Дневники Пришвина. Вступительная заметка и публикация Л. Рязановой

Настоящая публикация представляет выборки из дневников М. М. Пришвина 1925 – 1926 годов, которые готовятся к изданию в полном объеме в 4 – 5 томах собрания «Дневников» писателя в издательстве «Московский рабочий» (из печати уже вышли первые 3 тома, охватывающие период с 1914 по 1922 год).

Жизнь Пришвина в послереволюционные годы проходит по разным местам обитания. Он кочует с места на место, стараясь поселиться поближе к Москве, мечтает о жизни в столице, но постоянного жилища так и не имеет. В начале 1925 года писатель арендует у кустарей-башмачников избу в деревне Костино под Талдомом. Жизнь складывается трудно, постоянное безденежье толкает искать заработок по московским газетам и журналам, куда он наезжает из своей деревни. 14 января 1925 года Пришвин отмечает в дневнике: «Сегодня я приехал в Москву и думаю, почему бы не поохотиться мне здесь за червонцами с такою же страстью, как за лисицами?»

Пришвин фактически начинает во второй раз литературную карьеру. В московских редакциях его подчас воспринимают как начинающего провинциального писателя.

В апреле 1925 года писатель снова вынужден переезжать на новое место: он переселяется в «музей-усадьбу, существующую для охраны Ботика Петра Великого», на берегу Плещеева озера рядом с городом Переславлем-Залесским. В каждом новом месте новые люди, природа становятся материалом для его новых произведений. Пришвин начинает с энтузиазмом осваивать местный край, налаживает на Ботике работу биостанции. Одновременно писатель активно сотрудничает во многих вновь создаваемых советских журналах и газетах, таких, как «Красная новь», «Огонек», «Журналист», «Вестник кооперации», «Охотник», газета «Известия» и др., в которых печатает очерки, журналистские корреспонденции, охотничьи рассказы. Запись в дневнике 4 апреля 1925 года: «В этом году всю весну света мне пришлось провести в Москве, добывать деньги, чтобы к 1-му апреля уехать к Озеру города Переславль-Залесский и там уже месяца два не думать о деньгах». Пришвин борется за свободное от литературных заказов художественное творчество: ему удается вырваться на целых три месяца в экспедицию в глухие переславские места в районе станции Берендеево и написать знаменитые очерки о природе «Родники Берендея», ставшие началом его классической книги «Календарь природы». Записи в дневниках прерываются на три месяца, позже – 19 марта 1926 года – он запишет в своем дневнике: «Читал записки прошлой весны. Просто удивительно: вся жизнь целиком ушла в книгу «Родники Берендея».Параллельно с интенсивной работой над охотничьими рассказами, очерками о природе Пришвин продолжает работать над автобиографическим романом «Кащеева цепь». Дневник наполнен размышлениями о главном герое романа Алпатове, сюжетными разработками «звеньев» романа. Дневники этих лет – творческая лаборатория писателя, непосредственно связанная с созданием «Кащеевой цепи».

Однако жизнь на Ботике тоже оказалась временной, и летом 1926 года после долгих сомнений Пришвин решается на покупку в рассрочку собственного дома в Сергиевом Посаде, куда и переезжает всей семьей в конце августа: «Дом куплен по-охотничьи, дом в три окошка на улицу, с двумя березами на восток».

В дневнике появляются записи, связанные с покупкой дома, который Пришвин воспринимает как «точку опоры»: «Каждый день в свой дом я приношу какую-нибудь вещь, подвешиваю полку, вбиваю гвоздик и чувствую наслаждение в этом, я, наморенный скиталец. И я чувствую в эти дни, что корни собственности погружены в почву любви, я готов объявить эту мою собственность «священной», потому что она связана с той частью моей личности, которая соприкасается со всеми живущими в мире – от червя до сложнейшего человека. Мне кажется, что этой силой коренной любви и процветает земля…»

Издание в полном объеме дневников 20-х годов поможет исследователям творчества Пришвина в переосмыслении его места и роли в советской литературе, потому что в эти годы творческой зрелости писателя, когда, по словам советских литературоведов, «Пришвин поднимается на новую высоту», в дневнике писателя часто можно прочитать такие записи:

4 февраля 1925 года: «Так вот и работаю, и всё выходит, как задумал, делаю нечто, не видя себя (без себя): так делают секретари. Мировой секретарь (не сам, Сальери). Сальери – Моцарт».

