Для человека и человечества

Стало традицией: в Кремле собираются тысячи работников – строители и хлеборобы, учителя и животноводы, писатели и врачи. В этом есть глубокий смысл: с высоты Кремлевского холма далеко видно – и вширь, на всю страну, и вперед – в завтрашний день.

Стены Кремля раздвигаются, и смелая мысль, рожденная здесь, доходит до всех концов страны. Разум и воля партии, выраженные партийными съездами, становятся творческой силой миллионов людей, а пленумы Центрального Комитета вырастают в большой и искренний разговор о жизни – всей страны и каждого колхоза, всего народа и каждого человека.

Стало привычным: вопросы сельского хозяйства горячо обсуждают в рабочих коллективах, проблемы строительства живо интересуют врачей и ученых, развитие науки волнует колхозников, съезды писателей привлекают к себе всеобщее внимание. Это привычно для нас, советских людей, но в этом не только враги, но и некоторые зарубежные доброжелатели видят удивительную «русскую загадку». Загадка – не русская, а советская. И не загадка, а закон социалистической жизни, закон созданного нами общества, «в котором все подчинено интересам человека и человечества».

В этих словах, сказанных Н. С. Хрущевым в Воронеже, выражено главное: конкретная забота об отдельном человеке и широчайшая программа всемирно-исторического прогресса, охватывающая разоружение и ликвидацию колониализма, освоение космоса и благоденствие всех континентов Земли.

Характерно для нынешнего этапа нашей жизни: Пленум, с такой остротой и с таким размахом поставивший важнейшие задачи подъема сельского хозяйства, словно продолжен был на Украине и в Тбилиси, в Ростове и в Воронеже, в Москве, на Урале, в Сибири и Казахстане. Продолжен потому, что разговор на Пленуме – это не отвлеченный, не умозрительный разговор, а выработка плана действий для всех областей и районов страны. И потому, что план этих действий касается каждого, и потому, что решение всех вопросов принадлежит народу, хозяину страны. В этом – наглядный пример единения партии и народа, подлинной демократичности нашего строя.

Все, что было на Пленуме и после Пленума, все, чем живет страна сейчас, в преддверии XXII съезда, – имеет прямое отношение к литературе и к литераторам. Не только к тем, кто пишет о деревне. Ко всей литературе, ко всем литераторам.

Потому что речь шла не только о сельском хозяйстве (хотя приводились точные расчеты урожаев, обсуждались лучшие, наиболее доходные культуры, шел сугубо практический, хозяйский разговор). Речь шла о типе, о характере, о личности советского человека. О тех людях, которые достойны стать героями романов и поэм.

«Чтобы прийти к коммунизму, самому справедливому и совершенному обществу, -говорил Н. С. Хрущев на XXI съезде партии, – когда полностью раскроются все лучшие нравственные черты свободного человека, нам надо уже сейчас воспитывать человека будущего».

Наше будущее не отделено от настоящего, оно рождается сегодня, и сегодня мы видим людей – таких, как Евгения Долинюк и Турсуной Ахунова, как председатель чувашского колхоза С. Короткое и кировоградский бригадир трактористов А. Гиталов, как орловский механизатор П. Сапунов и пензенская комсомолка Люба Перегудова, – людей, которые достойны будущего и своим трудом приближают его.

Прислушаться к их живым голосам, увидеть новые черты, свойственные им, проникнуть в их думы и побуждения – это ли не благородная задача литераторов!

Смелая критика недостатков, резкое осуждение нерадивых руководителей, острая постановка вопросов трудовой морали, чуткое внимание к каждому письму, к каждой жалобе, к каждому совету, исходящему от рядовых советских людей, – разве это не урок для писателей? Урок правдивости и принципиальности, смелости и наблюдательности, вдумчивости и непримиримости. И наглядный пример того, что открытый разговор о недостатках нисколько не искажает общей картины достигнутых нами огромных успехов, ничуть не мешает видеть все то, что сделано и делается народом, лучшими людьми страны. Недаром Н. С. Хрущев упомянул одного из «героев» пьесы А. Корнейчука «Над Днепром» – самодовольного хвастуна и бездельника Сома, в котором иные обиженно увидели чуть ли не обобщение, бросающее тень на всех председателей колхозов! Но сатирические типы, каким бы острым ни было перо сатирика, и отрицательные явления, как бы резко они ни были изображены, не смутят тех, кто работает честно и руководит умно и умело; а если обидятся те, кто служит прототипом для сатиры, – тем лучше. Ведь это о них было сказано: «Безответственные люди – болтуны, бездельники, очковтиратели и обманщики». Резко осуждая карьеристов и обманщиков, партия зовет нас глубоко разбираться в людях, отличать тех, кто разложился и вступил на путь преступлений, от тех, кто споткнулся и совершил проступок, но поддается воспитанию. Надо бороться за каждого человека, помогая ему найти в себе силу для преодоления уродливых влияний чуждой морали, чуждых нравов, бескультурья и пассивности.

