№5, 1996/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Футуризм и «старый символистский хмель». Влияние символизма на поэтику раннего русского футуризма

Хотя вопрос о взаимоотношениях футуризма и символизма возник почти одновременно с появлением русского футуризма, в начале 1910-х годов, на раннем этапе существования русского футуризма (когда еще не было в ходу и самого понятия «русский футуризм») он не стоял остро. Это проявилось в первом выпуске «Садка судей» (СПб., 1910), в котором «футуризм» пребывал в латентном состоянии. Никак не объяснялся принцип объединения участников альманаха. Отсутствовал манифест. О некоей существующей, но не декларированной позиции по отношению к текущему искусству свидетельствовали лишь два момента1. Первый на уровне книжного знака – необычной «внешности» альманаха. Функцию будущих скандальных манифестов футуристов в первом «Садке судей» исполняло книжное оформление. Всем своим видом альманах резко противопоставлялся символистской книжной продукции – особенно роскошным «скорпионовским» изданиям. Это (помимо материальных трудностей) предопределило установку на необычное типографское исполнение альманаха. Обложка (точнее, ее отсутствие в привычном смысле слова, как и отсутствие шмуцтитула, а также других титульных обозначений), обойная бумага – было проявлением спора с устоявшимися типографскими канонами, культивируемыми символистами2. Необычно композиционное решение типографского листа – обращение к библейско-евангельским элементам: автор и название произведения отпечатаны на правом поле страницы в столбик3.

Стихотворения в авторских подборках даны без пробелов и пронумерованы: 1… 2… 3 и т. д.

Вторым проявлением полемики с символистами была публикация иронической драмы В. Хлебникова «Маркиза Дэзес», в которой пародируются не только символистские литературные круги, но и этика и эстетика символизма. Правда, этот выпад против символистов уравновешивался поэмой Хлебникова «Зверинец» с посвящением «В. И.» – Вячеславу Иванову.

Если оставить в стороне оформление книги, то, за исключением Хлебникова, авторы (Вас. Каменский, Е. Гуро, Н. Бурлюк, Д. Бурлюк, К. Мясоедов) первого «Садка судей» в значительной степени были ориентированы на символизм и неоромантизм. В этом отношении показательно стихотворение Каменского «Жить чудесно», открывающее «Садок судей». Учитывая, что в альманахе не было (вопреки традиции у символистов и позже у футуристов) предисловия, стихотворение Каменского «Жить чудесно», открывающее книгу, невольно (вкупе с ее оформлением) несет на себе функцию манифеста. Необычными в нем были провинциализм и элементы деформированного языка, причем деформированного, вероятно, не в силу эксперимента, а в силу необработанности индивидуального поэтического языка Каменского, например, «недовиденный сон»; непривычны и попытки обновления своего поэтического языка за счет «грамматических» неологизмов: «росинки – радостинки»; «грусточки», «шелесточки – листочки» 4. Следует упомянуть неологизм «чернолапы», образованный с помощью соединения двух корней через «о». Можно попытаться увидеть в призыве «Жить чудесно» спор с символизмом, но воспевание радости бытия было прежде и у Бальмонта.

Новыми, наверное, были два слова: «журчеек чурлит», совпадающие с хлебниковскими приемами (или восходящие к ним) перестановки микрочастей одного слова в другое.

Каменский дорожит этой находкой и, отталкиваясь от нее, помещает в первом «Садке судей» стихотворение (ор. 5), так и названное «Чурлю – Журль»: его внутренняя и внешняя тема, смысловая и звуковая нагрузка заключены в самом факте использования «неологизма»«Чурлю – Журль». Сходное – опора всего стихотворения на одном- единственном слове-фундаменте («Звенидень») в ор. 2 – «Звенидень» 5.

На досимволистскую романтическую поэзию XIX века ориентирована поэма Н. Бурлюка «Самосожжение», произвольно разбитая на опусы. Представляет интерес, однако, отсылка Н. Бурлюка: «Стихи В. Брюсова» (в примечании) к цитате из Брюсова в первой строке стихотворения «Стансы»:

«Пять быстрых лет»

И детства нет: –

Разбит сосуд лияльный

Обманчивости дальней.

