Творчество Василия Белова в восприятии советской и зарубежной критики
Свою литературную деятельность Василий Белов начинал как поэт. Ранние стихи не принесли ему славы.
Но они научили его быть предельно экономным в слове, писать емко и образно, не столько рассказывая о героях, о жизни в целом, сколько показывая, изображая их.
Стихи же до предела обострили и чуткость его к живой разговорной речи, так что по двум-трем фразам того или иного героя мы начинаем догадываться о самой основе завязывающегося на наших глазах человеческого характера. Сам этот характер, скрытая в нем загадка, а не увлекательная интрига или причудливо извивающийся сюжет властно привлекают внимание к встающему перед нами человеку. Вон когда еще донеслось до нас ласково и распевно прозвучавшее в ночи: «Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз. Дурачок ты, Парменко. Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен…»
И с тех пор не гаснут в памяти эти слова, а в воображении не стирается фигура человека, которого мы еще до того, как увидеть, приняли в душу навсегда за его ласковость, нежность, доброту, за чистоту и простоватость, за всю его чуть нелепую, с маленькими грехами, неотвязными заботами, редкими радостями и беспрерывными трудами жизнь. Обо всем этом мы начинаем догадываться, еще не видя Ивана Африкановича, а лишь слушая его доверительное объяснение с верным другом Пармешей.
Умение писателя, пластически изображая обыкновенную жизнь обыкновенных людей, заглянуть в ее бездонные глубины, прозреть в частном всеобщее, в сугубо национальном общечеловеческое, нигде не нарушая принцип конкретно-исторического изображения жизни, позволило произведениям Василия Белова быстро переступить границы нашей страны. Его творчество взволновало зарубежных читателей. Мысли, чувства, настроения героев советского писателя оказались созвучными людям, живущим и в другом мире. Вместе с тем произведения породили многочисленные и зачастую противоречивые суждения критиков как у нас в стране, так и за границей. Небезынтересно рассмотреть их подробнее.
Неспешным, но уверенным шагом входил в литературу Василий Белов вместе с писателями, сознательно, с нескрываемым полемическим вызовом стремившимися, во всем быть традиционными, изображающими в своих произведениях самую что ни на есть повседневную, даже обыденную, во всяком случае, ничем особенным не выделяющуюся жизнь обыкновенных советских людей, пользующимися повседневным языком этих людей.
Сергей Залыгин, входя одно время в ряд этих писателей и будучи даже их правофланговым, начал одну из своих статей так:
«Василий Белов вошел в литературу как писатель со своим собственным, вполне сформировавшимся голосом. И этому ничуть не помешало то обстоятельство, что он, в общем-то, традиционен, традиционен глубоко, органически и последовательно. Если говорить о языке Белова, то нетрудно заметить, что ему чужды литературные новации, чужда «необкатанная» лексика, не говоря уже обо всем том, что мы называем изыском, модерном и модой, а иногда и поветрием».
И еще: «Для Белова она сводится к минимуму; эта литературность. Он более всего занят наблюдением над жизнью своего героя и мыслью о нем, чем поиском новых и оригинальных форм своего письма, чем поиском сюжета, захватывающих и завлекающих сцен, литературной техники в целом. Все та же мысль о судьбе своего героя, боязнь что-то пропустить в ней, как-то не понять его, тревога, во все времена свойственная писателям такого склада, – вот что является для Белова и сюжетом, и фабулой, и занимательностью его произведений. И опять-таки является и его традиционностью» 1.
С большими или меньшими поправками: это можно отнести также и к Федору Абрамову, и к Виктору Астафьеву, и к Евгению Носову, и к Виктору Лихоносову, и к вступившим позднее их в литературу Валентину Распутину и Ивану Чигринову, при условии, что, вслед за Сергеем Залыгиным, понятия «традиция», «традиционный» будут нами употребляться условно, в значении, отнюдь не исключающем ни обогащения, ни развития, ни подлинного новаторства. Сейчас же речь о другом – о том, что эти писатели, сознательно опирающиеся на прочную традицию предшествующего реализма, сумели создать произведения, которые вряд ли будут забыты. Попутно они возвратили литературе немало ее подлинных ценностей (на время потесненных усилиями рьяных новаторов), начиная с ароматного, подлинно народного языка героев и кончая поэзией народных преданий, нравов, обычаев.
Есть своя закономерность в том, что как прозаик, начав с публикации сельских повестей, Василий Белов впоследствии погрузится в исследование народной эстетики, результатом чего явится интереснейшая книга «Лад» (1979 – 1981). На мой взгляд, пафос этого обширного повествования – в отталкивании и притяжении с знаменитыми «Поэтическими воззрениями славян на природу» А. Афанасьева.
«Лад» несколько отвлек писателя от работы над романом, следующим за «Канунами» (1976), но он же способствовал углублению творчества писателя в целом. Но вернемся к основному массиву творчества писателя и его особенностям.