13 февраля 1925 года: «…я до того слил свое существо с искусством слова, что только через это свое положение и смотрю на все. Между тем искусство это не очень даже и нужно в современной жизни. По наивности своей я хотел в этом писании дать волю себе, а боги считали твою талантливую болтовню ценной лишь для того, чтобы немного подвеселить быт. Я в очень глупом положении <…>».

13 мая 1925 года: «Тоска своим кулаком сжала мне сердце, но внимание к радости жизни не утомилось, а только глубже <…>».

18 февраля 1926 года: «Болит голова, и тоска окаянная гложет, и всё какая-то сволочь идет за тобой вслед <…>».

21 февраля 1926 года: «Сломанная кость, торчащая из души».

28 октября 1925 года: «Я долго думал, как различить этот поздне-осенний день от ранне-весеннего, и так установил, что узнать это можно только по ярко-зеленеющей теперь осенью озими, да что вот земля нам теперь почему-то не пахнет, как весной. Еще, может быть, по себе, что не бродит внутри себя весеннее вино и радость не колет: радость теперь спокойная, как бывает, когда что-то отболит, радуешься, что отболело, и с грустью одумаешься: да ведь это не боль, а жизнь прошла!»

 

ИЗ ДНЕВНИКА 1925 ГОДА

10 января. Кажется, с Лениным умерла последняя надежда на воскресение какой-нибудь мало-мальски сносной жизни в России, и чудится, что вся эта коммуна есть смерть.

Были такие слова против войны, что если предоставить самим солдатам решать, то все бы ушли домой. Теперь стали новые слова против нашего социалистического гос. строя, что если предоставить Америке у нас свободно распоряжаться своими капиталами, то все граждане перешли бы на службу Америке и притом, если потребуется, с натурализацией.

Так оно так, конечно, и лучше бы как-нибудь работать гражданином мира, но как перешагнуть через родину, через самого себя? Ведь только я сам, действительно близкий к грубой материи своей родины, могу преобразить ее, поминутно спрашивая, «тут не больно?», и если слышу «больно», ощупываю в другом месте свой путь. Другой-то разве станет так церемониться, разве он за «естественным богатством» железа, нефти и угля захочет чувствовать человека?

Вот, верно, как-то через уважение к родным, некоторым друзьям и, главное, через страстную любовь к природе, увенчанной своим родным словом, я неотделим от России, а когда является мысль, что ее уже нет, что она принципиально продалась уже другому народу, то кончается моя охота писать и наступают мрачные дни.

* * *

Люди живут не по сказкам, но непременно у живого человека из жизни складывается сказка, и если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкою. Вот я свою сказку уже начинаю замечать.

— >Но зачем это тебе нужно?

— Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.

— Твоя личная жизнь, но кому это интересно?

— Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?

— Ну да, это психология, специальный вопрос, мне этими тонкостями некогда заниматься, у меня есть дело общественное, которое поглощает меня самого Совершенно.

— Ты что же, отказываешься от развития своей личности?

— Временно, да.

* * *

Был крест деревянный, на котором был распят человек, и бывает медный крестик, какой иногда вешает сам себе на шею закоренелый преступник, и бывает крест очень милый, украшенный эмалью и золотом, Станислав, Владимир, Анна со степенями и ленточками – всё называется крест.

9 февраля. И еще можно так понимать сдирание шкур, какое досталось нам от войны и революции: что боги, пересмотрев нашу жизнь, подняли вопрос: «А что будет, если мало-помалу их совсем ободрать? Множество живет влиянием друг на друга посредством сказок, мы лишили их всякого влияния, и каждый, даже самый маленький из них, останется сам с собой» (обиженный дурачок-водонос бросил ведро и сказал: «Я такой же, как Ленин!»), доктор А. П. Покровский, сын священника, в 50 лет в первый раз задумался о существе Божьем и сказал: «Значит, Бога нет, если бы Он был, то не могло бы случиться такого безобразия».

