Достоевский – от первого лица
И. Л. Волгин, Достоевский-журналист («Дневник писателя» и русская общественность), Изд МГУ, 1982, 76 с.
Историю о замерзшем ребенке, помещенную в «Дневнике писателя за 1876 год» («Мальчик у Христа на елке»), Достоевский сопроводил следующим комментарием «от себя»: «И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, – то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа – уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать». Вопросы, которые задавал писатель себе и своим читателям, не были риторическими. Скорее в них содержалась попытка обозначить цель и смысл предпринятого издания, и в то же время сквозило искреннее (и отчасти лукавое) изумление по поводу того, сколь необычно, «не как у людей», все в этом «Дневнике» складывается.
«Обыкновенный разумный дневник, да еще писателя» явно не получался. «Рассказы преимущественно о событиях действительных» соседствовали с историями выдуманными. И вместе с тем романисту, сочинившему сюжет о потусторонней елке, правда о замерзшем мальчике мерещилась отнюдь не в горних сферах, – она обреталась во вполне реальной грязной подворотне, на чужом дворе за дровами, где под утро нашли маленький трупик ребенка.
Проблеме «зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник» – вот уже более ста лет. Поставленная самим автором «Дневника», она в конечном счете должна была определить природу этого издания, его место – и в ряду художественных сочинений писателя, и в сложившейся системе русской публицистики («обыкновенной» и «разумной»). Скажем сразу, что ни современные Достоевскому критики, ни многочисленные его позднейшие интерпретаторы так и не смогли увидеть уникальность «Дневника» как явления искусства, оставаясь в плену сложившейся еще при жизни писателя концепции о «второсортности» (по сравнению с романами) дневниковых эссе, их крайней тенденциозности и официозности. Конечно, журнал Достоевского, рассматриваемый с точки зрения его противоречивого идейного и социально-политического содержания, давал основания для таких концепций. Вместе с тем в тени всегда оставалась художественная, жанровая специфика «Дневника», а также его историко-литературный контекст.
При чтении книги И. Волгина о «Дневнике писателя» (как, впрочем, и других его публикаций на ту же тему) возникает удивительное ощущение, будто прикасаешься к живой истории, постигаешь ее прежде ускользавший смысл. И дело даже не в том, сколь конкретно, скрупулезно и строго документально воссоздает И. Волгин черты исторической эпохи «Дневника», используя для этого богатейший фактический материал, в том числе и впервые найденный им. Эффект достоверности прочтения одного из самых сложных для истолкования сочинений Достоевского возникает уже из постановки вопроса, которому автор придал первозданное звучание: что есть «Дневник»? Вопрос этот, надо сказать, правомерен: «Дневник писателя», не уступающий по совокупному объему самым крупным романам Достоевского, не имеющий аналогов в истории русской и мировой журналистики, практически никогда не был предметом специального изучения. И это тем более поразительно, что, как отмечает автор, «при существовании самого пристального интереса ко всем видам деятельности великого писателя, пробел образовался именно там, где творческая личность Достоевского, его идеология и его реальное историческое бытие спряглись столь неразрывно и со столь впечатляющим общественным эффектом» (стр. 14).
Однако не только соображения историко-функционального характера занимают автора исследования. Конечно, судьба «Дневника», его положение в иерархии литературных жанров, его историческая репутация – вещи несомненно важные и первостепенные. Но суть найденного И. Волгиным подхода к изучению журнала Достоевского – в рассмотрении его идейно-эстетического своеобразия как особой формы художественного сознания. Впервые в науке о Достоевском «Дневник писателя» стал предметом комплексного исследования. Но это не простая совокупность различных аспектов: И. Волгин доказывает, что содержание и способ существования, историческая и художественная природа этого издания, зримая и «подводная» его части нерасторжимы, взаимообусловлены и подчиняются законам единого организма – не смонтированного из деталей, а «живорожденного» и выращенного. Потому-то и трудны для определения жанр, структура и издательский тип «Дневника», что в нем запечатлелось истинное бытие и образ России «схвачен» в темах, которые «как бы вырастают из самого потока жизни» (стр. 20; подчеркнуто мною. – Л. С).
Хочется особо отметить, что И. Волгина заботит вовсе не апология писателя, хотя он и следует в своем пристрастии к Достоевскому мудрому совету Пушкина «быть заодно с гением». Исследователь стремится к другому – почувствовать за «Дневником писателя»самого писателя, с его собственной индивидуальной судьбой. В данном случае тезис о личностности«Дневника» приобретает буквальное значение (интерпретация его под знаком единой «изреченной мысли») и принципиально-методологический смысл. «Дело не только в том, что единственный автор «Дневника» был средоточием всего издательского процесса, что в нем персонифицировалась вся множественность журнальных функций, – пишет И. Волгин. – В отличие от любого из периодических изданий «Дневник» обладал еще собственным героем» (стр. 21).
Итак, перед нами Достоевский «от первого лица», автор, не заслоненный персонажами, рассказчиками и хроникерами. И сразу вспоминается, как, сетуя на критиков своего первого романа, Достоевский сокрушался в письме к брату: «В публике нашей есть инстинкт, как во всякой толпе, но нет образованности. Не понимают как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и не в догад что говорит Девушкин а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может» 1. Как видим, непонимание постигло и текст, в котором писатель заговорил своим слогом, обнаружил свое лицо.
