«Он жил во зле, добро любя» (Заметки о поэзии Бодлера)

С карандашного рисунка, принадлежащего неизвестному художнику, на нас глядит очаровательное юношеское лицо с высоким лбом, длинными вьющимися волосами и немного пухлыми капризными губами. Современник пишет о нем: «Если можно назвать человека обворожительным, то в наибольшей мере это относится к Бодлеру… Взор его полон жизни и мысли… По мере того как я слушал его быструю, изящную речь, язык настоящего парижанина, мне казалось, что с глаз моих спадает повязка, что передо мной открывается бесконечный мир мечтаний, образов, идей, величественных пейзажей…»

Так вспоминает о Бодлере поэт Теодор де Банвилль. Бодлеру в это время не было еще двадцати двух лет.

Но время шло. Крупнейшие художники Франции – Курбе, Мане, Домье, Фантен-Латур, не говоря уже о многих менее крупных, запечатлевали образ: Бодлера на полотне.

И как страшно, как трагически менялся этот образ!

На знаменитом портрете кисти Курбе Бодлер изображен ночью при свете свечи, углубленным в чтение какого-то фолианта. От прекрасной шевелюры не осталось и следа. Исчезло мечтательное очарование юности. Лицо поэта изображено в профиль. Вся его фигура, откинутая в сторону рука с почти неестественно растопыренными пальцами – все выражает напряженную работу мысли. И то ли тьма, в которую уходят края картины, то ли сгорбленная фигура поэта и бледное пламя свечи – трудно сказать, что в этом повинно, – но зрителя охватывает ощущение тревоги и беспокойства.

Бодлер стареет, опережая годы. Волосы его рано седеют. Лицо покрывается глубокими морщинами. Запавший рот приобретает желчное, саркастическое выражение. Оголенный лоб становится еще массивнее, еще выше. Глаза из-под седых бровей глядят пронзительно и недобро. Современник пишет, что в сорок шесть лет он походит на дряхлого старика.

И на последнем его портрете, написанном Фантен-Латуром, лицо поэта выражает такое трагическое отчаяние, такую безысходную скорбь, что от него долго не можешь оторвать глаз и сердце невольно сжимается.

«Эти буржуазные идиоты, – писал Бодлер в «Моем обнаженном сердце», – непрестанно твердящие: «аморальный, аморальность в искусстве» и прочие глупости, напоминают мне пятифранковую проститутку Луизу Вильдье, которая однажды, первый раз в жизни, пошла со мною в Лувр и при виде бессмертных статуй и картин начала краснеть, закрывать лицо, на каждом шагу тянула меня за рукав и спрашивала, как можно было публично выставить такую непристойность».

Бодлер хорошо знал цену буржуазной морали. Книга его стихов, являющаяся ныне гордостью французской поэзии, была осуждена судом Второй империи за безнравственность. Парижский официоз писал: «Ничто не может оправдать человека старше тридцати лет, который позволил себе напечатать такую чудовищную книгу». И автор, и его издатель были присуждены к денежному штрафу, а из книги было изъято шесть стихотворений. В обществе начали распространяться о Бодлере фантастические слухи. Его не только обвиняли в неслыханных извращениях и называли «королем падали», но дошло даже до того, что некая дама, познакомившись с ним, удивилась тому, что он вполне приличный человек, так как ей рассказывали, что от него исходит нестерпимое зловоние.

Впрочем, буржуазное мещанство знало, кому оно мстило клеветой и сплетней. «Любовь» была обоюдная. Не то чтобы у Бодлера была определенная политическая программа, не то чтобы он тяготел к какой-либо политической партии, но стихийная ненависть к обществу, в котором он жил и с которым до конца жизни боролся, – пускай своими, весьма оригинальными и далекими от политики способами, но все-таки боролся, – эта органическая ненависть порой придавала его перу пророческую силу.

Предоставим слово ему самому.

«Не в одном только политическом строе и его установлениях выразится всеобщий упадок, или пускай всеобщий прогресс (меня не интересует термин), но в полном одичании человеческого сердца. Сын уйдет от своих родителей не в 18 лет, а в 12, побуждаемый преждевременно созревшей жадностью. Он уйдет не в поисках героических приключений, не для того, чтобы освободить из плена красавицу, томящуюся в башне, не для того, чтобы прославить возвышенными мыслями какой-нибудь холодный чердак, но для того, чтобы основать собственное предприятие, чтобы обогатиться и составить конкуренцию своему гнусному папаше… Все, что похоже на добродетель, – да что я говорю! – все, что не служит Плутосу, богу наживы, будет считаться смешным и нелепым. Правосудие, – если в эту благословенную эпоху возможно будет правосудие, – учредит опеку над гражданами, не умеющими заботиться о своем благосостоянии. Твоя супруга, о Буржуа! Твоя целомудренная половина, в чьей законности – вся твоя поэзия, эта бдительная и влюбленная хранительница твоего несгораемого шкафа, сдобрит узаконенный брак узаконенной, а значит, безупречной низостью и станет идеалом жены-содержанки. Дочь твоя, женщина с младенчества, еще в колыбели будет мечтать, что она продастся за миллион. А ты сам, о Буржуа! – ты, утративший последние остатки поэзии, ты даже не будешь порицать свою дочь: ты даже не станешь сожалеть об утраченном… Эти времена близки, быть может, они уже наступили и только наше душевное очерствение мешает нам увидеть и оценить ту среду, в которой мы живем и дышим».