Такое состояние ободранного, голого человека бывает и в обыкновенной жизни при семейной катастрофе с каждым почти: «Бога нет!» – восклицает он. «Это отчаяние», – говорит другой и, переждав немного, начинает «утешать «. Теперь исчез утешитель, и всякий маленький, как сам великий Творец, смотрит в Ничто. И тогда вдруг открывается как бы целая планета радостных пессимистов: за спиной Ничто, а впереди день, хоть день, да мой!

Так живет всякий зверь: за спиною охотник, в спину влеплен заряд, а ноги тащут дальше…

10 февраля. Нигилист праведно ненавидел, и прав в разрушении, но, чтобы строить, нужно любить, и для этого должен родиться другой человек.

Петербург был на болоте, как прекрасный цвет какого-то растения с ядовитыми семенами. Далеко по стране, в самые глухие углы ветер заносил семена, и так незаметно вся страна обсеменялась злом. А там под сенью прекрасного дерева это не видели и, встречая, не узнавали свое же семя взошедшим не на болотной, а на здоровой земле.

Растите же густо, наполняйте всю страну, корявые дети прекрасного болотного цветка, пока никому нельзя будет больше дышать и не возьмутся все за перемену, вытравление, очищение земли.

Неудачник.

Смиренный вечный секретарь, порядочный, средний человек, находит утешение в семье, в размеренном, не превышающем свои силы труде.

Претенциозный: свой второй сорт выдает за первый, страшный губитель (убийца Моцарта), «преодоленная бездарность» и «обнаглевшая бездарь». И вот из этого-то, на этой почве как-то внутренне вырастает путь преодоления «союзом трудящихся» – как сальеризм начинает трудом и кончает убийством, так социализм направлен на Моцарта и непременно на Бога. В этом обществе не может быть людей милостью Божией (благодатных).

* * *

Искромсал статью редактор – мичман Раскольников¹, переписав ее своим стилем. Воронский², страха ради иудейского, изрезал мой рассказ, очень правдивый. И все это надо терпеть, считая в этом великом строительстве нового мира себя самого случайным, слишком утонченным явлением.

11 февраля. Вы, мне кажется, имеете в постоянном подозрении мою советскую совесть, но я в отношении советской власти, клянусь вам, чист не менее, чем бьл чист Моцарт перед Сальери: ведь Сальери был типичный парт-человек.

16 марта. Трагедия современного идейного материалиста состоит в том, что инстинктивный материализм жизни оказывается подвижнее идейного и материалист идейный в отношении жизни становится настоящим идеалистом.

20 марта. Хоть бы минутку побыть с самим собой и собраться с силами – вот это нужно человеку, иначе он вывертывается весь наружу и в своих делах не узнает себя самого.

17 апреля. Множество русских людей чувствуют отврат при одном слове «государство», и это потому только, что не научились смотреть на него холодно, как на машину, совершенно необходимую для жизни множества людей на очень ограниченной пространством планете.

* * *

Тут было множество людей в процессе испытания личности жизнью, так называемых неудачников, которым надо было перенести неприятность отсутствия таланта, безобразия своего лица и т. д., чтобы потом, перемечтав, взяться за дело и стать рабочей пчелой. Революция освободила этих людей от необходимости проходить этот тяжкий путь смирения, и их безличная злоба нашла объект, названный буржуазией, или интеллигенцией. Еще бы один какой-нибудь год – и учительница стала бы старой девой, но тут она вдруг как бы вновь родилась и, раньше бессловесная, получила первый голос на собраниях…

19 апреля. Образы наших утрат.

Я думал об искусстве, что оно вообще дает нам образы наших личных утрат – как же иначе? непременно я должен полюбить что-то, расстаться, оборвать брачный полет и боль залечивать образами утраченного. Потому все поэты начинают петь о природе, что утрачивать природные богатства свойственно всем. Ведь мы, люди, миллион лет двигаясь вперед, теряли способность плавать, летать или сидеть, как листики на черенках, прикрепленных к могучему стволу дерева, ползать по тонким стеблям растений, качаясь от ветра, кружиться в воздухе семенными летучками, трескаться, как орех, пылить воздух спорами – мы были всем и многое утеряли, такое хорошее, что очень хотелось бы опять иметь. И только потому, что мы в родстве со всем миром, восстанавливаем мы силой родственного внимания общую связь и открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях, даже в вещах.

