«Душа, объявшая собою всю Русь»

1

(И. ГОРЬКИЙ О ЛЬВЕ ТОЛСТОМ)

Тема «Горький и Лев Толстой» не раз привлекала к себе внимание исследователей. Ей посвящено много работ, в которых рассмотрены разные ее стороны и в которых она поставлена в связь с общими проблемами развития русской и мировой литературы конца XIX – начала XX века. Интерес к этой теме законен. Прежде всего разработка ее крайне важна для понимания Горького: ни один писатель не значил для него так много, как Толстой, не играл такой важной роли в его творческом самоопределении. Существенное значение имеет эта тема и для понимания Толстого, для понимания силы и слабости его идейной и творческой позиции в 90-е и 900-е годы. Наконец, разработка этой темы крайне важна для решения одного из основных, вопросов нашей литературной теории – вопроса о соотношении социалистического реализма с предшествующим ему реалистическим искусством.

Горький уже в юности почувствовал огромный интерес к Льву Толстому как к писателю и человеку. В 1889 году он отправился со станции Крутая, где работал весовщиком, в Москву и в Ясную Поляну, чтобы встретиться с Толстым, – такова была цель его первого хождения по Руси. Увидеть Толстого Горькому тогда не удалось, и он обратился к нему с письмом, в котором просил предоставить ему и нескольким его товарищам участок земли для основания земледельческой колонии и прислать им «не допущенные в продажу» книги Толстого – «Исповедь», «В чем моя вера?» и др. ¹. Было бы неверно делать на основании этого письма вывод, что юный Горький серьезно увлекался толстовством. К тому же 1889 году относятся его обращения к Г. Успенскому, В. Короленко, С. Каренину и другим писателям и общественным деятелям, у которых он надеялся получить ответы на мучившие его вопросы о смысле и цели жизни и о своем месте в ней. Одно несомненно – меньше всего он был «приспособлен» к смирению и покорности. «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться», – писал он в 1889 году в не дошедшей до нас поэме. Впоследствии сам Горький так прокомментировал свое раннее обращение к Толстому: «Это письмо очень ярко восстановило в памяти один из тяжелых моментов моей жизни, – в те дни я переживал наиболее сильный припадок недовольства ею, и она мстила мне за это. Мне нужно было куда-то идти, что-то делать, – но – «Куда пойдешь? Кому скажешь!» Я избрал самую отдаленную, но и самую яркую точку – Льва Толстого. В этом решении был, впрочем, только тот смысл, что: уж если идти, то возможно дальше» ². Особенно драгоценно свидетельство Горького о том, что для него уже в юности Толстой был «самой яркой точкой».

Такой «точкой», только выросшей в огромное ослепительное светило, Толстой был для Горького всегда. Откликаясь в 1910 году на смерть Толстого, Горький писал: «Отошла в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское, – о ком, кроме Толстого Льва, можно это сказать?» (т. 29, стр. 139). Имея в виду религиозно-философскую проповедь Толстого, Горький в другом письме признавался: «Вероятно, я гораздо более и чаще не любил его, чем – любил, но все эти наши чувства как-то странно ниже его и не приложимы к нему» ³.

Эти чувства были «не приложимы» к Толстому как к великому художнику-реалисту. Крайне характерно замечание Горького в письме к Чехову по поводу одной из встреч с Толстым. Критикуя религиозное проповедничество Толстого, которое «так не идет к нему», Горький заметил: «Но все сие покрывает «Отец Сергий»…» (т. 28, стр. 138). Да, художественное творчество Толстого «покрывало» в сознании Горького все другие стороны его деятельности, в том числе и попытки выступить в роли «учителя жизни», создателя «новой религии». И если о реакционности толстовского учения Горький писал больше и чаще, чем о величии его художественного гения, о слабости Толстого – чаще и больше, чем о его могучей силе, то это имело очень простое объяснение. Величие Толстого как художника уже не нуждалось в доказательствах, – оно было признано всем миром. Вредность же учения Толстого не была так ясна, ибо вопрос этот всячески запутывался буржуазными либералами, в том числе и бывшими «марксистами».

А гигантский авторитет Толстого-художника делал его проповедь особенно действенной и опасной.

Вот почему так драматично, так мучительно для Горького должны были сложиться его отношения с Толстым. С годами он все глубже осознавал огромное значение творчества Толстого для миллионов читателей, для русской и мировой литературы, для себя как художника. И вместе с тем он должен был – и во имя интересов этих миллионов, и во имя интересов литературы – все чаще выступать в роли «противника» Толстого. Иногда полемика против толстовства получала в статьях и художественных произведениях Горького прямое обозначение; в других случаях она как бы уходила в подтекст, не становясь от этого менее острой.