 

Давид Бурлюк компенсировал отсутствие новизны намеренным случаем деформации языка («Щастье циника») и отказом от пунктуации в названном опусе. Правда, отказ от пунктуации не до конца последовательный: в некоторых случаях появляются (может быть, по вине наборщиков) точки в конце предложения. В остальном – следование архаике:

Скользи своей стезей алмазный

Неиссякаемый каскад

На берегу живу я праздный

И ток твой возлюбить я рад (.)

Давно принял честную схиму

И до конца каноны треб

Постигши смерть с восторгом приму

Как враном принесенный хлеб…

 

Вслед за «током» каскада, почерпнутым еще из поэзии XVIII века, сходная архаическая лексика: «вериги», «вежды», «выя».

Можно увидеть перекличку с Блоком в стихотворениях из первого «Садка судей» Е. Гуро – в теме света «фонаря» и «звезды»:

А еще был фонарь в переулке —

Неожиданно – ясный,

Неуместно – чистый как Рождественская

Звезда!

И никто, никто прохожий не заметил

Нестерпимо наивную улыбку Фонаря.

 

И фонарь в переулке светит

Как звезда.

 

Ср. с ремаркой Блока к началу «второго видения» из лирической драмы «Незнакомка»: «За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей…», за которой последует монолог Звездочета:

Восходит новая звезда.

Всех ослепительней она.

 

В поэтических и прозаических произведениях Е. Гуро, помещенных в первом «Садке судей», наиболее зримо проявились и связь с символизмом, и обращение (и в живописи и в литературе) к импрессионистским способам изобразительности – хотя бы во фрагментарности, эскизности, «незаконченности» текстов6.

Первая попытка оформить эстетическую программу будущего футуризма предпринята в сборнике «Студия импрессионистов» (СПб., 1910), в котором было напечатано знаменитое хлебниковское «Заклятие смехом» и который открывался статьей-манифестом редактора сборника Н. Кульбина «Свободное искусство как основа жизни». Однако и в статье Кульбина нет еще резкого противостояния символистам. Заявляя, что «совершенная гармония смерть», и прибегнув к эпатирующей формулировке «Нета нет», Кульбин, обращаясь к «Поэме экстаза» Скрябина, выдвигал свой главный тезис: «…великие художники уже пользовались смелыми диссонансами и гармонией последовательности» 7. В качестве примеров Кульбин называет имена Софокла, Шекспира, а также «Слово о полку Игореве», обращением к которому незадолго до того в первом «Садке судей» закончил свою поэму «Зверинец» Хлебников.

Далее вслед за Брюсовым Кульбин выдвигает идею о необходимости создания «теории художественного» и конспективно формулирует теорию с помощью категории символа: «Идеология. Символ мира. Наслаждение. Красота и добро. Любовь – тяготение. Процесс красоты. Искусство – искание богов. Творчество мифа и символа» 8.

В этом фрагменте представлен целый спектр символистских воззрений (искусство как способ познания высшей реальности, неомифологизм и т. д.), частично восходящих к брюсовским «Ключам тайн» и одновременно к предсимволистскому романтическому пониманию искусства как служение красоте. Новым было то, что к традиционному у символистов (идущему от Ницше) пониманию нераздельности слова и музыки Кульбин добавил пластику: «Единое искусство – слово, музыка и пластика». Следует подчеркнуть, однако, что символистская поэзия в начале 1900- х годов тоже была связана с новой живописью – «мирискуснической» и уже в журнале «Мир искусства» произошло сопряжение словесного и пластического, которое у футуристов приобрело особое значение.

В еще большей степени стремились к диалогу и взаимопроникновению с символизмом петербургские эгофутуристы. Примечателен в этом отношении альманах «Оранжевая урна» (издание газеты «Петербургский глашатай», СПб., 1912), посвященный памяти Фофанова. В нем – помимо эгофутуристов – принял участие В. Брюсов. А вступительную статью Грааль-Арельского (С. С. Петрова) можно рассматривать и как один из первых манифестов эгофутуристов. В ней декларируются положения общеромантической и символистской эстетики с налетом ницшевского (взятого через вторые – символистские – руки) аморализма: «Во вселенной нет нравственного и безнравственного, есть красота – мировая гармония и противоположная ей сила диссонанса» 9. (Здесь не столько полемика с символизмом, сколько с кульбинским положением о роли в «новом» искусстве диссонансов.)