Грубо говоря, человек творит мир по образу своему и подобию, но мир существует и без человека – это должен знать художник больше всех, и непременное условие его творчества – забываться настолько, чтобы верилось в существование данного предмета, живого или мертвого, без себя, без человека. Мне кажется, что наука только доделывает уже лично восстановленный образ утраты. Так, если художник, сливаясь в существе своем с птицей, летает, то вот это и важно, что в мечте своей он уверяет нас в возможности летания, а ученый по этому образу строит аэроплан. Искусство и наука, вместе взятые, есть сила восстановления утраченного, воскрешение наших отцов.

20 апреля. Веселилась обыкновенная «буржуазная» молодежь, играли в фанты, в веревочку, в городки, в футбол, и вдруг явились из Сокольников «натуралисты» – коммунары, в рубашках, с погонами, серьезные молодые люди, распределившие время труда и отдыха до последней минуты. Секта (вот это и отталкивает: их тайный сектантский сговор).

У них есть своя гордость, как у дворян их рыцарская честь. Они гордятся, например, что отвыкли браниться матерным словом – чего это стоило! а вот отвыкли. Я же и тут в стороне, как и при дворянах: я никогда не умел ругаться по-матерному, не воровал, не убивал.

«Если бы я сказал ей: – Катька, почини мне штаны! – она бы ответила: – Я не понимаю, Лешка, такой постановки вопроса». Но если в ее обязанность войдет вообще починка штанов, то она будет чинить, все равно как я буду шить юбки. И так у нас нет разницы между полами, если она более слабая, то мы и относимся к ней как к слабому мужчине. Мы уговорились между собой, что в современных хозяйственных условиях нам невозможно производить потомство и потому от брака мы воздерживаемся. Вы говорите, что «хозяйственные условия» брака можно обойти путем искусственного прекращения деторождения, но мы возражаем против этого, как натуралисты: наши ткани восстанавливаются исключительно благодаря «секретам», и потому непозволительно расходовать только для удовольствия драгоценнейшее для жизни вещество.

— Все-таки будет же когда-нибудь конец вашему воздержанию от потомства?

— Я думаю, приблизительно через год. 4 мая. [Переславль-Залесский.]

Определился роскошный день сверкающих клейких листиков, насыщенный влагой с тучными теплыми облаками.

По теплым синим и золотым облакам пролетели и те не известные совершенно никаким ученым птицы с самыми острыми крыльями и с самым тонким клювом, сверкнули в золотом луче и влетели в зеленый дом…

В полдень Павловна³ крикнула:

— Посмотри, какое озеро!

И все мы – она, Руднев⁴ и Петя⁵ – подошли к берегу. Мы его не видали еще таким и не думали, что может быть такая красота: весь небесный свод со всеми своими градами, и весями, и лугами, и пропилеями, и крестами белыми барашками почивал там, гостил у нас, у людей, и так близко: совершенно Китеж, невидимый град.

Мы долго молчали, но один наш гость, подшибленный горем и ослабевший духом, не осилил молчания и сказал:

— Видите, вон там утки черные.

Глубоко вздохнула Павловна и тоже сказала:

— Если бы я прежняя, девочкой, когда гусей стерегла, я подошла к тому озеру, и знаете что?

— Что, Павловна?

— Я бы на это помолилась.

* * *

Еще я думал о тех людях, которые приезжают в мае отдыхать на берега прекрасных озер, ведь они никогда не поймут красоты, они приезжают на готовое… Понимали по-настоящему только пустынники, кто тут же трудился вместе с природой, мучился и постился ее постом, а потом эту постигнутую красоту мира преподавали как добро.

Разве такое дело не самое близкое мне, но почему оно пало?..

Я так и смотрю на цивилизацию (идеальную), что дело ее вычищать сор, как и все, что накопляется от множества проходящих людей.

