Дух времени, душа народа

Мы отпраздновали 50-летие Октября. Мы пришли к нему, гордые достигнутым: нам есть что вспомнить, есть чем гордиться. Рубикон, который мы перешли, это в то же время первый шаг в будущее пятидесятилетие. Каким же будет новый день, новый период нашей истории? Предстоит достойно продолжить первое пятидесятилетие. Новым поколениям, которые придут после нас, достанется наше Красное знамя Октября, они получат в наследство социалистическое общество, развитые его фирмы.

Год нынче у нас такой, год глубокого осмысления истории советского общества. Вслед за поэтом мы вспоминаем «одно и то же – двадцать пятое, первый день». Вспоминаем революцию, молодую, горячую, бесстрашную революцию, сотворенную великой партией рабочего класса. Она была молода, наша революция, и в то же время с самого первого дня она была исполнена мудрости, взгляд народа был прозорливо устремлен в будущее.

Мир, земля, труд.

Поднять скорее замершие было фабрики и заводы. Засеять поля, исполосованные пехотой и разъезженные копытами конницы, вырастить на иссохших, заждавшихся землеробов нивах хлеб для Республики Советов. Науку и искусство сделать достоянием широких народных масс.

Время требовало вовлечь в строительство русскую интеллигенцию, использовать богатейший фонд национальной культуры. Люди и сами шли навстречу этому требованию революции. Были, правда, и такие, которые быстро и навсегда откололись. Были и такие, которые не приняли революцию, но затем довольно скоро поняли: там, на чужбине, их ждет самая страшная из всех возможных трагедий – утрата Родины.

Большинство писателей, художников, ученых осталось на Родине. Интеллигенция оказалась дорогим капиталом революции. Не та интеллигенция, что, не успев уйти от истории, затаилась в запечных, темных углах, в «пещерах», по слову Константина Федина. А та, что всегда была и, в особенности теперь, стала душой и сердцем с народом. Эти силы и вовлекались в ленинскую культурную революцию. Исторически закономерное взаимодействие – культурная революция, и люди культуры шли навстречу друг другу.

Интеллигенция и революция! Сколько об этом написано художниками слова! Блоковская тема. «…Тему России, революции, народа, интеллигенции, – писал Федин, – нес в литературу Александр Блок. Он сказал много трагического. Он ни разу не сказал, что вынужден молчать. Его голос был хорошо слышен».

В первое советское десятилетие литература наша исследовала социальные и психологические перипетии пути интеллигента к революции. Это был один из аспектов важнейшей проблемы взаимоотношений личности и общества. Людям, несвободным от многих предрассудков эксплуататорского общества, необходимо было понять, и не умом только, а сердцем, проникновенно и глубоко, что новый строй открывает все возможности для расцвета личности.

* * *

Наиболее разработанный в художественном творчестве вариант проблемы взаимоотношений личности, и общества относится к первым дням жизни нового строя. Это – разоблачение интеллигента-обывателя, не способного ни на какие общественно-дерзновенные поступки, человека, для которого характерны леность мысли, уход в личный – как правило, скудный, ущербный – мирок. С мещанством как строем души нужно было покончить, его микробы губительны, они поражали ум, иссушали душу, распространяли идеологическую заразу. Носитель идеологии индивидуализма становился злом для общества. Пример тому – Клим Самгин.

Но история знала немало русских интеллигентов другого склада мысли, которые становились героями, борцами против гнета и несправедливости: революционные демократы, шестидесятники, народники, наконец, марксисты, потрясающие наше воображение отвагой, крепостью духа, стойкостью и преданностью идеям революционной переделки мира.

Гораздо больше написано у нас о трагедии «вживания» в новую жизнь, чем о «первых радостях» новопосвященных, новообращенных. Однако тернистый путь «хождения по мукам» был вовсе не единственным путем, которым шла интеллигенция в революцию. И все чаще в современной литературе мы видим стремление показать и другие пути.

Революция не только привлекала к себе старую интеллигенцию, она еще и создавала новую, которая уже не была «элитой», возвышающейся над «простым людом». Она сама, новая интеллигенция, выходила из трудового «люда».

