Элегия и романтизм
Л. Г. Фризман, Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова, «Наука», М. 1973, 167 стр.
Книга Л. Фризмана посвящена изучению элегии – одному из самых интересных поэтических жанров. Изучение жанра, как замечает сам автор, таит в себе немалые трудности. В первую очередь это касается установления его пределов и границ. Ведь существующие определения элегии указывают лишь на общий облик произведений этого жанра, но отнюдь не на его границы. С одной стороны, как писал Ю. Тынянов, «давать статическое определение жанра, которое покрывало бы все явления жанра, невозможно: жанр смещается», с другой – «изучение изолированных жанров вне знаков той жанровой системы, с которой они соотносятся, невозможно».
С теми жанрами, в которых формальные признаки выражены достаточно отчетливо, деле обстоит просто (пример тому – сонет). А что делать с элегией, определение которой весьма расплывчато: «песня грустного содержания» (Белинский)?
Отвечая на этот вопрос, Л. Фризман справедливо утверждает, что «лирику нельзя представлять себе как некое подобие площади, разделенной заборами на участки, именуемые жанрами, и либо каждое стихотворение должно обрести место на своем участке, либо никакой жанровой дифференциации вообще не существует… Наряду с относительно «чистыми» образцами того или иного вида лирики существует большое количество «пограничных» стихотворений, жанровая природа которых воспринимается разными читателями и исследователями по-разному» (стр. 14).
Поскольку до сих пор не было ни одной специальной книги об элегии как жанре, то, естественно, что данная работа не может претендовать на исчерпывающее определение элегии, так как «подобное определение могло бы явиться лишь итогом анализа всего многовекового пути, пройденного ею в разных литературах со времен античности до наших дней» (стр. 17). Типологическое описание элегии немыслимо без анализа исторической ее эволюции. Но, рассматривая отдельные периоды развития элегии, можно все же представить себе некоторые особенности ее стиля, формы выражения авторского сознания, характер сюжета, композиции и проч. Этому и посвящена книга Л. Фризмана.
Для своей работы автор привлекает наиболее «чистые» образцы этого жанра, характеризующие ту или иную ступень эволюции элегической лирики. Основной материал для своего анализа Л. Фризман черпает из истории русской литературы XVIII-XIX веков, хотя и не обходит молчанием поэтов-элегиков других стран и эпох: древних Греции и Рима, Ренессанса, европейского сентиментализма и романтизма.
Свой разбор автор начинает с русского классицизма – с творчества Тредиаковского и Сумарокова, оказавших большое влияние на развитие элегии. В дальнейшем он переходит к другим направлениям и течениям и концентрирует внимание на тех поэтах, которые также внесли свою лепту в формирование жанра.
По сравнению, например, с Ренессансом классицизм отодвинул жанр элегии на задний план. Субъективное, индивидуальное, эмоциональное начало элегии противоречило рационалистическим основам эстетики классицизма с его приматом разума над чувством. С другой стороны, философский оптимизм классицистов, который зиждился на их вере в разумность мира, противостоял самой сути элегии – освещению бытия в печальных, грустных тонах. Но как же тогда сочетались эти два начала у таких убежденных «классиков», как Сумароков и Тредиаковский?
Дело в том, что все человеческие несчастья и беды представали в творчестве первого русского элегика Тредиаковского «как бунт «страстей» против разума». Исходя из основ эстетики классицизма, поэт видел в несчастьях не закономерность, а случайное вторжение зла в разумно и справедливо устроенное мироздание.
В то время как в России пышным цветом расцветал классицизм, в европейской литературе уже главенствовали сентименталисты. Их настроения, естественно, передавались русским литераторам, и повышенная эмоциональность, чувственный подход к изображаемой действительности начали постепенно «размывать» классицизм изнутри. Анализируя творчество учеников Сумарокова (Нартова, Аблесимова, Фонвизина и др.), Л. Фризман показывает, как в элегию проникает повествовательный элемент, делая ее «все более занимательной», а порой приближает ее к небольшой стихотворной новелле.
Начиная с Жуковского, этого общепризнанного элегика, в поэзию вносится новый элемент: горе становится не случайным эпизодом, а общим жребием, общим «уделом». Л. Фризман верно отмечает, что «Жуковский пишет не о страдании, а о Страдании, не о беде, которая может случиться, а о Беде, которой не избежать» (стр. 43).
Однако уже в элегиях Батюшкова страдание часто рассматривается как следствие несправедливости, в них явно сквозят вольнолюбивые идеи декабристской эпохи. И хотя в элегиях Батюшкова возникает сюжетность (повествование у него часто ведется в форме воспоминаний), единственной темой его поэзии остается «дух человеческий, воспринимающий мир, а не самый этот мир» (Г. Гуковский). Между тем время требовало мотивированности элегических чувств, замены мира абстрактных символов изображением жизни в образах, соответствующих реальной действительности. Это, по мнению Л. Фризмана, и привело к кризису элегии в 20-х годах.
Анализируя полемику, поднявшуюся вокруг статьи Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилеттие», Л. Фризман приходит к выводу, что это был кризис не только элегии как жанра, но и кризис романтического сознания. Дилемма, по мнению Л. Фризмана, была такова: «либо элегия найдет возможности внутреннего обновления, либо утратит свои позиции в литературе» (стр. 61).
По-разному преодолевали кризис поэты того времени – от Пушкина, с его требованием историзма и правдивости в изображении мира чувств, до Лермонтова, у которого, в отличие от поэтов-элегиков начала века, главное место занимает не жалоба на жизнь, а резкое и решительное обличение. Причем, как пишет Л. Фризман, у него «элегия любовная, политическая и философская сливаются воедино» (стр. 129), что знаменует собою новый, лермонтовский, этап в истории русской элегии.
