Эразм из Роттердама

Эразм умер в Базеле. Безродный и неприкаянный, он для того и приехал сюда за год до смерти, чтобы умереть, – в этот город, где провел ранее больше десяти лет и где жили близкие ему люди и будущие наследники и душеприказчики. Его погребли в кафедральном соборе, в левой части храма, у подножия лестницы, ведшей на хоры (до Реформации на этом месте стояла часовня во имя Пресвятой Девы). На могильном камне была начертана следующая эпитафия;

Дез. Эразма

Роттердамского

друзья схоронили

под сим камнем

за четыре дня

до июльских ид MD XXXVI

 

Во имя Христа Спасителя!

Дезидерию Эразму Роттердамскому,

мужу великому во всем,

чью несравненную ученость во всех видах знания,

соединенную с такою же несравненною мудростью,

восхищенно будут прославлять потомки.

Бонифаций Амербах, Иероним Фробен и Николай Эпископий,

наследники его и душеприказчики,

поставили сей камень

наилучшему среди патронов –

не для того, чтобы увековечить его память, которую

он сам, своими трудами, учинил бессмертною

(он будет жить дотоле, доколе цела земля,

и дотоле имя его будет на устах ученых

всех стран и народов), но дабы дать пристанище

бренному телу.

Скончался за четыре дня

до июльских ид,

уже семидесяти лет,

в год от Рождества Христова

MD XXXVI.

Итак, стало быть, он умер 12 июля 1536 года, а родился в 1466. Все ясно. Никаких сомнений.

Но в августе того же 1536 года любимый ученик и друг Эразма Беат Бильд из Рейнау в Эльзасе, более известный под ученым латинским именем Беатус Ренанус, писал своему знакомцу об умершем учителе: «Год, в который он был рожден среди батавов, нам неизвестен, а день известен – пятый до ноябрьских календ; день этот посвящен памяти апостолов Симона и Иуды» (28 октября). В 1622 году городские власти Роттердама воздвигли памятник знаменитому земляку и на цоколе написали: родился в 1467 году. Ту же дату называли и авторы одного из панегириков, выпущенных вскорости после смерти Эразма. В XIX – да еще и в XVIII – веке взялись за дело ученые. Они педантически собрали все относящиеся к этому высказывания самого Эразма и его друзей, все близкие и далекие намеки, надписи и уцелевшие копии исчезнувших надписей. Вывод оказался очень любопытным. Из пяти косвенных упоминаний следует, что он появился на свет в 1469 году. (В этих случаях он не имел в виду называть год своего рождения, а сообщал, например, что с английским гуманистом Джоном Колетом они были ровесники и что когда они встретились впервые, обоим было по тридцати.) Сведения, извлеченные из таких упоминаний, между собою совпадают.

Но вот прямые высказывания на ту же тему. Их двадцать три. Если их расположить в хронологическом порядке, то первые пятнадцать довольно согласно укажут: 1466, а последние восемь: 1464.

Эразм был вообще небрежен в датах и цифрах, но тут, весьма возможно, небрежность умышленная. Он родился вне брака, что было в ту пору пятном несмываемым и наносило урон не только моральный, но и вполне вещественный – мешало карьере, особенно духовной. Эразм же и принадлежал к духовному званию, и отличался болезненной чувствительностью к обидам. Самыми скверными из незаконнорожденных считались дети духовных особ. Отец Эразма был как раз священником и принял рукоположение незадолго до рождения сына. Таким образом, если сдвинуть дату рождения назад, пятно станет несколько менее грязным: по-прежнему будешь злосчастным плодом запретной любви, но хотя бы мирянина, не священника! И Эразм сдвигает дату, избирая 1466 год, быть может, потому, что старший брат его Питер – еще один плод той же любви – родился ровно на три года раньше. С течением времени и этот сдвиг показался ему недостаточным, и он прибавил себе еще.

Разумеется, это не более чем гипотеза, но ее поддерживают многие известные ученые нашего века¹.