Почетные и трудные задачи выдвигает жизнь перед писателями. Писатель не может выбирать «путь, чтобы протоптанней и легше». Чтобы оправдать звание помощника партии, чтобы быть выразителем чаяний человека и человечества, советский писатель должен главным своим героем делать правду нашей кипучей, стремительной, творческой жизни.

1. ЧЕРТЫ НОВОЙ ЭПОХИ

В начале прошлого года появились последние главы поэмы Александра Твардовского «За далью – даль», над которой поэт работал без малого десять лет, «Капля росы» Владимира Солоухина и повесть «Знакомьтесь, Балуев» Вадима Кожевникова. Накануне январского Пленума, в декабрьской книжке журнала «Москва», закончилось печатание первой книги нового романа Елизара Мальцева «Войди в каждый дом» – романа о деревне 1963 года.

Поэма, лирический дневник, повесть, роман. Не только разные жанры и разные замыслы, но и разительно несхожие писательские индивидуальности… И все же есть нечто объединяющее эти четыре книги и делающее их подлинно современными. Ибо современность книги определяется не только ее материалом и хронологическими рамками действия, но ее идейно-художественной концепцией, ее проблематикой, самой позицией писателя-современника. Объединяет эти книги прежде всего глубина анализа жизни, смелое проникновение в самую ее гущу. Объединяет их понимание великой силы народа, преодолевающего на своем пути все препятствия. Объединяет их ясная авторская позиция: у Е. Мальцева она вложена в уста любимых его героев, у В. Кожевникова мы ощущаем ее в образе Балуева и в многочисленных публицистических отступлениях, у В. Солоухина и А. Твардовского – в лирико-публицистическом потоке повествования. Объединяет их и чувство личной ответственности каждого человека (и в том числе писателя) за все, что делается на родной земле.

Это чувство было высказано А. Твардовским еще в «Книге про бойца», в которой так органично переплетались главы эпические с главами лирическими («От автора», «О себе») и поэт открыто признавался читателю в своем единении с Василием Теркиным:

И скажу тебе, не скрою, –

В этой книге там ли, сям

То, что молвить бы герою,

Говорю я лично сам.

Я за все кругом в ответе…

 

Ощущая свое единство с народом, поэт был готов отвечать за его судьбу, как бы предвосхищая строки одной из заключительных глав поэмы «За далью – даль»:

Я не страшусь суда такого

И, может, жду его давно.

Пускай не мне еще то слово,

Что емче всех, сказать дано.

Мое – от сердца – не на ветер,

Оно в готовности любой:

Я жил, я был – за все на свете

Я отвечаю головой.

 

Может быть, самое удивительное в поэме – это смелое совмещение масштабов. Уже с начальной главы в ней объединяются и сливаются вещи и понятия, на первый взгляд, несоизмеримые: «малый мир», взятый в дорогу и умещающийся на вполне конкретной вагонной полке дальневосточного поезда, – и «мир огромный за стеною»; непритязательная прелесть ночного Подмосковья – и «страда защитников Кореи». «Точно дома перед сном» слышится в поезде радио – голос Москвы («она свой голос подает и мне в моей дороге дальней»), и одновременно – «с утра усталые ревут береговые батареи». Битва за мир, за счастье человеческое – вот что сближает Москву и Корею, сокращает пространство.

Тут же возникает и сближение во времени. Память подсказывает: «не нов, не нов жестокий опыт…» Отголоски военной бури и тревожное ощущение «дурной погоды», все еще не утихающей в мире, где созидательные усилия социалистического лагеря и всего миролюбивого человечества встречают отчаянное сопротивление воинственных империалистических правителей… Ясное видение противоречий и трудностей, с которыми сопряжено наше движение, и твердая уверенность в будущем, потому «что мы хотим его упорно, что на века свой строим дом, свой мир, живой и рукотворный».

Какое чудесное слово! Неожиданным противопоставлением старинному слову «нерукотворный» оно тонко, почти неуловимо, но очень убедительно включает в себя представление о чуде, которое творит свободный народ. И этот рукотворный мир предстает перед нами во всем, что поэт видит на своем далеком пути «на Дальний, собственно, Восток». Широчайшая перспектива – географическая и социальная, эмоциональная и философская – открывается нам в неторопливых раздумьях, в стремительных переходах от конкретнейших деталей к обобщениям, охватывающим и всемирное значение страны, строящей новое общество, и ее собственный путь, и все то, что ею пережито на этом пути.