И. Игнатьев (за подписью Казанский) в статье «Первый год эгофутуризма», опубликованной в альманахе «Орел над пропастью» (СПб., 1912), придал особое значение в становлении русского футуризма «Оранжевой урне»: «Оранжевая урна» с участием Валерия Брюсова открывает собою новую эру в жизни «Петербургского Глашатая» – из газеты он превращается в Издательство, в которое охотно, словно в новые страны, идут авторитеты».

Игнатьев подчеркивает «объединительную» платформу петербургских футуристов: «…у нас объединены такие контрасты, как г. Леонид Афанасьев (альманах «Стеклянные Цепи») и г. Федор Сологуб, г. А. Скалдин (из «Аполлона») и г. Валерий Брюсов» 10.

Брюсов и прежде внимательно следил за творчеством И. Северянина и был одним из первых серьезных критиков, кто обратил внимание на нового поэта. В обзоре поэзии за 1911 год для «Русской мысли» (статья вторая) Брюсов особо выделил среди всех авторов стихотворных книг Северянина: «Г. Северянин прежде всего старается обновить поэтический язык, вводя в него слова нашего создающегося бульварного арго, отважные неологизмы и пользуясь самыми смелыми метафорами, причем для сравнения выбирает преимущественно явления из обихода современной городской жизни, а не из мира природы» 11. Тем не менее Брюсов констатировал (с опаской) и плодовитость поэта, иногда идущую в ущерб уровню творчества Северянина, и его просчеты в создании неологизмов, отборе слов. Тем не менее в отклике на книгу Северянина «Электрические стихи» (Брюсов считал это название «нелепым») критик писал: «…есть в стихах г. Северянина какая-то бодрость и отвага, которые позволяют надеяться, что со временем его творчество найдет свои берега и что его мутный плеск может обратиться в ясный и сильный поток» 12. Рецензируя в том же году антологию издательства «Мусагет», Брюсов сетует на го, что в нее не включены стихи Северянина: «…тот, по крайней мере, впечатления скуки не производит, он странен, часто нелеп, порой вульгарен, но самостоятелен» 13.

Сочувственные отзывы о Северянине в печати и послужили толчком к переписке между Северяниным и Брюсовым: в 1911 году Северянин первым обращается к Брюсову с письменным посланием: «Светлый Валерий Яковлевич! Человек, создавший в поэзии эру, не может быть бездарным: я ценю Вас, как – в свое время – новатора.

Ваши поэмы, вроде сонаты «Возвращение», не могут мне не нравиться. Правда, я не причисляю себя к восторженным Вашим поклонникам, но читаю Вас всегда внимательно и с удовольствием: Вы – свежий и интересный, стиль Ваш изысканно-прост, у Вас острые и волнующие ассонансы, ледяная пылкость. И Вы – гордый и мудрый. С радостью послал Вам имеющиеся у меня книжки. Буду признателен, если Вы пришлете мне. У меня имеется только т. III «Путей и перепутий». «Бюро газетных вырезок», где я состою абонентом, доставило мне Вашу заметку о «Элект<рических> стихах» («Русская мысль», N 7, 1911 г.). Других заметок и статей я, к сожалению, не читал» 14.