В цитированной выше статье Сергей Залыгин определял главную особенность творчества Василия Белова как постоянный и неизменный интерес к деревне, преимущественно «к деревне, наименее затронутой современными преобразованиями» 2. Наряду с несомненной и яркой талантливостью автора это привлекло к нему внимание широкого читателя, а критиков насторожило.
По утверждению Федора Абрамова, первым, кто разглядел в Василии Белове «будущую звезду нашей прозы», был Александр Яшин3. Произошло это не сразу и не случайно. Прежде чем стать прозаиком, Василий Белов, как я уже сказал, попробовал свои силы в стихотворных жанрах, напечатавшись впервые в журнале «Звезда» (1956, N 5) и через пять лет выпустив в Вологде под редакцией Сергея Викулова книжечку «Деревенька моя лесная» (Вологда, 1961). Стихи помогли автору поверить в свое дарование и, главное, научили бережному, очень разборчивому отношению к слову, законченности и поэтичности повествования, что бросилось в глаза всем, кто прочел его первый опыт в прозе – «Деревня Бердяйка» («Наш современник», 1961, N 3). Еще в рукописи ознакомившись с «Деревней Бердяйкой», Сергей Викулов сказал автору: «Если бы я был редактором какого-либо журнала, я бы напечатал ее не колеблясь». Ободренный этими словами, автор показал повесть Александру Яшину, а тот передал ее Борису Зубавину – в то время редактору «Нашего современника». Четыре года спустя увидела свет повесть «За тремя волоками» («Север», 1965, N 2), затем последовали «Привычное дело» («Север», 1966, N 1), «Плотницкие рассказы» («Новый мир», 1968, N 7) и «Бухтины вологодские» («Новый мир», 1969, N 8). Они и принесли автору сначала всесоюзную (произведения Василия Белова переведены на азербайджанский, армянский, грузинский, литовский, эстонский, молдавский, киргизский языки), а затем и всемирную славу (к 1981 году насчитывалось 33 издания его произведений на иностранных языках, включая 8 на болгарском, 5 на венгерском, 5 на немецком, 6 на польском, 4 на чешском, 2 на словацком и по одному на французском, шведском, датском и румынском языках4).
Но, конечно, основную роль в мировой славе Василия Белова сыграло «Привычное дело». «Студенты, школьники, старики, – вспоминал Федор Абрамов, – все бегали по библиотекам, по читальням, все охотились за номером малоизвестного дотоле журнала «Север» с повестью еще менее известного автора, а раздобыв, читали в очередь, а то и скопом, днем, ночью – без передыху. А сколько было разговоров, восторгов в те месяцы!
Покойный Георгий Георгиевич Радов, встретив меня в Малеевке, в писательском доме, о чем вострубил первым делом?
– Старик, в России новый классик родился!
Было удивительно и другое. «Привычное дело» приняли все: и «либералы», и «консерваторы», и «новаторы», и «традиционалисты», и «лирики», и «физики», и даже те, кто терпеть не мог деревню ни в литературе, ни в самой жизни» 5.
Тут все точно, кроме последнего утверждения. Если бы «приняли все», то вряд ли «Привычному делу» пришлось дожидаться шестнадцать лет публикации в «Роман-газете». Помню, как в 1966 году Я. Эльсберг останавливал чуть ли не каждого сотрудника Института мировой литературы вопросом: «Читали «Привычное дело» в журнале «Север»?» Он не отрицал исключительной талантливости автора, даже – восхищался ею. И уточнял свое мнение: «Но автор идеализирует старые крестьянские нравы, обычаи, традиции». Признаюсь, лишь после этого я прочел повесть «Привычное дело» и не могу забыть ласково и распевно прозвучавшее в ночи: «Парме-ен? Это где у меня Парменко-то?» Герой рассказывает своему коню, почему «маленько выпил», мы же, осторожно прикасаясь к душе Ивана Африкановича, улавливаем каким-то шестым чувством, что сам герой – человек добрый, мягкий, что называется, мухи не обидит. Может быть, он чуть безалаберен, чуть безответствен, чуть беззаботен, простоват и не во всем удачлив. Возможно, на его долю в жизни выпадает проторей куда больше, чем обретений.
Но по земле идет он бесстрашно, смотрит на расстилающийся перед ним мир спокойно, с уверенностью, что, как бы трудно ни пришлось, все в конце концов образуется («привычное дело»). Когда он заговаривает с Парменом о «бабе», замечая: «Только у меня баба не такая, она и отряховку даст кому хошь. А мне ни-ни с пьяным. Пьяного она меня пальцем не тронет, потому знает Ивана Африкановича, век прожили», – мы начинаем догадываться об одном из источников этой его уверенности. Ивана Африкановича Дрынова и его жену прочно связывают настоящая любовь, доверие и органическая родственность душ, то, что «он без Катерины хуже всякой сироты», а она без Ивана Африкановича- полная сирота. Потому и прощает Катерина Ивану Африкановичу то, что он несет в дом куда как меньше, чем она. «Баба шесть годов ломит на ферме. Можно сказать, всю орду поит-кормит. Каждый месяц то сорок, то пятьдесят рублей, а он, Иван Африканович, что? Да ничего, с гулькин нос, десять да пятнадцать рублей. Ну, правда, рыбу ловит да за пушнину кой-чего перепадает. Так ведь это все ненадежно…»
Так думает о Катерине сам Иван Африканович, когда сквозь снежную вьюгу спешит к ней в роддом, именуя себя «дураковым полем» и проклиная за вчерашнюю выпивку. Тут мы узнаем, что хотя Катерина и Иван Африканович нажили девять детей, хотя живут они не бог весть в каком достатке, между ними по-прежнему – «горячая любовь: уйдет она в поле, на ферму ли, ему будто душу вынет».
