К. Федин написал «Первые радости», а В. Панова «Кружилиху», факт остается фактом: эти годы были самыми трудными в истории советской литературы. Достаточно вспомнить хотя бы о том, что в ту пору почти совершенно прекратился приток новых имен в литературу. Человек, разменявший, как говорится, пятый десяток, не шутя именовался молодым писателем. По официальной, опубликованной статистике, в Союз писателей был принят только один писатель, не достигший тридцатилетнего возраста.

Последнее десятилетие характеризуется таким широким и мощным притоком новых имен, какого наша литература давно не знала. Причем писатели и поэты, имена которых стали Известны читателю сравнительно недавно, сразу заняли в нашей литературе видное положение. Именно о них, об этих писателях и поэтах, сегодня говорят и спорят на читательских конференциях, о них преимущественно говорит и спорит критика. Иные из этих писателей профессионально работали в литературе и в прежние времена, но их работа не стала в ту пору фактом общественно значимым, – П. Нилин, В. Дудинцев, Ю. Бондарев.