Стремление к диалогу футуризма с символизмом характерно было не только для эгофутуристов, но и для Брюсова. В обзоре «Сегодняшний день русской поэзии (50 сборников стихов 1911 – 1912 гг.)», опубликованном в N 7 за 1912 год в «Русской мысли», критик весьма доброжелательно отозвался о петербургских футуристах. Сразу после разбора новых книг С. Городецкого, Вяч. Иванова, Блока, Бальмонта и Гумилева Брюсов заявил: «В то время как поэты старшего поколения охотно повторяют сами себя, в то время как многие молодые начинают с того, что удачно пишут «под Бальмонта» или «под Блока», есть небольшая группа дебютантов, которые во что бы то ни стало хотят сказать «новое слово»… Я имею в виду наших «эго-футуристов» 15. Не принимая всерьез – в отличие от других критиков – эпатирующее начало в футуризме, Брюсов видит у авторов «Петербургского глашатая» то, что является, по давнему убеждению символиста, отличительным признаком новой школы и поэзии: «Сколько мы понимаем задачу, поставленную себе нашими футуристами, она ближайшим образом сводится к выражению души современного человека, жителя большого города, одной из всесветных, космополитических столиц» 16. Нетрудно увидеть в этом определении задач эгофутуризма подчеркивание сходства с тем, что делал в поэзии конца XIX – начала XX века сам Брюсов. Когда-то он примерно такими словами характеризовал задачу символистской поэзии. Брюсов признает право на существование эстетической реальности, воссозданной эгофутуристами: «Самая «обстановка» поэзии футуристов иная, нежели та, которая со времен романтиков продолжает считаться единственно поэтической: не море и скалы, не весенние цветы и закатная тишь, даже не трагизм и противоречия верхарновского города, но «желтая гостиная из серого клена», «будуар нарумяненной Нелли», «шале березовый, совсем игрушечный», «моторный лимузин», «карета куртизанки», и в соответствии с этим – «блестящий файв-о-клок», «крем-де-мандарин», «коктебли», «конфетти» 17. Брюсов признает устремления футуристов обновить поэтический язык («Меняется самый словарь, так как новое отношение к миру и к жизни требует и новых слов…»). Подчеркивая «законность их общего замысла», Брюсов особо выделяет И. Северянина – «мэтра» новой школы и называет его «настоящим поэтом, поэзия которого все более и более приобретает законченные и строгие очертания» 18.

Благосклонное внимание Брюсова к эгофутуристам дало в 1912 году основание Игнатьеву оповестить: «В июле же сторону эгофутуризма приняла «Русская мысль». Таким образом права нового литературного государства были признаны могущественнейшим из держав Слова».

И лишь в связи с упреками критиков в неоригинальности «Доктрины вселенского эго-футуризма», особенно ее первого пункта («Признание Эгобога (объединение двух контрастов)»), Игнатьев вступил в спор с Н. Минским: «По поводу первого пункта доктрин нам приходилось слышать и указания на то, что еще г. Минский, сравнительно давно и сравнительно подробно, вдавался в вопрос о том, что душа балансирует между двумя контрастами, например, Добром и Злом. Но считаясь особенно с г. Минским, заметим, что эго-футуризм есть квинтэссенция всех школ» 19.

Игнатьев и в книге «Эго-футуризм» продолжал настаивать на объединительной позиции:

«Где-то, кажется в «Обзоре печати»»Нового Времени», заметили по поводу участия В. Брюсова и Ф. Сологуба в эго-футуристических сборниках.

— «Старички-символисты торопятся ухватиться за штанишки юнцев эго-футуристов».

Далее Игнатьев открыто декларирует связь с символизмом: «Эго-футуристами, наверное, и не отрицается преемственная связь между ними и символистами. Северянин экзотичен по Бальмонту, И. Игнатьев [восходит] к Гиппиус, Д. Крючков к Сологубу, Шершеневич к Блоку, подобно тому как их собратья-москвичи («кубофутуристы») Д. Бурлюк к Бальмонту – Ф. Сологубу, Маяковский – к Брюсову (подчеркнуто мною. – О. К.), Хлебников – Г. Чулкову» 20.

В другой книге-манифесте, «Засахаре кры. Эго-футуристы», Игнатьев заявил о всеядности футуризма и о преемственности с наследием прошлого: «Мы знаем Будду Гаутама, Жан-Жака Руссо, Фридриха Ницше, Александра Ивановича Герцена, Максима Горького, Генриха Ибсена, Евгения Соловьева (Андреевича), Иоганна-Готлиба Фихте…» 21