Интересна творческая история одного из самых замечательных горьковских произведений 90-х годов – рассказа «Мой спутник». Это в сущности не рассказ, а философская повесть, которую надо сопоставлять с другими произведениями данного жанра, принадлежащими перу Вольтера, Анатоля Франса и других. В самом деле, материал одного из эпизодов скитаний Горького по Руси позволил в данном случае осветить историю психологического эксперимента, имеющего широкое философское значение, эксперимента, призванного дать ответ на вопрос: до каких пределов может дойти насилие одного человека над другим, если насилие это не встречает сопротивления? С этим связано здесь выяснение и другого вопроса: можно ли найти такие аргументы, которые сами по себе, без борьбы, побудили бы насильника отказаться от насилия?

Когда герой-рассказчик простил своему спутнику поступок, в котором проявилась вся натура этого человека как эксплуататора и паразита, – последствия были самые скверные: «С этого времени началось нечто удивительно нелепое. Я работал, а он, под разными предлогами отказываясь от работы, ел, спал и понукал меня» (т. 1, стр. 423). В первопечатном тексте рассказа далее шла фраза: «Я не толстовец» ⁴, которую Горький исключил в 1898 году, при подготовке сборника «Очерки и рассказы». Чем было вызвано это исключение? Отнюдь не тем, что за четыре года – с 1894 по 1898 – отношение Горького к толстовству стало менее отрицательным. О том, что дело обстояло совсем иначе, ясно говорит хотя бы памфлет «Еще о черте» (1899), зло осмеивающий «проповедь личного самоусовершенствования и борьбы со страстями» (т. 3, стр. 461). Причина была совсем иная: в редакции 1898 года стало более широким все философское содержание рассказа «Мой спутник». Только в этой редакции появились философские отступления, в которых автор говорит, что Шакро – «спутник всей моей жизни», что он «до гроба проводит меня», что «имя ему – легион» (т. 1, стр. 424, 427).

От «Моего спутника» (если не от первого же рассказа «Макар Чудра» с его страстным протестом против покорности) и надо вести историю спора Горького с Львом Толстым – спора, продолжавшегося до четвертого тома «Жизни Клима Самгина». Можем ли мы утверждать, что этот спор уже понят нами во всем его глубоком философском значении и во всей его сложности? Несомненно, что многое в этом вопросе прояснено благодаря работам ряда исследователей – В. Десницкого, Н. Пиксанова, Б. Бурсова, Б. Мейлаха. И. Сергиевского и др. И все же некоторые важные моменты требуют еще изучения и обсуждения.

2

Перед каждым, кто хочет понять смысл и значение горьковских суждений о Толстом, естественно возникает вопрос: в каком отношении находятся эти суждения к тем взглядам на Толстого, которые были развиты в статьях В. И. Ленина? Вопрос этот уже неоднократно ставился в нашем литературоведении. Исследователи сходятся на том, что статьи Ленина оказали несомненное влияние на Горького, углубив его представления о Толстом, о социальных источниках его силы и слабости. «После опубликования статьи Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции» горьковские оценки Толстого становятся более конкретными и историчными, – пишет Б. Мейлах. – Влияние ленинской концепции сказалось уже в посвященных Толстому страницах лекций о русской литературе, читанных Горьким на Капри для рабочих в 1909 г.» ⁵.

Тем новым, что обозначилось в горьковских оценках Толстого под влиянием взглядов Ленина, Б. Мейлах считает, во-первых, подход к Толстому как к личности, завершившей собою целый период истории России, и, во-вторых, осознание глубокой противоречивости воззрений Толстого. Такие же в общем выводы, только в еще более категоричной форме, делают и другие исследователи. «Если первая статья В. И. Ленина о Л. Н. Толстом не могла не найти отзвука в курсе лекций по истории русской литературы и в «Письме» (речь идет о неотосланном письме Горького к Короленко, включенном позднее в очерк «Лев Толстой». – Б. Б.), то весь цикл ленинских статей о Л. Н. Толстом безусловно помог писателю в 1918- 1919 гг. в превращении имевшихся у него материалов в книгу о Л. Н. Толстом, – пишет Л. Жак. – …с помощью гениальных статей В. И. Ленина А. М. Горький пришел к верному представлению о том, что в Л. Н. Толстом отходит в прошлое и что принадлежит будущему» ⁶.

Я не собираюсь оспаривать тот вывод исследователей, обстоятельно обоснованный именно в цитированных работах, что ленинские статьи могли и должны были оказать большое влияние на Горького. Но я не считаю этот вывод столь «безусловным». Вопрос гораздо сложнее.