Изменилось само содержание понятия «интеллигент». Нельзя же в самом деле считать интеллигентом Ивана Ивановича Иванова из очерка Горького «Еще о чорте» и можно, должно считать интеллигентом рабочего Павла Власова, овладевшего идеями социализма, нашедшего для них путь к массам.

И если попытаться заглянуть в будущее, то оно, это будущее, – мы отчетливо видим, – было уже заложено в ленинизме, в теории социалистической революции, оно началось с того первого дня, после которого прошло уже пятьдесят лет.

Среди книг, обладающих высоким духовным потенциалом, написанных о русской интеллигенции и ее роли в до- и послеоктябрьском движении нашего общества, заметно выделяется трилогия Константина Федина: «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер». Это произведение выдающегося советского писателя представляет собой широкую панораму социального, духовного и нравственного развития советского общества. Охват жизни в трилогии – более тридцати лет. События начинаются в 1910 году; в последних главах «Костра» повествуется о первом годе Великой Отечественной войны. При этом автор сумел охватить в рассказе о судьбах одних и тех же людей и дореволюционное время, и самое борьбу за власть Советов, и последующие годы жизни, новый переломный этан – Великую Отечественную войну. Когда Федин на Втором Всесоюзном съезде писателей говорил: «История советской литературы должна начинаться с рассказа о том, как старшее поколение писателей сражалось на фронтах гражданской войны, служило в Красной армии, работало в только что основанных учреждениях власти рабочих и крестьян», – то это был разговор и о себе. Федин тоже был одним из первенцев нашей литературы, рожденной революционным народом, – вот почему он в первом же своем романе молодо и звонко воспел революцию. Исследователи творчества Федина нередко излишне резко отделяют «Города и годы» от трилогии 50 – 60-х годов, говоря о фединской эволюции, о грузе мелкобуржуазных представлений, будто бы мучительно висевшем на нем, и о тому подобных трудностях его роста. Но Н. Тихонов, по-моему, весьма убедителен, когда утверждает, что подлинно исторический взгляд на события был уже присущ автору «Братьев» и «Похищения Европы». «Поиски… знака бремени, – пишет Тихонов, – мы можем усмотреть и в самом раннем периоде, когда создавался роман «Города и годы»… Я когда-то писал, что все герои «Необыкновенного лета» уже действовали рядом с героями «Городов и годов».

Разумеется, это верно, творчество Федина – монолитно. Значит ли это, что у писателя не было заблуждений? Нет, разумеется. Но если помнить слова Толстого о том, что произведение делают не герои и события, а самобытное нравственное отношение к ним автора, то в цельности Федина сомневаться не придется.

Трилогия встает в ряд с лучшими произведениями советской литературы, которая совокупно, общими усилиями стремится создать летопись общества и государства. Говоря о книгах Федина, мы не можем не видеть, что они прорастают на одной гряде с такими книгами, как романы Л. Леонова. Р. Сирге, А. Упита, М. Стельмаха, Г. Маркова, как военные романы К. Симонова, – всех этих книг, воспринимающихся как эпопея жизни советского общества.

Встает трилогия Федина в ряд и с произведениями исповедально-лирического рода, с мемуарами старейших писателей, запечатлевшими узловые моменты истории и общественного бытия нашей страны. При всей субъективности мемуарных книг Ильи Эренбурга, «Повести о жизни» Константина Паустовского, «Дневных звезд» Ольги Берггольц, «Двойной радуги» Николая Тихонова, романа Ильи Сельвинского «О, юность моя!», «Травы забвенья» Валентина Катаева, – в них отражается «век и современный человек изображен довольно верно». Эта общность задач многих писателей, сотворцов исторической летописи, не может не обратить на себя внимание, ибо она – от зрелости литературы, прошедшей вместе с народом свои нелегкие, боевые пятьдесят лет.

Трилогия Федина – это прежде всего труд-подвиг писателя, который не только не тяготится ношей прожитых годов, а, напротив, спешит оставить новому поколению свидетельство современника великих событий. Осмысливая прошлое, эти правдивые, эпически-величавые картины конденсируют в себе исторический и нравственный опыт революции.