Трудно переоценить возможности, которые открываются для изучения мысли и слова Достоевского, если обратиться к «Дневнику» как к многослойному и полифункциональному тексту, где автор выступает в роли публициста, литературного критика, комментатора международных событий, художника. Ведь именно анализ поэтики «Дневника писателя», его литературной специфики способен, по мнению И. Волгина, пролить свет на кардинальный вопрос: «был ли в «Дневнике»весь Достоевский?» (стр. 22).
Может быть, следовало упрекнуть автора книга в том, что он сознательно устранился от выполнения столь заманчивой задачи. Однако такой упрек вряд ли окажется справедливым. И. Волгин выстроил вокруг журнала Достоевского мощные леса, подробно рассмотрев источники, историю и генезис издания, отношения его с русской прессой и русским обществом. И как раз способсуществования«Дневника писателя», осмысленный с позиций подлинного историзма, позволил исследователю найти ключ к проблеме сугубо «филологического» свойства. «В «Дневнике»»лично» не только то, что относится непосредственно к его автору, но и все остальное», – утверждает И. Волгин (стр. 28). Но ведь это значит, что сам метод«Дневника» выражает фундаментальную эстетическую позицию Достоевского – по вопросу об отношении искусства к действительности. Напомним одно любопытное высказывание Достоевского из «Дневника писателя за 1876 год» (статья «Два самоубийства»): «Действительно, проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни – и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах! Ведь не только чтоб создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника». Заметим также, что именно к этим размышлениям писателя относится заметка из черновых тетрадей «Дневника», теперь ставшая хрестоматийной: «В поэзии нужна страсть, нужна ваша идея и непременно указующий перст, страстно поднятый».
Только художнику с видением Достоевского было под силу создать «Дневник», феноменальное явление русской литературы, беспрецедентное в ее истории, – этот вывод, вытекающий из концепции И. Волгина, находит в его книге и еще одно «неотразимое» подтверждение. Речь идет об архиве «Дневника», его эпистолярии, об обратной связи, которая существовала между Достоевским и читательской аудиторией журнала с момента выхода первого его номера.
Письма читателей «Дневника» – волнующие человеческие документы, свидетельствующие, как правило, о популярности издания и его моральном престиже. И. Волгин констатирует: подписчиков «Дневника» привлекала в публицистике Достоевского внутренняя сопряженность сиюминутного и вечного, доверительность и искренность тона, приближенность печатного слова к естественному человеческому общению. Но вот что самое главное: именно в читательских откликах (а не в профессиональной критике) содержатся наиболее проницательные оценки «Дневника» как издания. Оказывается, те, кому и был адресован журнал, инстинктивно и безошибочно чувствовали нераздельность в дневниковой прозе художественного и публицистического начал, «наивно» воспринимали оригинальные сочинения Достоевского и его журнальные эссе как однородные явления.
Вообще страницы, посвященные почте «Дневника», самые, пожалуй, интересные в рецензируемой книге. Подведем наиболее поучительный этом смысле итог: «Ни один – подчеркиваем это, ни один! – из корреспондентов Достоевского не заявляет того, чего в силу нашего традиционного устоявшегося представления о «Дневнике» мы могли бы ожидать. Никто из читателей «Дневника» не благодарит его автора за отстаивание существующего порядка вещей или за поддержку каких бы то ни было охранительных взглядов. Никто не пишет, что под влиянием «дневниковой прозы» Достоевского он сделался приверженцем самодержавия и православия» (стр. 51 – 52). Таким образом, корреспонденты Достоевского, столь искренно поддержавшие начинание писателя, стали – спустя век – союзниками исследователя, поставившего своей целью научный анализ журнала в единстве его идейной и художественной специфики. И надо признать, что союз читателей (ибо книга И. Волгина – это прежде всего опыт талантливого прочтения «Дневника») смог сказать свое весьма авторитетное слово в постижении художественной загадки этого уникального явления литературы.
Так что же есть «Дневник»? Автор книги ведет нас к ответу на этот вопрос с мастерством опытного рассказчика, не нарушая заданного сюжета и не забегая вперед. И когда наконец слово-разгадка произнесено (на этот раз совместно с читателем Достоевского А. Блоком), оно действительно воспринимается как ключ к шифру Определение «Дневника» как песни, на первый взгляд слишком «лирическое» для научного исследования, оказывается в конечном счете точным и адекватным. Именно «песенность»»Дневника», многозвучие его «мелодий», вдохновенность намерений и несбыточность желаемого выражают принципиальное свойство этого явления, справедливо названного И. Волгиным небывалым художественным и общественным экспериментом. Автор книги утверждает, что нельзя подходить к «Дневнику» арифметически и для удобства замеров выносить за скобки то личность писателя, то его убеждения, а то и сам текст: «В «Дневнике писателя» те или иные идеологические моменты, если их отделить от контекста, обращаются нередко в свою противоположность. «Цели»»Дневника», изъятые из его собственной художественной стихии и вынесенные вовне уже не есть его цели» (стр 67). Понимание целостности мира писателя позволяет автору осознать противоречие Достоевского «не как случайное и хаотическое нагромождение парадоксов, а как систему, как обладающий собственными закономерностями единый идейный парадокс» (стр. 67).
- Ф. М. Достоевский, Письма, т. I. М.-Л., ГИЗ, 1928. с. 86.[↩]