Разберемся в фактах. Знаем ли мы, когда Горький впервые прочитал статьи Ленина о Толстом и какие именно статьи? Пока не знаем. Нам известно несколько прямых ссылок Горького на ленинские оценки Толстого, но все эти ссылки относятся к советской эпохе. Конечно, трудно допустить, что ленинские статьи не попали сразу же в поле зрения Горького, следившего за теми изданиями, где они появлялись, – за «Пролетарием», «Звездой» и др. Но при этом не надо забывать о ряде осложняющих обстоятельств. Так, если иметь в виду первую статью Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции», которая появилась в 1908 году и могла повлиять на горьковские высказывания 1908 – 1909 годов, в частности – на его каприйские лекции, то следует помнить, что она была напечатана в «Пролетарии» в момент наиболее критического отношения Горького к этой газете и в момент обострившихся разногласий между Лениным и Горьким (в их переписке тогда был перерыв).

Можем ли мы установить факт прочтения этой статьи Горьким на основании содержания его каприйских лекций? С полной определенностью – не можем. Замечания Б. Мейлаха о влиянии некоторых ленинских выводов на важные тезисы каприйских лекций Горького заслуживают серьезного внимания. Весьма возможно, что эти замечания справедливы. Но они нуждаются еще в доказательствах. И отношение к личности и творчеству Толстого как к итогу целой исторической эпохи, и понимание всей остроты его внутренних противоречий – все это выражено в каприйских лекциях действительно с большей определенностью, чем в предшествующих горьковских суждениях о Толстом. Но, с одной стороны, такое понимание Толстого начало складываться у Горького раньше 1909 года, а с другой – оно и в 1909 году не поднялось до ленинской конкретно-исторической постановки вопроса.

После первой же встречи с Толстым, признаваясь, что он более недели не может «оформить впечатления», Горький писал Чехову: «В конце, он все-таки – целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно». В этом же письме Горький высказал уверенность, что в религиозном проповеднике Толстом скрывается «атеист и глубокий» (т. 28, стр. 117). Таковы же были его впечатления и от другой встречи с Толстым. Об этом он снова написал Чехову, отметив присущее Толстому противоречие между гениальным художником, на которого смотришь «как на водопад, как на стихийную творческую силищу», и автором наивных и однообразных философско-религиозных сочинений (т. 28, стр. 137).

Горьковские письма начала 900-х годов свидетельствуют о глубоком понимании исторического значения Толстого: Горький утверждает, что Россия еще не знала такого великого человека, как Толстой, что ей надо будет прожить еще сто лет, если не больше, до нового Толстого и т. п. (т. 28, стр. 206, 231). Повторяю: в каприйских лекциях эти мысли получили еще более определенное выражение. Но есть ли здесь отчетливое признание того, что сила и слабость Толстого отразили силу и слабость крестьянского стихийного движения и что Толстой завершил собою не просто пережитое русским обществом «за весь XIX век» ⁷, а именно эпоху 1861 – 1904 годов – эпоху подготовки буржуазной революции в России? Этого здесь еще нет, а именно в этом заключалось главное открытие Ленина – открытие настолько смелое, вносившее так много нового во все существовавшие до того представления о Толстом, что оно могло быть по-настоящему понято и освоено далеко не сразу.

Отойдем немного назад от каприйских лекций Горького – к 1905 – 1906 годам, когда он впервые «встретился» с Лениным в поисках ответа на вопрос: как должен откоситься пролетарский революционер к творчеству и взглядам Толстого? Известно, что «Заметки о мещанстве» Горького получили поддержку у Ленина и прежде всего именно в той их части, в какой речь шла о Толстом, о его проповеди самоусовершенствования и непротивления злу насилием.

То, что Горький отнес эту проповедь к «литературе мещан», вызвало злобные нападки на него в – буржуазно-либеральной печати. Ленин ответил на эти нападки в своей брошюре «Победа кадетов и задачи рабочей партии». Этот факт уже давно отмечен и автором этих строк, и другими, касавшимися данной темы. Но мы все не обратили должного внимания на следующее: в брошюре Ленина, на тех же страницах, где сделаны полемические замечания в адрес бердяевых, – замечания, означавшие поддержку Горького, – уже была в сущности дана первоначальная наметка целой концепции относительно социальных источников силы и слабости Льва Толстого. Ленин говорит здесь, что «не мещански-ограниченный, а революционный… народ» есть народ, «способный на борьбу с насильниками, а не только на увещания, назидания, сожаления, осуждения, хныканье и нытье…»

Революцию Ленин определяет здесь как «такой период народной жизни», когда прорывается наружу «веками накопившаяся злоба». Свою мысль о проявлениях мещанской ограниченности в массах трудящихся Ленин поясняет словами, что в этих массах «есть люди, забитые физически, запуганные, люди забитые нравственно, например, теорией о непротивлении злу насилием…» ⁸. Пройдет два с половиной года, и Ленин почти в тех же самых выражениях будет говорить о противоречиях крестьянской массы, отразившихся в творчестве и учении Льва Толстого. Именно отсюда исходя он сделает вывод, что «Толстой отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, – и незрелость мечтательности, политической невоспитанности, революционной мягкотелости». Именно в этой связи Ленин придет к заключению, что «толстовское непротивление злу» было «серьезнейшей причиной поражения первой революционной кампании» ⁹.

