Дорогой Ефим Григо…

Александр РУБАШКИН

ДОРОГОЙ ЕФИМ ГРИГО…

На книжке «Мастера русского стихотворного перевода», изданной «Библиотекой поэта», ее составитель надписал: «Дорогому Саше Рубашкину с давней дружбой. «…И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Е. Эткинд. 8 января 69″.

Этот первый из двух томов я не мог воспринять как дар. Скорее то был, как говорят англичане, change – обмен. Сначала почти такой же презент получил от меня Ефим Григорьевич. Разница между этими двумя книгами была небольшая, но существенная, и вышли они в разное время. Первая – в октябре 1968-го, вторая – перед самым Новым годом. А в течение этих двух месяцев разыгрывалась драматическая история.

Кто-то из читавших вступительную статью доложил «наверх», что в ней содержится крамола. Е. Г. Эткинд позволил себе утверждать, будто в 30 – 40-е годы многие советские поэты, ввиду невозможности свободно писать и публиковать собственные стихи, вынуждены были уйти в переводы. Разразился скандал. Из уже готового тиража выдирался и перепечатывался лист с «антисоветчиной». Затем последовали меры «по укреплению» «Библиотеки поэта», то есть разгону ее руководства. Уволили В. Н. Орлова, И. В. Исакович. Уволили и главного редактора Ленинградского отделения издательства, мягкого и доброго М. М. Смирнова, к этому делу не имевшего отношения: у «Библиотеки» была автономия и свой «главный».

Читатели получили первый том уже в стерильном виде. Но работники издательства имели право «первой ночи», то есть могли получить (или купить, что при тогдашней дешевизне книг значения не имело) изданные произведения еще до того, как они поступали в продажу. Вот так мне и достался «порочный» экземпляр, из тех, что давно стали библиографической редкостью. Что же до тютчевских строк на моем экземпляре, то не помню, то ли они относились к поддержке, оказанной однажды мне в трудную пору, то ли к тому чувству, которое проявили многие, когда раздалось это – уже второе – серьезное предупреждение неугодному профессору (первое прозвучало четырьмя годами ранее, во время судилища над Бродским).

Слова о «давней дружбе» нуждаются в пояснении. Когда я познакомился с Е. Г., уже и не помню, а вот через кого (или у кого), знаю точно. Эткинд дружил с дочерью своего учителя Г. А. Гуковского Наташей, ставшей в 1950-м Натальей Долининой, и ее мужем Константином Аркадьевичем, моим школьным однокашником, а затем и сокурсником по филфаку. У Гуковских (уже Долининых), в деревянном профессорском доме на Васильевском, я стал бывать вскоре после ареста (а затем и гибели) Наташиного отца. Потом мы встречались на их разных квартирах, но больше всего в доме на улице Плеханова. По всей видимости, именно там я и познакомился с Эткиндом. Виделся с ним также в доме на улице Александра Невского, где он жил, наконец, на Староневском и Воинова – у Марка Григорьевича, младшего из братьев.

С Марком, искусствоведом, художественным редактором издательства «Искусство», тогда молодым, обаятельным, остроумным, фатоватым, блестящим – не знаю, какие еще найти эпитеты, – человеком, мы работали в Доме книги, он на пятом этаже, я – на третьем, в «Советском писателе». У нас была общая широкая лестница зингеровского Дома и общий буфет. Так что времени, чтобы сдружиться, оказалось предостаточно. Поговорить же хватало о чем – от истории Даниэля и Синявского до первых Фиминых неприятностей. В ту пору я читал все написанное братьями – филологом и искусствоведом, – не предвидя надвигающейся на них грозы. Меж тем она приближалась.

В 1974-м органы госбезопасности провели операцию, которая вылилась в «дело М. Хейфеца», литератора и историка, изучавшего деятельность провокаторов в народовольческом движении. На самом деле главный удар должен был прийтись на Е. Г. Эткинда. 25 апреля находясь в Москве, я услышал от секретаря Эренбурга Н. И. Столяровой о том, что у Ефима Григорьевича «большие неприятности». Она требовала подробностей, но я ничего не знал. Лишь вернувшись домой, понял, что произошло: после жестокой проработки на Ученом совете Герценовского института и в секретариате Союза писателей (в отсутствие «обвиняемого») Эткинд был практически одновременно лишен всех званий и степеней, исключен из Союза писателей и уволен с работы. Это был «волчий билет». Придет время – и я прочитаю протокол исключения, в котором названы поименно все, «кто поднял руку». Бывшего профессора, бывшего доктора наук вынуждали покинуть родину.

Весь «состав преступления» сводился к написанию «Письма к молодым евреям» (призыв не уезжать, продолжая бороться за свои права здесь) и рецензии на вступительную статью М. Хейфеца к сочинениям И. Бродского, составленным В. Марамзиным. Летом 1974 года органы готовили процесс над Хейфецем, надеясь предъявить обвинение также Е. Эткинду. Около двух десятков членов Союза писателей вызваны были тогда в качестве свидетелей в Большой дом к следователю по особо важным делам, как значилось в повестках. Спрашивали об одном: давал ли Хейфец читать свое предисловие, то есть распространял ли его, что уже было преступным. Сам Хейфец, как обнаружилось, отвечал на этот вопрос утвердительно. Вызванный в Большой дом, я сказал «нет» даже на очной ставке. Но одного такого посещения ведомства Ю. Андропова было для меня достаточно, чтобы попытаться оградить себя от дальнейших собеседований. И когда в сентябре проходил суд над Хейфецем, я сидел в Разливе, на чужой даче, полагая, что помочь никому не смогу. Домашние смеялись: «Ильич» – в Разливе. Но мне было не до смеха.