9 мая. С утра пасмурно и потом дождь. Поет горлинка, цветут баранчики. После заката собралась гроза.

В кусту можжевельника на развилке сучков среди сухого болота сижу неподвижный, а потоки мысли моей бегут во все стороны. За болотом лежит озеро, такое неподвижное, посылающее из себя реки.

Берендеево болото само по себе неподвижное, из него в разные стороны бегут шесть рек, и так все: источники силы и власти неподвижны, и потому сила всех сил и власть всех властей называется в древних книгах Сидящим.

Птицы долго не летят к моему шалашу. Солнце село в серую тучу. Стало мне сиротливо одному быть в кусту, среди сухого болота, и тот Сидящий, управляющий вселенной, представился мне таким же чуждым, как Робеспьер. А сколько есть людей, думал я, считающих Робеспьера своим вождем, сколько признают его за великого человека. Может быть, да и наверно великий, я признаю, но что мне из этого? Что мне этот бог, жестокий, проливший столько невинной крови? Между тем верующий в Робеспьера завтра, быть может, выйдет на площадь и скажет речь против Сидящего, что какой это жестокий Бог, несправедливый, холодный. Так он будет против Бога, как я чувствую себя холодным к вождю, и верующий в Бога никакими доказательствами не переубедит его, как не может переубедить меня никакой коммунист в оценке их вождя.

<…>Но мне кажется, я люблю… что, кого? Не могу назвать все, что я люблю, слишком много всего в природе, в искусстве, что я страстно люблю, и я жалею знакомого человека, иногда даже люблю… то сильного, то слабого и милого, задумчивого, с ясным решением ученого, влюбленного, женщину с молочною грудью, окрепшими бедрами и девушку…

Люблю ли себя?

Нет, а может быть, да: мне это непонятно и недоступно, как вера в Бога. Зубы у меня плохи, и очень я неряшлив, ноги отличные, руки слабы, а то, что называется талант, – это не я, это сила моей тяготы к миру, выражение моего интереса… Правда, вот чудно-то, как подумаешь об этом, как это можно любить себя.

13 мая. Что раз пришло в голову и вдруг забылось, то никогда не забудется совсем, непременно при случае вновь выплывет – ах! Вот мой сон: будто бы Ленин попал в рай, удивительно: Ленин в раю! Сел будто бы Ленин на камень, обложился материалами и стал в раю работать с утра до ночи над труднейшим вопросом, как бы этот рай сделать доступным и грешникам ада, осужденным на вечные муки.

Мальчишки налили мне лодку водой и унесли черпак, я долго стоял по колено в воде – совсем вода теплая! – и выливал, раздумывая и вспоминая всех ужасных мальчишек войны и революции, в деревнях, в вагонах, в колониях, на городских улицах. И когда я думал о мальчишках, вставали искривленные души их воспитателей, учителей и учительниц, этих рабов, под контролем власти воспитывающих свободных граждан. Были, конечно, среди тех и других отдельные люди, но… я устал, и меня давит масса. Между тем из-за этих немногих праведников обыкновенно терпят и скрашивают все остальное: и так было всегда, и так же теперь говорят и пишут.

14 мая. Соловьиные ночи. Они прилетели рано и пели, но что это было за пение, а вот теперь поют насквозь ночь – и никуда не уйдешь от этой песни.

16 мая. Ясное росистое утро. Еще не поблекли цветы черемухи, а яблоня в полном цвету, и желтая акация. Все цветет вместе. Прилетели стрижи.

После полудня ветер переменился, стало холодно, небо закрылось синими тучами. Погода резко переменилась. Вероятно, начались майские холода.

Озера как глаза… Ростовское и Переславское озера – два глаза Суздальской земли.

Великороссы:

Люди там лучше, где было меньше всего драки за власть, больше всего дралась за власть Великороссия, и потому, может быть, нет на Руси более неприятного народа, чем великороссы.

Из Ключевского:

«Великорусское племя вышло не из продолжавшегося развития этих старых областных особенностей, а было делом новых разнообразных влияний, начавших действовать после этого разрыва народности, притом в краю, который лежал вне старой коренной Руси и в XII в. был более инородческим, чем русским краем».