В этом заявлении можно уловить элемент иронии. Тем не менее то обстоятельство, что эгофутуристы – и в первую очередь Игорь Северянин – были признаны символистами, быстро вошли в литературу и получили доступ на страницы печати, предопределило более мирный диалог эгофутуризма с символистами. Знаменательно, что если к февралю 1910 года Хлебников окончательно осознал невозможность войти в литературу через «Аполлон» (в N 2 не были опубликованы его стихотворения) и к этому времени относится окончательный разрыв с «Аполлоном» (Н. Харджиев), то члены ректората «Академии эгофутуризма» Г. Иванов и Грааль- Арельский сумели войти в окружение «Аполлона» и в 1912 году22. Из всех «гилейцев» лишь Б. Лившиц печатался в «Аполлоне» в 1910 году, для всех остальных символистские издания (за исключением «Весны», в которой дебютировали почти все поэты 1910-х годов и где с 1908 года секретарствовал, а позже стал соредактором Н. Шебуева В. Каменский) были закрыты. Это предопределило – при всем тяготении на раннем этапе своего творчества к символизму – резкое неприятие символистов у Хлебникова, Д. Бурлюка, В. Каменского, В. Маяковского (не говоря об А. Крученых), проявившееся в публичных выступлениях и манифестах 1912 – 1915 годов.

Стилевая близость Лившица эпохи «Флейты Марсия» к символизму, его ориентированность на культурное наследие, в том числе европейское, обусловившее возможность вхождения поэта в круг авторов «Аполлона», предопределили и двойственное отношение к футуристической программе, и столь же двойственное отношение к символизму: не подписывает из-за резких выпадов против символистов манифест в «Пощечине общественному вкусу» (1913 [1912]), зато входит в число авторов самого резкого выпада против символистов «Идите к черту» в сборнике «Рыкающий Парнас» (февраль 1914 г.). В связи с темой «символизм и футуризм» Б. Лившиц занимает особое место. По строю своей поэтики, по стилистике, по отношению к проблеме преемственности он занимает позицию, которая позволяет увидеть параллельное «скрытое» существование «символистского» начала в футуризме. Наиболее полно это отразилось в известном эпизоде, воссозданном А. Ахматовой в «Воспоминаниях об Александре Блоке»: «…Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи» ## Анна Ахматова, Сочинения в двух томах, т.

  1. В своих воспоминаниях В. Каменский, стоявший у истоков первого «Садка судей», подчеркивал полемическую направленность против символизма: «На фоне скучного, бесцветного, малокровного символизма, как молния, ярко блеснула наша книга «Садок судей»…» (цит. по: Н. Л. Степанов, Василий Каменский. – В кн.: Василий Каменский, Стихотворения и поэмы, изд. 2-е, М. -Л., 1966, с. 9).[]
  2. В воспоминаниях «Путь энтузиаста» (Пермь, 1968) Каменский писал: «Мы великолепно понимали, что этой книгой кладем гранитный камень в основание «новой эпохи» литературы, и потому постановили: 1) разрушить старую орфографию – выкинуть осточертевшие буквы ять и твердый знак; 2) напечатать книгу на обратной стороне комнатных дешевых обоев – это в знак протеста против роскошных буржуазных изданий; 3) выбрать рисунок обоев бедных квартир и этот рисунок оставить чистым на левых страницах, как украшение…» (с. 95).[]
  3. Например:

    Каменский

    Василий.

    Жить

    Чудесно.

    Ор. 1.[]

  4. Это было общим свойством многих футуристов. Но если Б. Пастернак в новых редакциях своих стихотворений избавлялся от огрехов, например, в редакции 1928 года меняет «оденут» на «наденут» в стихотворении «Все наденут сегодня пальто…», то А. Крученых вслед за Хлебниковым культивировал аграмматизм.[]
  5. Неологизм Каменского тем не менее вошел в историю футуризма. Послание 1918 года «Василию Каменскому» Игорь Северянин закончил обращением: «Мой звонкоструйный Журчеек!»