Что же из того? Тремя годами раньше, тремя позже – не так уж это важно. Дело ведь не в точности расчета, а в «памяти, которую он своими трудами учинил бессмертной». Однако, когда речь идет об Эразме из Роттердама, сама неточность, неопределенность, сомнительность знаменательна и даже символична. В 1533 году он писал в предисловии к своему изданию св. Гилария: «Слишком многое мы определили из того, чему лучше бы оставаться неопределенным. Существо нашей религия – мир и согласие, а их не достигнуть, если мы не решимся определять как можно меньше, а большинство вопросов будет предоставлено на свободное усмотрение каждого». А между тем Европа уже расколота пополам «Лютеровой схизмой», и каждый из лагерей требует непримиримости, непоколебимой стойкости, строжайшей дисциплины, короче – фанатичной однозначности в большом и в малом. По словам католического мыслителя нового времени, Эразм «склоняет разум своих читателей к умеренному сомнению, к особого рода скептицизму, который обнаруживает себя в вежливой улыбке или почтительном молчании».

И потому кажется уместным даже в юбилейной статье высказать несколько сомнений об Эразме из Роттердама – о традиционном его облике, о традиционных представлениях, связанных с его наследием. Сомнения эти не слишком оригинальны и даже не очень новы, но русская эразмиана настолько бедна, что они могут оказаться любопытны для читателя «Вопросов литературы».

* * *

Имя его должно быть известно каждому: нет такого учебника – не исключая и школьной «Истории средних веков для 6 – 7 классов», – где бы Эразму не было отведено особой главки или хотя бы двух-трех абзацев. Мы узнаем, что он принадлежал к числу крупнейших ученых-гуманистов эпохи Возрождения, блестяще владел латинским и греческим языками, издал впервые греческий оригинал Нового завета со своим (новым) латинским переводом и комментариями и что «филологическая критика «священных книг» положила начало их историческому объяснению», «подорвав доверие к официальному истолкованию «первоисточников» церковного вероучения» ²; что тем не менее он не пошел на разрыв с католичеством, не принял Реформацию, которую сам же и подготовил, ибо критика его была половинчата и он «с презрением относился к народной массе», старался «угодить власть имущим и враждебно относился ко всякой революционной борьбе» ³. В. Жирмунский пишет: «Критика современного общества не имеет у Эразма революционного характера. Сильный в насмешке и отрицании, он не имеет ясного положительного социального идеала, и его философские раздумья о смысле человеческой жизни неизменно заканчиваются иронической резиньяцией мудреца…» ⁴ Даже автор превосходной статьи «Эразм Роттердамский и его «Похвальное слово Глупости» Л. Пинский порицает «главу европейской республики ученых» за то, что он «не обладал натурой бойца и… цельностью, отмечающей тип человека эпохи Возрождения», а потому «занял нейтральную позицию между партиями, выступая в неудачной роли примирителя непримиримых станов» ⁵. (Лишь принадлежащая В. Пуришеву глава в академической «Истории немецкой литературы» свободна от подобных упреков⁶.)

И везде читаем: наибольшее значение в литературном наследии Эразма имеет «Похвала Глупости» и, после нее, «Домашние беседы». Л. Пинский назвал Эразма «писателем одной книги» и, сопоставляя его в этом отношении с Мором и Рабле, заметил: «Время – лучший критик – не ошиблось в своем отборе» ⁷.

Едва ли, однако же, эти укоры справедливы, а утверждения верны.