Понятен трагический пессимизм поэта, которому будущее представлялось в таком мрачном свете. Но не лучше относился он и к настоящему.

«За исключением Шатобриана, Бальзака, Стендаля, Мериме, Флобера, Банвилля, Готье и Леконт де Лиля, – писал он в одном письме, – все современное – дрянь, которая приводит меня в ужас. Ваши академики – ужас, ваши либералы – ужас, добродетели – ужас, пороки – ужас, ваш торопливый стиль – ужас». И в дневнике: «Невозможно просмотреть ни одну газету за любой день, месяц или год «и не найти в каждой строке доказательство самой ужасной человеческой извращенности одновременно с поразительным бахвальством своей честностью, добротой, щедростью и с самыми дерзкими уверениями в прогрессе к цивилизации».

Бодлер родился в 1821 году. Отец его, занимавший при Наполеоне крупный пост в сенате, а при Бурбонах вышедший в отставку, умер на шестьдесят седьмом году жизни, когда ребенку было шесть лет. Мать Бодлера, бывшая на сорок лет моложе своего супруга, через год после его смерти вышла замуж за генерала Опика. Это была первая душевная травма поэта, горячо и страстно любившего своих родителей, и при своей душевной ранимости он сохранил воспоминание о детской обиде на всю жизнь. Ею объясняются и горькие, саркастические слова, обращенные к женщине, ставшей матерью поэта, в первом стихотворении «Цветов зла». Не тогда ли, еще в раннем детстве, зародилось в его душе то чувство одиночества, которое достигло впоследствии поистине трагической остроты и силы?

Генерал Опик отнюдь не был плохим отчимом. По свидетельству его жены, он даже любил своего пасынка, гордился его успехами в коллеже и прилагал много усилий, чтобы завоевать его сердце. Но он натолкнулся на чрезвычайно» нервный, склонный к крайностям и независимый характер. Недаром так противоречивы воспоминания соучеников Бодлера о его детских и юношеских годах. Одни говорят о нем как о существе чрезвычайно тонком и деликатном, другие настаивают на его цинизме и грубости. Так мог ли сладить с ним генерал, привыкший к строгой дисциплине и понимавший карьеру и счастье человеческое по-своему! Отношения между ним и пасынком все ухудшались, особенно когда отчим стал противиться желанию Шарля всецело отдаться литературе. Рассеянная жизнь, которой предался Бодлер по окончании коллежа, его знакомства с девицами из Латинского квартала, с шумной и несдержанной, чуждой всем прописным правилам поведения богемой привели к окончательному разладу в семье. Генерал решил отправить Бодлера в Индию, считая, что двухлетнее путешествие дисциплинирует его характер. Но вышло наоборот. Когда корабль зашел в гавань на острове Бурбон, Бодлер украдкой покинул капитана, заботам которого его доверили, и с попутным судном отплыл во Францию. Десять месяцев, проведенные на корабле, обогатили его впечатлениями и жизненным опытом и усилили в нем тягу к свободе и независимости.

Вернувшись в Париж, двадцатилетний Бодлер потребовал свою долю отцовского наследства и, поселившись отдельно от родителей, всецело отдался той беспорядочной жизни, для которой Париж предоставлял столько возможностей. К этому времени относятся и его новые связи в мире искусства. Он уже был знаком с Бальзаком и с Жераром де Нервалем, а теперь познакомился с Теодором де Банвиллем и Теофилем Готье, которые на всю жизнь остались его друзьями. В том же, 1841 году он встретился с мулаткой Жанной Дюваль, актрисой маленького театра, сыгравшей в его судьбе поистине роковую роль.

Отцовского наследства хватило ненадолго. Испытывая презрение к дельтам, Бодлер их тратил без счета – на богатую обстановку, на эксцентрические костюмы, на женщин, ссужал ими безвозвратно своих друзей. И через два года наступил естественный конец этой беспечной жизни.

Так как наследство было почти исчерпано и Бодлер уже начал делать большие долги, супруги Опик решили учредить над своим сыном судебную опеку. Это было новым ударом по его самолюбию, ударом, который он воспринял очень тяжело и всегда ощущал как позор, поскольку опека была пожизненной. Денежная зависимость от семьи стала для него невыносимой. Но только в следующем, 1845 году он опубликовал свою первую работу – критический очерк, посвященный очередному художественному салону. С этого момента началась его самостоятельная жизнь.

