Если вспомнить опыт творцов…

Думается, вполне оправданно поступает М. Каган, нацеливая свою статью не столько против отдельных положений работы А. Нуйкина, сколько против самой ее методологии как метафизической в основе.

«В мире могут быть либо объективные, либо субъективные явления, – пишет А. Нуйкин, – либо материальные, либо духовные. Третьего к этим парам ничего не дано» (стр. 99) ¹. Итак, человек и мир (материальное и духовное) мыслятся лишь как что-то обособленное друг от друга, когда человек уже не в мире, но над ним, по ту сторону его, а отношения человека с миром из обратимых процессов (материально-производственного, этического, эстетического) преображаются в односторонний суд человека над миром – «субъективные» (а вернее, себе довлеющие) оценки.

С одной из них, обозначенной А. Нуйкиным словом «эстетическая», и совпадает природа Красоты: «в жизни нет ничего эстетического, кроме наших эстетических чувств»; при этом критерий эстетических чувств-оценок, логично вытекая из их самодовлеющей сущности, оказывается все там же – в них самих: «Нигде, кроме как в самих эстетических чувствах, критерия эстетических оценок не найти» (стр. 100, 116).

Так читатель попадает в порочный круг: красота мира – это независимая от мира его эстетическая оценка, эстетическая же оценка – это красота мира. Словом, существование красоты как особой духовной сущности следует принимать по прочтении всей статьи А. Нуйкина лишь на веру. Если автор и убеждает в чем читателя, то лишь в том, что красота ничуть и ничем, в сущности, не отличается от всех наших «высших духовных», социальных чувств, и чувств нравственных прежде всего. Да и может ли быть иначе, если все эти высшие духовные чувства суть опять-таки те совершенно не мотивированные явлениями объективного мира субъективные, самодовлеющие оценки, природа которых остается так и не проясненной в статье А. Нуйкина. В самом деле: с одной стороны, например, те объяснения особой «бескорыстной корыстности» эстетических чувств, которые выводят ее из первоначальной полезности предмета для человека, по мнению А. Нуйкина, – «неверны» (стр. 109); с другой же стороны, на стр. 114 он сам заявляет: «Полезность, значимость, интерес для общества просматриваются в эстетических чувствах только (?) гносеологически…» Почему, скажем, многие животные и человек «благоприятно реагируют на зеленый цвет», спрашивает А. Нуйкин. И дает ответ: «Для сотен тысяч поколений наших предков он связывался с лесом, с пищей, с возможностью укрыться, замаскироваться, отдохнуть…» Лягушки по той же причине больше всего любят голубое. Итак, на этот раз дело все-таки в пользе, подумает читатель. Да тут же и засомневается: «в жизни нет ничего эстетического, кроме наших эстетических чувств», – как же быть с чувством красоты леса: человек-то «благоприятно реагирует на зеленый цвет» не независимо от существования леса, то есть объекта? Стало быть, красота его никак не может быть «чистой», «двойной субъективностью»? Удивительно, но А. Нуйкина подобные противоречия его статьи, как видно, не волнуют. Вы запомнили пример с лягушками, с лесом и «благоприятностью» зеленого цвета для человека и ждете, что в аналогичном случае оценка неграми курчавых волос и толстых губ как красивых также будет объяснена через «пользу». Не тут-то было: «Выгоду» же толстых губ вообще вряд ли можно чем-либо объяснить» (стр. 115).

Прав М. Каган: основная ошибка А. Нуйкина – в отождествлении оценки с ценностью, в непонимании диалектики явления ценности и оценки, непонимании, обусловленном, думается, тем, что категория оценки подменила и заменила у А. Нуйкина категорию отношения («туманное слово» для А. Нуйкина), то есть процесса, в результате которого (и только его!) явления мира открываются человеку как определенная (реализуемая им) ценность. Например, как красота, то есть ценность, возникающая лишь в итоге эстетического отношения-процесса, связывающего человека с миром. Потому и объективность (субъективность) красоты определяется еще вовсе не причислением ее к миру духовных (или материальных) явлений, как это мы видим не только у критикуемых А. Нуйкиным «природников», но и у него самого, – а лишь ответом на вопрос, от воли ли человека зависит существование эстетического отношения или нет.

Но прежде надо, видимо, определить, что же такое это эстетическое отношение. В каком случае явления мира открываются для человека как красота?

Правомерно ли отождествлять красоту предмета, явления (или наших оценок этих предметов, по А. Нуйкину) с тем их чувственно-непосредственным качеством (конкретностью), которое по мнению многих исследователей, есть антипод абстрагированному образу предмета (в науке, логическом познании вообще) и дается человеку в процессе так называемого эмоционального (или чувственного) познания? Едва ли. Почему в таком случае мы, например, не зачисляем по ведомству искусства – этого бесспорно концентрированного воплощения красоты мира, – скажем, документальную фотографию, «рисунок экспериментальной установки в книге ученого или ландшафт в учебнике географии», – разве они не «чувственно-непосредственны»? ² Откуда мы вообще взяли, что чувственно-непосредственный облик предмета, конкретность, полярна абстракции предмета, а «чувственное» познание (иначе говоря, познание на уровне ощущений) качественно отделено от познания рационального?

1. Здесь и далее в ссылках на статью А. Нуйкина авторами указываются страницы N 3 «Вопросов литературы» за 1966 года, а в ссылках «а статьи М. Кагана, Б. Рунина и Ф. Кондратенко – страницы N 8 за 1966 год.[↩]
2. П. Ершов и П. Симонов, Что такое эмоция? «Наука и жизнь», 1965, N 4, стр. 67.[↩]