Писатель проявляет редкостное умение, глубоко заглянув в душу героя, передавать течение его мысли и сопровождающие ее чувства. В предисловии к повести «Привычное дело», вышедшей на французском языке в 1969 году, о главном герое говорилось: «Ничем не выделяющийся колхозный возчик, но поэт и философ, сам того не ведающий». Там же беспримерный успех повести объяснялся «глубокой человечностью героев», чувством «огромной жалости, ощущаемой в каждом эпизоде», соединяемым с авторской жаждой человеческого достоинства, и, наконец, совершенной свежестью, органической народностью языка героев и самого автора. «То, что может в этом языке показаться пуристу вульгарностью и неправильностью, связано с глубинами разговорной речи, восходящими к очень давней традиции; архаизмы сохраняют свою молодость, а неологизмы обязаны своим появлением поэтическому воображению; сама поэтическая структура – ритмы, рифмы и ассонансы – составляет часть повседневного быта в бабушкиных сказках, например; это – язык, существовавший раньше словарей и грамматик». И даже в статье профессора Дж. Хоскинга «Василий Белов – летописец советской деревни», где автор не скрывает своего отрицательного отношения к нашей социальной системе и старается вычитать в прозе Белова то, чего в ней нет, – даже в этой статье имеется по крайней мере одно верное наблюдение – о полифоничности повествования. «В «Привычном деле», – пишет он, – наблюдается пять типов повествования: 1) повествование автора на своем собственном языке; 2) повествование автора на языке его персонажей; 3) внутренний монолог в виде прямой речи; 4) внутренний монолог в виде косвенной речи (подчас эту форму трудно вычленить из второго вида повествования); 5) разговорный язык самих персонажей» 6. Французский критик А. Берелович тоже с восхищением отмечал, что «Белов удивительно пользуется разговорным языком не ради декоративного украшательства или изображения «фольклорного крестьянства». Переходу от секретаря райкома или председателя колхоза к рядовому крестьянину соответствует изменение языка. Однако в этом нет никакой этнографии, это доведенная до совершенства работа над письмом, в основе которого лежит диалект; его манера письма проникнута духом шутки и не имеет ничего общего с «магнитофонной записью» 7.
Василий Белов обладает редкой способностью одной-двумя деталями раскрывать самые глубокие человеческие чувства. Забрав Катерину с новорожденным из роддома, Иван везет ребенка на санках. Катерина по дороге просит его зайти в Сосновке в сельсовет, записать сына и получить на него пособие. «Да деньги-то не пропей», – сурово замечает она. Иван Африканович бежит в сельсовет, делает все как сказано и вдруг с огорчением узнает: из пособия вычитают 54 рубля за два самовара, что он вез для сельпо в ту памятную ночь, когда «маленько выпил». Парменко тогда дровни опрокинул и у самоваров отвалились краны. Удрученный Иван Африканович обо всем рассказывает Катерине. Огорченные, они направляются домой. Огорченные потому, что 54 рубля для них большие деньги.
«Припекало взаправду, первый раз по-весеннему голубело небо, и золоченные солнышком сосны тихо грелись на горушке, над родничком. В этом месте, недалеко от Сосновки, Катерина, да и сам Иван Африканович всегда приворачивали, пили родничковую воду даже зимой. Отдыхали и просто останавливались посидеть с минуту.
Новорожденный спокойно и глубоко спал в своих санках. Сосны, прохваченные насквозь солнцем, спали тоже, спали глубоко и отрадно, невыносимо ярко белели везде снежные поля.
Катерина и Иван Африканович, не сговариваясь, остановились у родника, присели на санки.
- Василий Белов, Сельские повести, М., «Молодая гвардия», 1971, с. 331, 332.[↩]
- Василий Белов, Сельские повести, с. 331.[↩]
- Федор Абрамов, Деревеньку зовут Тимониха, – «Север», 1982, N 10, с. 91.[↩]
- См.: «Василий Иванович Белов. Библиографический указатель литературы». Составители Е. Н. Арефьева, Э. А. Волкова, Вологда, 1982.[↩]
- »Север», 1982, N 10, с. 92. [↩]
- »The Russion Review», 1975, vol. 34, N 3, April, p. 108. [↩]
- »La nouvelle critique», 1975, N 84 (265). p. 119. [↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №8, 1983