В 1923 году появился классический ныне труд голландского ученого Й. Хёйзинги (Johan Huizinga) «Осень средневековья» ⁸. Задолго до рождения модной теперь науки социальной психологии там была дана удивительная по точности, конкретности и обоснованности психологическая характеристика позднего Средневековья – и общая, и по социальным группам – той именно эпохи, из которой вырос Эразм. Хёйзинга говорил о громадной напряженности эмоциональной жизни, большей – в сравнении с сегодняшним днем – яркости всех переживаний, резкости контрастов, четкости контуров и граней, большей силе реакций (ярость, обида, радость и т. д.) и внешнего их проявления. Безудержная страстность выказывала себя во всем – в дикой жестокости и в наивных фантазиях, капризах в политике и романтически-кровавых судьбах государей, в чудовищной мстительности и слепом фанатизме, полной бессердечности к беднякам и сентиментальной нежности к ним, поразительной неосновательности в рассуждениях и доводах, поразительном легковерии и легкомыслии, каким-то чудом уживавшимся с крайней подозрительностью и замкнутостью. Долгое и чрезмерное напряжение неизбежно ведет к усталости, упадку сил. Горизонт средневекового человека тесен и мрачен, преобладающее настроение – безнадежная разочарованность в жизни, стремление уйти, спрятаться от ее бесчисленных забот и тягот. «Всякий, кто действительно углубляется в те времена, с трудом находит в них что-либо светлое: повсюду, кроме сферы искусства, царит мрак. В грозных прорицаниях проповедников, в сокрушенных вздохах высокой литературы, в однообразных сообщениях хроник и документов – повсюду вопиет многоликий грех и стонет нужда» ⁹.

Эти особенности психологического склада, разумеется, налагают отпечаток на основу основ духовной жизни средних веков – религиозность. Чрезмерная напряженность, перенасыщенность религиозного чувства разрешается упадком: храмы пустеют, на праздниках, в дальних паломничествах, в пышных процессиях пьянствуют и распутничают, в церковь идут, чтобы покрасоваться нарядами и поглазеть на красивых женщин, там же, рядом с алтарями, ищут клиентов потаскухи. Другая причина упадка религиозности – неудержимая потребность облечь все святое в зримый, чувственный образ. Религия приближается к быту, к низменным деталям повседневности, человек становится слишком бесцеремонен с богом и верою. Но за всем тем это именно наивная фамильярность с богом, а не безбожие; вера средневекового человека неколебима, она для него – нечто само собою разумеющееся¹⁰.

Эразм, его ум, характер, личность, дух, – вне зависимости от того, как они сложились, это вопрос особый, и здесь его надо опустить, – весь Эразм целиком, во всех своих проявлениях был отрицанием средневековья, не католичества, не религии вообще, а именно средневековья. Как антипода средневековью и надо его рассматривать. Ему отвратительно все неразумное, чисто формальное – пустые обряды, невежество монахов, слепая вера в реликвии и т. п. Обряд имеет ценность лишь постольку, поскольку он осмыслен и прочувствован. «Мы целуем туфли святых и грязные тряпицы, которыми они утирали пот со лба, но пренебрегаем их книгами – самыми священными из реликвий, какие они оставили по себе», – писал он. Он ненавидит всякую чрезмерность, излишества, перехлесты. Он отличается предельной ясностью мышления и строгостью доказательств. Его идеал – свобода, ясность, простота, чистота, покой, и этим идеалом определяются все его взгляды и вкусы. Он убежден, что человек по природе своей хорош и добр и должен следовать велениям своей природы, доверять ей. В любых делах, будь то религия, нравственность, искусство, политика, воспитание, необходима простота, возврат к первоначальному, избавление от бремени средневековых предрассудков, условностей, схоластической учености. «Назад к источникам» – универсальный для Эразма лозунг, и термин «возрождение» применяется им к религии с такою же естественностью, с какою к гуманистической образованности. Возникает новый тип гуманиста – христианский (еще его называют библейским, или евангельским), новое богословие и связанная с ним новая – взамен схоластики – философия, которую сам Эразм окрестил «философией Христа», или «евангельской философией».