«Постоянное мое стремление, – писал автор трилогии, – найти образ времени и включить время в повествование на равных и даже предпочтительных правах с героями повести – это стремление выступает в моем нынешнем замысле настойчивее, чем раньше. Другими словами, я смотрю на свою трилогию как на произведение историческое».

Думается, что одна из особенностей фединской трилогии – ее глубинная народность – состоит в умении связать все слои общества одним узлом, рассмотреть взаимосвязь их интересов, скрещенность путей и судеб.

Я не могу согласиться с теми (например, с В. Шкловским), кто считает, что в «Костре» личные отношения героев уже не играют самостоятельной роли, что смысл последнего романа трилогии – лишь в истории, в объективной картине мира. Вряд ли так уж буквально нужно понимать слова Федина об историзме замысла трилогии. Речь шла скорее о том, что история входит в повествование наравне с героями и событиями. Все взаимосвязано в этом художественном здании. «В построении сюжета, – писал Федин в книге «Писатель, искусство, время», – надо идти от характера. Герои слагают сюжет, а не подчиняются ему… Как могут герои сложить сюжет? Только с помощью своих поступков. Но как слагаются поступки? Они диктуются особенностями характера героя».

И в трилогии судьбы героев – сложные, противоречивые, разные – слагают сюжет всех трех романов. Федин стремится историю, судьбу народа провести через судьбы людей из самых разных слоев нашей страны, в том числе через судьбы интеллигентов. В этом смысле народны и историчны все три части романа, независимо от того, происходит ли действие на даче Пастухова, в мастерской Ивана Рагозина либо в деревне Коржики, где родился шофер Пастухова Матвей Веригин.

«Мы с тобой дома, понимаешь меня? И нам надо разделять судьбу нашего дома», – говорит Пастухов Асе. И сам Федин в революции – «дома», ибо с первых же своих шагов он выражал в литературе новую правду своего народа.

История становится плотью трилогии, она здесь размещается как полновластная хозяйка. В «Костре», третьей части цикла, нет таких глав, как в «Необыкновенном лете», когда автор публицистически рассуждает о боях этого решающего для республики года; нет исторических экскурсов, очень мало батальных сцен. Но здесь историчен дух повествования. О чем бы ни шла речь, – пусть о самом обычном бытовом событии, – каждое такое событие освещается светом нового этапа истории народа. Через судьбы людей, застигнутых бурей революции и последующими вихрями нашего неспокойного века, – через эти судьбы мы проникаем в образ времени, в его суть.

Не знаю точно, как и когда писались те или другие куски романа «Костер». Но важно то, что первый отрывок из будущего романа «Костер» был опубликован еще в 1956 году, и это был именно тот фрагмент, который напечатан во второй книжке «Нового мира» за 1967 год.

Что же из этого следует?

А то, что самые значительные эпизоды, содержащие анализ нравственных, духовных исканий героев (в частности, Пастухова), по-видимому, были продуманы заранее. Мы можем на этом основании сказать, что они для Федина – основные.

…Писатель Александр Владимирович Пастухов занимает в трилогии едва ли не главное место. По характеру он резко отличается от Андрея Старцова, героя, созданного Фединым в молодости. По положению в обществе, по взглядам есть у них что-то сходное. Но если Андрей Старцов был человеком вдумчивым, серьезным, с углубленным взглядом в свою духовную, внутреннюю жизнь, то Пастухов, душа нараспашку, человек, умевший жить легко, весело, без внутреннего напряжения, без особых душевных мук, на поверку оказался глубже Старцова, духовно и душевно гораздо определеннее своего предшественника.

Прежде всего, при внешне эпикурейском образе жизни, Александр Пастухов – все время в поисках. Поиски эти неразрывно связаны с именем Льва Толстого, по Федину – совести русского народа. Здесь, разумеется, может идти речь только о Толстом, воспринявшем историю как народное дело, и о его писательском подвижничестве, о Толстом – авторе «Войны и мира», а не о Толстом – проповеднике непротивленчества.

Имя Толстого особым светом высокой духовности освещает трилогию;