Баратынский искал разрешения этих проблем на иных путях, он «решился дать бой элегической традиции в самой ее цитадели», перестраивая в духе новых требований как любовную, так и философскую лирику, и разрабатывая в ней главные вопросы того времени – человек и обстоятельства, личность и общество, среда и ее влияние на духовный мир человека. Одним из первых в русской литературе Баратынский приходит к мысли, что, оправдывая действительность, следует оправдать и протест против нее – ведь и протест есть часть той же самой действительности.
Позднее, в 40-х годах, в творчестве Н. Огарева, И. Тургенева, Ап. Григорьева, И. Аксакова и других зазвучали нотки тоски и отчаяния «лишнего человека», жалобы на душевную раздвоенность, на бесплодность существования. И только Некрасов, отдав неизбежную дань такого рода элегиям, постепенно преодолел в своей лирике эти мотивы и перешел от изображения индивидуальной печали к общей, от страданий одного человека к страданиям всего народа. «…Именно на некрасовском этапе эволюции элегического жанра основным предметом художественного изучения становится человек как жертва существующих социальных условий» (стр. 154), Так в области элегической лирики одержал победу реализм.
Мы рассмотрели здесь основные положения интересного исследования Л. Фризмана, разобрав, правда, лишь историческое развитие тем и идей и не касаясь проблем соответственного изменения стиля, композиции и образных структур в жанре элегии. Между тем в книге содержится немало интересных суждений о русском стихе, в частности особого внимания заслуживает сравнительный анализ IV элегии Парни и «Признания» Баратынского и свежее прочтение ряда стихотворений Батюшкова и Пушкина.
Однако мне хочется поспорить с автором по вопросу, которому он сам придает, по-видимому, большое значение, а именно о влиянии романтизма на элегическую поэзию.
Сложность решения этой проблемы еще увеличивается из-за того, что в литературе первой половины XIX века смешивались, а порой и противоборствовали самые разнообразные тенденции. Мы находим тут и сентиментализм, и просветительство, и остатки классицизма, и ростки реализма. Чтобы наконец разобраться в этой разноголосице, надо в первую очередь определить социальные и исторические условия возникновения романтизма, его истоки. Такую задачу, казалось бы, ставит перед собой и Л. Фризман, говоря о важности «социальной подосновы романтической философии, романтического мироощущения» (стр. 157).
Общеизвестно и никем как будто сейчас не оспаривается, что романтизм возник как реакция на буржуазную революцию и выражает неудовлетворенность ее результатами, неверие в капиталистические преобразования. Как следствие этого в литературе появляется тема противопоставления личности и общества, разочарования в общественных идеалах, а отсюда – углубление во внутренний мир, который становится самоценным, Короче говоря, романтизм есть порождение буржуазной эпохи, буржуазных отношений. Но при чем тут Россия рубежа XVIII и XIX столетий? Между тем Л. Фризман пишет, что именно в это время романтизм в России достиг наивысшей точки, а в творчестве Жуковского и Батюшкова отразились самые яркие черты романтического мироощущения. Однако же Россия в те времена значительно отставала в своем развитии от передовых стран Запада, и вряд ли кто станет утверждать, что ее раздирали те социальные конфликты, которые присущи уродливой буржуазной действительности.
Индивидуализм, уход в личный мир в творчестве поэтов-карамзинистов, Жуковского и Батюшкова был скорее (это, кстати, отмечает и Л. Фризман) своеобразной защитой от наступающей капиталистической действительности, а не следствием их разочарования в уже существующих буржуазных порядках.
На наш взгляд, Л. Фризман порой отождествляет романтизм как литературное направление с эстетическим понятием «романтического» в искусстве, а порой слишком тесно связывает с романтизмом как таковым свойственные жанру элегии мотивы тоски, скорби, страдания. Верно, что элегия особенно ярко расцвела при романтизме, но выражаемые в ней чувства и настроения характерны отнюдь не для одного этого течения.
Спорными кажутся нам также рассуждения Л. Фризмана о причинах кризиса романтизма в 20-х годах. Элегия тогда действительно претерпевала кризис, но вовсе не потому, что романтизм приходил в упадок, Причиной этого кризиса явилось противоборство двух основных течений в русской лирике: с одной стороны, на литературу оказывали воздействие сентименталистские традиции школы Карамзина с ее повышенной эмоциональностью, приматом чувства над разумом, с другой – поэзия декабризма, чуждая романтическим тенденциям, проникнутая оптимистическими просветительскими идеями.
Вот эти-то две тенденции причудливо переплетались порой даже в творчестве одного и того же поэта, примером чему может служить Рылеев. (Вспомним хотя бы «Стансы», написанные за год до восстания: тут и «жребий одиночества», и «тяжкая грусть», и могилы, и «черная дума», и «таинственный мрак», и «безотрадные встречи» – словом, весь набор элегических штампов в духе немецкого романтизма.)
По мнению Л. Фризмана, после кризиса 20-х годов романтизм пошел на убыль, уступив место реализму. Анализируя поэзию 30 – 40-х годов, автор даже ни разу не употребил термин «романтизм», а ведь именно в это время романтическое направление обрело настоящую исторически обусловленную почву (реакция на просветительство), оно было обосновано критической мыслью, нашло своих идеологов.
В целом же книга Л. Фризмана являет собою интересное и глубокое исследование жанра элегии, его развития и видоизменения, она намечает пути дальнейшего изучения типологии не только элегии, но и других малоисследованных жанров.