Новое богословие было просто изучением Священного писания и Отцов церкви в согласии с канонами филологической критики, выработанной гуманистами. Новая философия заключалась не в постижении тонкостей стоицизма, Аристотеля или святого Фомы, а просто в светском (как противоположность монашескому) благочестии, достигаемом через непосредственное следование заветам Христа. Ведь Христос сам – наилучший из учителей и лучше всех изложил собственное учение сам. А стало быть, надо только чутко прислушаться к его наставлениям, изложенным в Евангелии, и повнимательнее вчитаться в творения тех, кто близок к Христу и по времени, и по образу жизни. Эразмово «подражание Христу», свободное и от метафизических спекуляций, и от мистицизма, молчаливо отвергало церковный авторитет. Религия как профессия, как занятие перестает быть высшей формой жизни христианина и делается личным делом и личным призванием каждого¹¹.

Никто не станет отрицать, что объективно такая позиция была антикатолической, антицерковной, но Эразм никогда и не думал о низвержении престола Римского Первосвященника, ни тем более о расколе церкви. Напротив, как и его друг Томас Мор, как и большинство «эразмианцев» (если понимать под «эразмианством» условное имя для идеологии предреформы), он был готов на все, лишь бы избежать раскола, лишь бы сохранить мир и единство¹².

Если не упускать всего этого из виду, то окажется, что позиция Эразма после выступления Лютера, его отношение к новорожденной Реформации были вполне последовательны. Окажется, что его девиз «Cedo nulli!» («Никому не уступлю!»), который сам он толковал как напоминание о всемогуществе смерти, – своего рода вариант «Memento mori!» – на самом деле был боевым кличем борца. Окажется, что прав американский историк Генри-Чарлз Ли, который говорит: «Эразм, хворый ученый из Роттердама, льстец пап и князей, тщеславный хвастун и неугомонный ворчун (когда ему отвечали ударом на удар), есть, если правильно на него взглянуть, одна из самых героических фигур века героев» ¹³.

Можно было бы показать, как неосторожны, неточны и худо обоснованны почти все обращенные к Эразму упреки современников и потомков.

1. Например: Pr. Smith, Erasmus. A Study of His Life, Ideals and Place in History, New York, 1962, p. 7 – 8, p. 445 – 446. M. M. Phillips, Erasmus and the Northern Renaissance, London, 1949, p. 6. R. R. Post, Geboortejaar en opleiding van Erasmus. Mededelingen der Koninklijke… akademie… Nieuwe reeks, deel 16, Amsterdam, 1953, N 8.[↩]
2. »История зарубежной литературы. Раннее средневековье и Возрождение». Под общей редакцией В. М. Жирмунского, Учпедгиз, М. 1959, стр. 340. [↩]
3. »История средних веков», «Высшая школа», М. 1964, стр. 524. [↩]
4. »История зарубежной литературы. Раннее средневековье и Возрождение», стр. 343. [↩]
5. Л. Пинский, Реализм эпохи Возрождения, Гослитиздат, М. 1961, стр. 84, 83.[↩]
6. »История немецкой литературы», т. 1, IX – XVII вв., Изд. АН СССР, М. 1962, стр. 241 – 254. [↩]
7. Л. Пинский, Реализм эпохи Возрождения, стр. 56.[↩]
8. Тремя годами позже Хёйзинга напечатал отличный очерк жизни и творчества Эразма; эта книга – в немецком и английском (несколько сокращенном) переводах – пользуется большой и вполне заслуженной известностью. Вероятно, она была одним из главных источников для «Триумфа и трагедии Эразма Роттердамского» Стефана Цвейга.[↩]
9. Цитируюпонемецкомупереводу: J. Huizinga, HerbstdesMittelalters. Studien über Lebens- und Geistesformen des 14 und 15 Jahrhunderts in Frankreich und in den Niederlanden, 1928, «Drei Masken Verlag», München, S. 31.[↩]
10. См. интереснейшую гл. XII книги Хёйзинги (стр. 213 – 250 по названному выше изданию).[↩]
11. См.: James K. McConica, English Humanists and Reformation Politics under Henry VIII and Edward VI, Oxford, At the Clarendon Press, 1965, pp. 20 – 22.[↩]
12. Цит. по: James K. McConica, Op. cit., p. 43.[↩]
13. Цит. по: Pr. Smith, Op. cit., p. 437.[↩]