Можно ли сказать, что в этом же направлении развивалось и горьковское понимание Толстого? В преддверии толстовского юбилея, в апреле 1908 года, Ленин, перед тем как написать для «Пролетария» свою статью «Лев Толстой, как зеркало русской революции», обратился с предложением написать о Толстом для «Пролетария» к Горькому. Впоследствии Горький вспоминал, что такая статья им была написана и послана в Петербург, но пропала при обыске у одного из членов редакции «Пролетария». Статья эта не найдена, но, согласно воспоминаниям Горького, в ней речь шла о Толстом как о человеке, который «вырос таким большим, что уже не видит и не слышит людей, а разговаривает только сам с собою и со своей тенью» (т. 30, стр. 44).

Письма Горького, относящиеся к 1908 году и к следующим годам, говорят о том, что статья его могла иметь именно такое содержание. Разумеется, из этого отнюдь не следует, что Горький видел только отрицательные стороны Толстого, что он готов был всю систему его взглядов подвести под индивидуализм, под идеологию мещанства. Он видел в Толстом и другое. Его возмущало намерение буржуазно-либеральной интеллигенции нажить какой-то моральный капитал на юбилее Толстого, возмущало «желание мещан объявить Толстого – всего! – своим». Он писал по этому поводу: «Преподлая экспроприация – не правда ли?» (т. 29, стр. 56). Но вся защита Толстого шла у Горького под знаком защиты его художественного таланта от его учения, – Горький восхищался реалистической направленностью творчества Толстого, позволявшей ему достигать истины, доходить до корня вещей вопреки реакционным идеям. Здесь не было еще понимания прямой связи сильной стороны и творчества и взглядов Толстого с сильными сторонами крестьянской массы.

Сказанное относится и к лекциям, читанным Горьким в 1909 году в каприйской партийной школе. Здесь мы находим замечания о Толстом с теми, которые (по воспоминаниям Горького) содержались в его утраченной статье для «Пролетария». «Лично Толстой, – говорил Горький, – всегда стремился отделить себя от всех людей, встать над ними…» ¹⁰. Правда, Горький не обвинял за это Толстого; он считал такое стремление естественным у человека, который знал, что он завершает своей личностью целый период истории своей страны, подводит итог работе всего своего класса – дворянства. Однако здесь еще не было понимания того, что Толстой не только своим творчеством, но и личностью своей отразил великое народное море, взволнованное до самых глубин.

В каприйских лекциях есть слова о том, что «мысль Толстого направляется всегда по линии интересов крестьянской массы» ## Там же, стр.

1. А. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 28, стр. 5 – 6 (в дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте статьи).[↩]
2. Заметки 20-х годов (Архив А. М. Горького)[↩]
3. А. М. Горький, Письмо к И. А. Бунину, между 7 и 13 ноября 1910 года (Архив А. М. Горького).[↩]
4. «Самарская газета», 15 декабря 1894 года, N 257.[↩]
5. Б. С. Мейлах, Ленин и проблемы русской литературы конца XIX – начала XX века, изд. 3-е, Л. 1956, стр. 408 – 409.[↩]
6. Л. П. Жак, К творческой истории книги А. М. Горького о Л. Н. Толстом, «Ученые записки Шуйского государственного пединститута», вып. VII, Шуя, 1958, стр. 145.[↩]
7. М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 295. Та же мысль повторена в каприйских лекциях в такой форме: «…он является личностью, завершающей целый период истории своей страны» (стр. 296).[↩]
8. В. И. Ленин, Сочинения, т. 10, стр. 220 – 221.[↩]
9. Там же, т. 15, стр. 185. Б. Мейлах пишет: «Рукопись статьи «Лев Толстой, как зеркало русской революции» свидетельствует о том, что Ленин сначала хотел охарактеризовать толстовское непротивление злу как одну из серьезнейших причин поражения первой революции, но затем остановился на формулировке «серьезнейшая причина»…» («Ленин и проблемы русской литературы конца XIX – начала XX вв.», стр. 338).[↩]
10. М. Горький, История русской литературы, стр. 296.[↩]