В ту пору Е. Эткинд, которого, видимо, в каких-то московских коридорах решили к суду не привлекать (потому и нас никого о нем на допросах не спрашивали), уже понимал неизбежность отъезда. А все остававшиеся на родине понимали, что это навсегда. Ефиму еще выпало пережить перед отъездом внезапную смерть среднего брата Сани, театрального администратора, которого, как и Марка, власть преследовала за чужую «вину».

Об отъезде Эткинда и сопутствующих ему обстоятельствах уже написано немало, в том числе им самим («Записки незаговорщика»). Остается лишь сказать, что для меня, как и для его ближайших друзей, это был сильный удар.

В первые годы его парижской жизни я узнавал о нем прежде всего от Марка. Мы часто ходили с ним в ту осень, после отъезда Ефима, по набережной Невы. Марк брал с собой маленькую собачку Чипа. Когда становилось холодно, налетал ветер, Марк прятал Чипа за пазухой, под своей курткой. Чаще всего мы говорили о Ефиме. Мой спутник жаловался на брата: «Он неосторожно ругает за рубежом не просто советскую власть, а наш обком. Вот и отыгрываются на мне».

Помню, как вместе с Ядвигой, женой Марка, мы пошли в Куйбышевский райком партии (бывший дворец Белосельских-Белозерских) и в тамошнем гардеробе несколько часов ждали, когда закончится судилище над участником войны, доцентом М. Г. Эткиндом. Казалось, прошла вечность, пока наконец уставший, но все такой же обаятельный, неунывающий Марк вернулся и объявил, что в партии его оставили, ограничились строгим выговором, естественно, «с занесением»… Радость наша была, увы, неподдельна. Значит, есть надежда на работу, право печататься. Обвиняли же Марка в том, что он не сумел должным образом повлиять на своего брата. Сталин, как известно, провозгласил, что «сын за отца не отвечает». При этом требовалось всего лишь отречься от родителей. Так же, видимо, обстояло и с братьями. Марк от брата не отрекался, но и защитить его не мог.

Во второй половине 70-х вести о Е. Г. приходили и через вражеские голоса, и через Наташу Долинину. Она уже была серьезно больна, но это лишь придавало ей бесстрашия в открытой переписке с «идеологическим врагом» режима. Наталья вопреки болезни продолжала работать над книгой о Достоевском. Марк, несмотря на перенесенный инфаркт, начал довольно скромно печататься. Ушли они один за другим, эти два очень близких Фиме человека. О Марке мне сообщил по телефону его давний товарищ Яков Окунь. На его глазах он упал во время выступления в Союзе художников. Разумеется, никого (включая и мать) Ефим Григорьевич проводить не мог: о приезде в страну и мечтать не приходилось. Марка не стало в 55 лет…

Насколько помню, это было весной 1989-го. За несколько лет все переменилось. Прежней силы не было ни у ЦК КПСС, ни у обкома. Многое стало другим и в писательском союзе. Уже полгода как те же самые люди, которые по указке сверху осудили Е. Г. Эткинда, объявив его не ученым, не литератором, отменили прежнее решение, как «неосновательное».

Это решение открывало возможность скорой встречи с Эткиндом. И все же, когда из окна троллейбуса, подходящего к остановке на углу Литейного и улицы Чайковского, я увидел его, почти не изменившегося, явно идущего в сторону Дома писателя, я был обрадован и потрясен. Мы обнялись.

– Здравствуйте, Ефим Григорьевич!

– Саша, я все тот же Фима для тебя.

Начался сумбурный разговор (с моей стороны). Конечно, о Марке, потом о Наталье, Косте Долинине… Он несколько раз исправлял мое «вы» на «ты».

– Я тебя знаю 35 лет!

И я сдался. Оставшиеся, как оказалось, 10 лет, когда мы были вдвоем, – только Фима, как прежде, а на людях – по-разному.

Во время каждого приезда виделись, хотя загружен он был сверх меры. Я чувствовал его расположение. Он писал не часто, обычно когда что-то задевало или радовало, не пропуская случая сказать: вижу твою работу, одобряю или, наоборот, не принимаю.

Два примера. Он прочитал в «Литературке» мою републикацию статьи Эренбурга из «Киевской жизни» 1919 года («Полюсы»), Похвалил за материал и вступительную статью. Но радость была недолгой. Попалась ему на глаза книжка покойного литературоведа И. С. Его дочь попросила меня написать к ней предисловие. Книжка показалась мне весьма приличной, да и автор был скорее из гонимых, чем из гонителей… Оказалось – и то и другое. В письме ко мне Е. Г. язвительно спрашивал: «Ты не забыл, что он во время моего изгнания из пединститута вел себя погано? И активно?»

А я не «забыл», просто не знал. Судил по известным текстам. Увы.

Потом мы объяснились с Е. Г. Я рассказал ему, как в середине 70-х И. С. пытались заставить написать для зарубежного читателя письмо-отповедь «клеветникам», утверждающим, что в СССР есть государственный антисемитизм. Считалось, что об этих публикациях у нас никто не узнает. Некоторые (драматург Д. Н., поэтесса Е. И.) такие письма написали. И. С. было важно собственное ощущение – он не стал ничего писать или подписывать и тут же оказался на профессорской пенсии. Е. Г. в своем парижском далеке об этом не знал, но своих проработчиков, тех, кто выталкивал его за рубеж, не прощал… Тем дороже ему была поддержка М. Беккер, И. Шафаренко, И. Комаровой, Н.