24 мая. Два тяжелых времени есть в году: одно в ноябре перед снегом, в гнилые дни, когда в воздухе пахнет сырыми раками и все лежит мертвое и непокрытое… Я теперь научился это страшное время коротать охотой с гончей на лисиц по чернотропу.

Другое время, вот как теперь, когда после страшного первого подъема, вместе с движением весны, вдруг все то движение кончилось: тепло, роскошно одетые деревья, травы высокие, цветы – кажется, как бы жить! – а между тем птицы замерли в крепях, самцы болеют, линяя, самки, которые выводят, которые уже вывели, измученные, исхудалые, звери тоже заняты поисками пищи для молодых, у крестьян всегда нехватки и весенняя страда: пахота, посевы.

Я тоже в это время растериваю мало-помалу перо за пером свой брачный наряд и замираю с больной душой в крепях. Денег в это время не достать: все редакторы разъезжаются на дачи, остаются только те, от кого ничего не зависит, и все просят подождать до сезона, до осени; я, поборовшись с собой в это время, или завешиваю окна от солнца, курю и работаю в комнате, или затеваю какое-нибудь исследование и за ходом природы не слежу.

27 мая. Какие ночи! Я услышал с постели кукушку и посмотрел на часы: половина первого! Стал засыпать, а там рассвело: и кукушка чуть не сто лет обещала мне жить, иволги засвистели, соловей зачокал, рассыпался зяблик. Невозможно» спать, встаю, босой выхожу на берег, и там по озеру, вижу, едут на плоту люди, а скворцы везде на березах и с берез летят с червями в носах: у всех дети.

7 июня. Весь день, с утра до вечера, борьба за существование, и у человека ведь то же самое, разве только сознание, но что сознание? Лишняя минута сознания прибавляет в борьбе только лишний фунт<…> Но может быть, есть какое-нибудь другое сознание, где человек ступает совершенно независимо от борьбы за существование?

Обратите внимание на завитушки пешеходной тропинки, ведь просто диву даешься, как ноги сами выбирают удобное место, какой-нибудь незначительный бугорок от крота, или просто даже погуще трава<…> и вот извилина! И вот точно так же и, пожалуй, еще много чувствительнее, чем нога, бегущая по земле вода реки с излучинами…

* * *

5 сентября. Стрижи уже давно улетели, а ласточки табунятся. Пожелтели сверху донизу липы и в болотах осины и березы. На суходоле в березах желтые только кисточки. Было уже два морозца, картофельник почернел. Везде постелили лен<…> Пошел дупель (пролетный).

24 сентября. Все утро была борьба за погоду, светило солнце, но сквозь дымку, будто леса горели и по сторонам висели синие тучи. В конце концов, установился жаркий солнечный день.

Сегодня получено известие, что Воронский в восторге от «Родников» ⁶.

Старый писатель, как старый трамвай: превосходный трамвай, но гордиться тут нечему советскому человеку – сделан при царском правительстве.

25 сентября. Так и пошло изо дня в день: ясно так, что ни облачка, ветрено, сухо и к полудню довольно жарко, так что листва подсыхает быстро, падает и разлетается. Ласточек больше не вижу.

Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовет людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между тем как проще жить гораздо труднее. И самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а все простое стремится к сложности.

27 сентября. Мы с Борисом Ивановичем⁷ ходили в Ляховом болоте и вдруг наткнулись в лесу на прекрасную дворянскую липовую аллею: умерли люди, умирает в золоте природа, умирал день…

Есть в умершем озере, окруженном со всех сторон синими лесами, особая красота.

28 сентября. Так тихо в золотых лесах, тепло, как летом, паутина легла на поля, сухо – листва громко шумит под ногами, и птицы взлетают далеко вне выстрела. Я вышел утром из дому с тоской-болезнью и решил это уходить, и уходил свою боль до того, что лишился способности думать. Я мог только следить за движением собаки и держать ружье всегда готовым для выстрела, да иногда поглядывать на компас.