Дальнейшая история жизни Бодлера – это прежде всего история его творчества, в котором он проявил себя не только как замечательный поэт и блестящий переводчик, но и как выдающийся критик, умевший глубоко и верно ценить произведения не только литературы, но и живописи и музыки. Это история его постоянной борьбы с нуждой, от которой не спасала поэта ни журнальная, ни переводческая работа, ни те немногочисленные и скудные пособия, которые выдавал ему министр народного просвещения или министр государственных дел. Это история его отношений с Жанной Дюваль – женщиной грубой, циничной и меркантильной, развратной алкоголичкой, подло обманывавшей поэта, не дававшей ему никакого тепла и покоя, но тянувшей у него деньги даже на содержание своих любовников, – с женщиной, которой он посвятил столько мучительных, исполненных отчаяния, восторга и ужаса стихотворений, которую горячо и нежно любил до самой смерти и от которой не сумел уйти даже тогда, когда ему встретилась красавица Аглая Аполлония Сабатье, обаятельная и блестящая собеседница, дружившая с писателями, художниками и философами и ответившая Бодлеру взаимностью сразу после того, как поэт, четыре года посылавший ей анонимные, полные возвышенного чувства стихи, открыл ей наконец свое авторство. Это история души болезненной и мрачной, судорожно, вплоть до попытки самоубийства, искавшей выхода из мучительных противоречий жизни, метавшейся и погибавшей в тисках одиночества и отчаяния. Это история суда над книгой поэта, единственной его книгой стихов, любимым его детищем, – суда, который вымотал у него много душевных сил. И, наконец, это история тяжелой болезни, истерзавшей его тело, разрушившей его организм и на сорок шестом году жизни сведшей его в могилу.

Поэзия давалась Бодлеру не легко. Стихи приходили к нему как плод мучительного труда, тяжелых сомнений и разочарований. Он не выносил небрежных строк, общепринятых, стертых выражений и образов. В каждой строке он добивался оригинальности и совершенства, абсолютной гармонии между формой и содержанием. Знаменитый «Альбатрос» был им опубликован только через шестнадцать лет после того, как Бодлер его написал, хотя друзья поэта пришли в восторг, услышав это стихотворение. Но, достигнув того, к чему он так мучительно стремился, Бодлер становился непреклонным. Никаких поправок или изменений со стороны он не допускал, опечатки приводили его в бешенство. Известно гордое и гневное письмо поэта к его издателю, письмо, которое стоит процитировать.

«Месье, – писал он директору «Национального обозрения» Жерве Шарпантье, – я прочел два отрывка из моих произведений, напечатанные в вашем журнале. Я увидел там недопустимые изменения, внесенные после того, как я подписал корректуру к печати. Вот причина, месье, в силу которой я избегаю печататься в журналах и обозрениях. Я говорил вам: изымите все произведение, если в этом произведении вам не нравится запятая, но не вычеркивайте запятой: она имеет свой смысл.

Я отдал всю свою жизнь на то, чтобы овладеть искусством сочетания фраз. И я утверждаю, не боясь показаться смешным, что все, подписанное мною к печати, доведено до абсолютной законченности.

Неужели вы считаете безнравственным сказать, что девочка созрела в 11 лет, когда всему миру известно, что Айша (которая, кстати, не родилась, как моя негритянка, под солнцем тропиков) была еще моложе, вступая в брак с Магометом.

Месье, я искренне хочу вас поблагодарить за добрый прием: но я знаю то, о чем пишу, и рассказываю только о том, что видел своими глазами.

Будь я предупрежден заранее, я, безусловно, отказался бы от печатания этих произведений».

Но как же отразилась личность Бодлера в его поэзии?

Считается, что изучивший биографию поэта, узнавший, как вел он себя в жизни, начинает лучше понимать его творчество. В принципе это, конечно, так, но с Бодлером дело обстоит куда сложнее. Тот, кто будет исходить в оценке его поэзии из жизненных и даже эстетических норм, установленных им для самого себя, впадет в глубокую ошибку. Ибо и жизнь его, и творчество, создавая в целом единый и явственно ощутимый в своей оригинальности феномен, в то же время были сотканы из глубоких противоречий. У него бывали приступы жестокой меланхолии, но внезапно им овладевала неудержимая жажда развлечений. Он постоянно испытывал чувство глубокого одиночества и не имел ни одного настоящего друга, хотя у него было множество друзей и подруг не только среди людей выдающихся, но и среди веселых уличных девиц. Он чуждался многолюдства, но любил посещать музеи, театры и выставки и часами просиживал в библиотеках, где почерпнул свою разностороннюю эрудицию, удивлявшую впоследствии критиков. Он заявлял, что не верит в революцию, но в 1848 году пошел на баррикады. Были цельны в своей неповторимости и в то же время создавали противоречивое впечатление черты его лица. Противоречила жизненным установкам Бодлера в целом его поэзия.