В том-то и сила А. Твардовского, что и поэма в целом, и каждая ее глава, и весь ее эмоциональный и интеллектуальный строй являют собой удивительно свободное изображение всего многообразия жизни.

Движение поезда – движение простирающегося за вагонным окном русского бесконечно многообразного пейзажа – движение мысли – движение страны… В самой композиции поэмы, названной «путевым дневником» и внешне так и Построенной, воплощена идея движения и перспективы. Неразрывность прошлого, настоящего и будущего, нерасторжимость всего того сложного, противоречивого и победоносного, что составляет содержание и движение жизни – жизни мира, страны и каждого человека, воплощено в конкретных образах: случайных попутчиков и самого поэта, друга детства и лирического героя, «тетки Дарьи» с родной Смоленщины и человека, оставшегося «один – со смертью – на один…» Но не только в конкретных приметах, а и в глубоких публицистических раздумьях о новом историческом этапе, вбирающем в себя все, что прожито и сделано, – «в нашей книге золотой» нельзя вычеркнуть «ни строчки, даже запятой», потому что

…все, что с нами было, –

Было!

А то, что есть, –

То с нами здесь!

 

И все от корки и до корки,

Что в книгу вписано вчера,

Все с нами – в силу поговорки

Насчет пера

И топора…

 

Подобно тому, как в самой словесной ткани поэмы, в свободном использовании разных пластов языка (от торжественной «золотой книги» до разговорного «от корки и до корки») воплощается многообразие действительности, сопредельность времен и пространств, так и в сочетании горечи и гордости, торжества и печали выражено огромное по своему размаху философское обобщение.

Теперь, когда завершен многолетний труд, когда уже сказаны и прямые слова о читателях (столь разных и все же – высших судьях поэта, напрасно оберегаемых от суровой правды жизни; «Ах, то-то нужно, то-то можно, а то-то вредно для тебя…»), становится яснее значение слов о «внутреннем редакторе», сказанных в начале поэмы. Теперь ясно, что поэт не только приспособленчество, но и молчание, равное лжи, объясняет причинами гораздо более серьезными, чем это могло показаться по первым главам.

Есть предметы и темы, которые не может обойти молчанием ни публицист, «и историк, ни поэт, если он стремится верно осветить эпоху. И не только рассказать о том, что было, но и раскрыть глубинные причины и связи явлений. Вот почему А. Твардовскому было необходимо обратиться к проблеме возникновения и преодоления культа личности И. В. Сталина. Потрясает сила художественного и философского обобщения, суровая правда – без преувеличения и смягчений – главы, носящей название «Так это было».

Нельзя не вспомнить знаменитой главы «Смерть и воин» в поэме «Василий Теркин». Каким незащищенным, каким одиноким казался раненый солдат на поле битвы! И какой бессильной оказалась Смерть в поединке с ним! Василий Теркин одержал победу в поединке со Смертью, ибо в нем был воплощен образ народа, воюющего, несущего огромные потери, но непобедимого и бессмертного.

В поэме «За далью – даль» смерть названа Старушкой, и весь образ ее снижен до старушечьей мелкой и злорадной хитрости: вот она «подобрала ключи» (и не просто ключи, а «свои ключи») «ко всем дверям, замкам, запорам» и незаметно, «не зацепив лихих звонков», «без пропусков», «без стука» прошла мимо «стражи зоркости бессонной» в «келью», отгороженную от страны и народа, к человеку, так много сделавшему и так трагически отравленному ядом непогрешимости…

Поэт находит точно выверенные формулы для характеристики процессов исторического времени, выражая уверенность в непрерывности поступательного движения страны и находя верные приметы нового этапа истории и в великих стройках Сибири, и в звучащих по-новому песнях на Смоленщине, и в том,

Что нынче люди, а не боги

Смотреть назначены вперед.

 

«Смотреть вперед» назначены и писатели. Это свое назначение остро чувствует А. Твардовский.

«За далью – даль» – верное, прошедшее сквозь ум и сердце, поэта отражение главнейших идейных завоеваний наших дней. В поэме отразилась новая ступень не только литературного, но и общественного развития, – тот этап, на котором самостоятельная мысль писателя, готового нести ответственность за судьбу народа, развивается свободно и смело, проникая в сущность самых сложных явлений жизни.