Подумаешь, из каких противоречий складывается жизнь, с одной стороны, понимаешь ее как стремление к тому, что есть у всех: какой-то жадный, торопливый бег к общему пирогу и вечный страх отстать от других и остаться самому с собой ни при чем, в пустоте; с другой стороны, нет ничего ужаснее, как погрузиться в эту общую жизнь до того, что и не увидишь перст, указующий на тебя, и не услышишь голос со стороны: «Вот еще новый тип бегает».

Чем сложнее жизнь, тем острее эти противоположные чувства, и потому в больших городах люди живут и по моде, и по личному вкусу…

30 сентября. За стеной слышу агонию природы. И как вспомню, каким великолепным концертом на болотах началась весна и как все кончается, думаю: как ни быть нам, северным людям, другими, чем южане, каждый год переживать эту трагедию.

1 октября. Был ли сегодня хороший день или худой – не знаю. У меня в душе, как в природе поздней осенью, крутит и мутит тоска. Сегодня я заметил только, что на фоне серого ствола большого дерева трепетал один-единственный золотой листок.

Золотая осень прошла незаметно, то были холодные дожди и как-то тут между днями незаметно ударили два мороза, подсекли листву, потом начались сильные ветры с дождями, и так незаметно мы остались с голыми деревьями.

<…>Живы были в этом краю только женщины, на мужчинах везде была печать смерти: не сносила ни земля, ни связи. Женщины поняли, что только ученье может спасти детей. Уже не было и признака того Бога, которому бы серьезно можно было молиться о сохранении жизни своих детей. Только в культуре оставались следы культа, и даже соприкосновение с ней было благодетельно…

6 октября. Сегодня вечером были слышны крики пролетающих гусей, мелькнула стайка чирков и каких-то больших уток. Каждый раз явление птиц волновало меня, и я для них бросил свою мысль. А мысль эта была о жизни и смерти, что как это отлично придумано устроить нам жизнь конечную сроком, за которую ни одному, даже самому гениальному, мудрому и долговечному, невозможно исчерпать разнообразие мира, отчего каждая коротенькая жизнь может быть бесконечна в своем разнообразии.

ПСИХОЛОГИЯ ОХОТНИКА

Мне трудно добывать материал для своего ремесла, и мастерство мое такое капризное, что едва только дает мне скудные средства существования и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но одна из прелестей его – что я могу весь год быть в природе и, сколько угодно без всякой помехи моим занятиям, охотиться <…> Я живу у самого леса и на берегу большого озера, в трех верстах от города, такого заброшенного, что в нем охотники иногда по улицам гоняют зайцев…

Этот город Переславль-Залесский. А я живу в трех верстах от него на берегу Плещеева озера, в музее-усадьбе, существующей для охраны Ботика Петра Великого: Плещеево озеро было колыбелью русского флота.

Я живу один во дворце, устроенном для приема царей. Весной, в марте, когда я тут поселился, из подвала вылетел в окошко русак. В большом зале подвешивались летучие мыши. В ста шагах токовал тетерев, и куропаток всяких множество. Налево за можжевельником лисьи норы, на склоне оврага Гремячей горы, на которой стоит дом, – норы барсучьи. С крыльца вид на все озеро, окруженное с левой стороны дремучими неисходимыми болотами и боровыми лесами. Гуси, лебеди летят через усадьбу. Скажите, охотники, кто из вас не позавидует мне и кто не поймет, из-за чего я довольствуюсь скромными своими доходами.

1. Ф. Ф. Раскольников (1892 – 1939) редактировал журнал «Красная новь» с 1924 по 1930 год.[↩]
2. А. К. Воронский (1884 – 1943) – критик, публицист, писатель. В 1921 – 1927 годах был ответственным редактором журнала «Красная новь».[↩]
3. Е. П. Смогалева – первая жена М. М. Пришвина.[↩]
4. А. Б. Руднев – охотник из Переславля-Залесского, знакомый Пришвина.[↩]
5. П. М. Пришвин – младший сын писателя.[↩]
6. Впервые «Родники Берендея» были опубликованы в журнале «Красная новь» (1925, N 8).[↩]
7. Лицо не установлено.[↩]