    «Даже его бесчисленные неологизмы, подчас очень смелые, читатель понимает без труда…» – отмечал Н. Гумилев (Н. С. Гумилев, Письма о русской поэзии, Пг., 1923, с. 112).[]

  6. Характеристику творчества Е. Гуро см.: Н. Xарджиев, Маяковский и Елена Гуро. Заметки о Маяковском. – В кн.: Н. Харджиев, В. Тренин, Поэтическая культура Маяковского, М., 1970; З. Г. Минц, Футуризм и «неоромантизм» (к проблеме генезиса и структуры «Истории бедного рыцаря» Ел. Гуро). – «Функционирование рус ской литературы в разные исторические периоды. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Ученые записки Тартуского гос. ун-та», вып. 822, Тарту, 1988; Л. В. Усенко, Импрессионизм в русской прозе начала XX века, Ростов-на-Дону, 1988, с. 43 – 126; В. Н. Топоров, Миф о воплощении юноши-сына, его смерти и воскресении в творчестве Елены Гуро. – В кн.: «Серебряный век в России. Избранные страницы», М., 1993.

    «За пределами литературы» на страницах. «Русской мысли» оставил первый выпуск «Садка судей» Брюсов, отметив в нем «мальчишеские выходки дурного вкуса», стремление к эпатажу (Валерий Брюсов, Среди стихов. 1894 – 1924. Манифесты. Статьи. Рецензии, М., 1990, с. 336). Н. Гумилев, отметив разного рода «фокусы» альманаха, назвал тем не менее его на страницах «Аполлона» кульминационной точкой дерзания в этом (1910) году. Если Брюсов нашел «недурные образы» у В. Каменского и Н. Бурлюка, то Гумилев назвал подлинно дерзающими того же Каменского и Хлебникова (Н. С. Гумилев, Письма о русской поэзии, с. 111).[]

  7. Цит. по: В. Марков, Манифесты и программы русских футуристов, Мюнхен, 1967, с. 15, 17.[]
  8. Там же, с. 21.[]
  9. Цит. по: В. Марков, Манифесты и программы русских футуристов, с. 24.[]
  10. Там же, с. 29.[]
  11. Валерий Брюсов, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 6, М., 1975, с. 369.[]
  12. Там же.[]
  13. Там же, с. 371.[]
  14. РГБ, ф. 386, ед. хр. 102, карт. 25. В последующие годы между Брюсовым и Северяниным произойдет отчуждение. Это связано с тем, что Северянин стал одним из авторов самого грубого выпада против символистов (манифест «Идите к черту») в сборнике «Рыкающий Парнас», ставшего результатом сближения Северянина с «гилейцами». В статье 1915 года «Игорь Северянин» Брюсов, с одной стороны, признается: «Да, Игорь Северянин – поэт, в прекрасном, в лучшем смысле слова, и это в свое время побудило пишущего эти строки, одного из первых, в печати обратить на него внимание читателей и в жизни искать с ним встречи», – а с другой стороны, писал: «Однако самое название «поэт», в каждом отдельном случае, требует пояснений и определений» (т. 6, с. 444). В названной статье Брюсов задается вопросом: «Чего же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом «значительным», а может быть, и «великим»? (там же, с. 451). Ответ же Брюсова таков: «Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний» (там же, с. 458). И далее: «Для нас истинный поэт всегда vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других – много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот же, кто сознательно отказывается от открытых перед ним прекрасных возможностей, есть «раб лукавый», зарывающий свой «талант» в землю» (там же ). В примечании к статье «Игорь Северянин» Брюсов особо остановился на причинах расхождения с эгофутуристом, отвергая обвинения Северянина в зависти.[]
  15. Валерий Брюсов, Среди стихов, с. 365.[]
  16. Там же, с. 366.[]
  17. Валерий Брюсов, Среди стихов, с. 366.[]
  18. Там же, с. 366, 367.[]
  19. Цит. по: В. Марков, Манифесты и программы русских футуристов, с. 30.[]
  20. И. В. Игнатьев, Эго-футуризм, СПб., Послелетие 1913 [1913], с. 9.[]
  21. «Засахаре кры», СПб., 1913, с. 3.[]
  22. См. об этом в комментарии Н. Богомолова к кн.: Валерий Брюсов, Среди стихов, с. 693, – а также письмо Северянина к Брюсову от 30 сентября 1912 года (РГБ. Ф. 386. Ед. хр. 102. Карт. 26).[]

Цитировать

Клинг, О.А. Футуризм и «старый символистский хмель». Влияние символизма на поэтику раннего русского футуризма / О.А. Клинг // Вопросы литературы. - 1996 - №5. - C. 56-92
Копировать