Эти сложные и порой противоречивые явления воплощаются в разных масштабах: в движении целой эпохи, как в эпической глубине и размахе поэмы А. Твардовского, или в истории одного маленького села, как в скромном лирическом дневнике В. Солоухина. Но пафос художественного исследования жизни, стремление самостоятельно осмыслить ее закономерности и увидеть ее перспективы присущ и «Капле росы», хотя, разумеется, ее автор решает гораздо более ограниченную задачу. Однако заглавие подсказывает: в капле росы, как и в капле воды, может отразиться многое…

В. Солоухин не без иронии воспроизводит разговор с неизвестным своим приятелем, которому на его настойчивые вопросы о жанре, сюжете и героях прямо объясняет, что пишет не историю, не роман и не очерки, а нечто совсем иное: «Если у вас из прочтения как бы отдельных и как бы разрозненных картин составится одна, общая и цельная, если вы будете иногда вспоминать и думать об Олепине, а главное, если вы будете вспоминать и думать о нем тепло, как о хорошем, добром знакомом, то больше мне ничего и не нужно».

Начавшись с разговора о жанре, полемика продолжается. Писатель выступает против попытки перенести на все колхозы и деревни опыт Оленина, как и против такого «анатомирования» действительности, когда устанавливается, что «в сладчайшем глотке утреннего прохладного воздуха, просвеченного солнцем и промытого теплым дождем, содержится азота семьдесят восемь процентов, кислорода – двадцать один, а углекислого газа и вовсе ничтожное количество…»

Что же касается героев книги, то В. Солоухин совершенно отказывается от вымысла («…как я могу выдумать олепинского жителя, если все олепинские жители известны по имени, отчеству и фамилии!») и от того «литературного правила», по которому «полагается из десятков людей по Крупице, по черточке, по штришку создавать единый художественный образ, обобщенный, типический, характерный, точно так же, как из сотен деревень – одну типическую деревню». Он прямо заявляет, что писать будет даже не «про все одиннадцать деревень, которые составляют колхоз, но про одну, одиннадцатую его часть, про маленькое село Олепино».

Итак, программа высказана на первых же страницах. Думается, что совершенно недостаточно отметить присущий книге лиризм, нельзя сводить ее к «энциклопедии деревенского детства», к очень любовно и тонко написанному пейзажу да к верным зарисовкам быта и труда. Нужно разобраться: в чем состоит несомненный и привлекательный драматизм этой книги, в чем современность и острота ее содержания?

В. Солоухин отказался не только от вымышленных героев, но и от сюжета, связанного с судьбами отдельных лиц или лирического героя. Сквозное действие книги составляет судьба Олепина – с его прошлым и настоящим, с его чудесными полями и лугами и страшным бездорожьем (но, наконец, уже проложена настоящая дорога, по которой можно проехать не только на лошади, запряженной в немудреную телегу, но и на грузовике). И с его тридцатью шестью дворами, в которых жили и живут разные, хорошо знакомые автору люди.

Драматизм повествования возникает из резких контрастов: между картинами природы, радостного совместного труда (хотя в детстве писателя еще и не оснащенного техникой) – и невеселой хроникой каждого двора, каждой семьи; между лирическими, овеянными почти идиллическим спокойствием описаниями детства – и трезвыми раздумьями, подкрепленными не только фактами, но даже и статистикой. Драматизм возникает из постепенного, я бы сказала замедленного, знакомства с Олепиным. Автор сначала, на протяжении многих страниц, заставляет нас узнать и полюбить Олепино и олепинских жителей и только потом, уже во второй половине повести, ведет нас «в обход» по всем тридцати шести дворам: иные опустели, вовсе покинутые своими хозяевами, иные оскудели после того, как ушла и не вернулась молодежь и остались одни старики и старухи… И только тогда, когда невеселая эта быль проникает в наши сердца щемящей болью, когда мы уже ощутили всю остроту противоречий жизни этого, именно этого села (всего одиннадцатой части большого колхоза), когда мы уже чувствуем необходимость вмешательства в эту жизнь – тогда писатель, решительно отбросив любование красотами природы и воспоминания о рыбалках, оставив проникновенно лирический лад, на который пелась эта сыновняя песня любви к родному селу, и отказываясь от частных деталей, вдруг переходит к точной публицистике, оперирует цифрами, расчетами, доводами и доказательствами – даже с подстрочными примечаниями! Писатель подчеркивает единичность села Олепино. Но в его истории (действительно, как в капле воды) обнаруживаются важнейшие процессы, происходившие и происходящие в современной деревне.

Читая «Каплю росы», невольно вспоминаешь стихотворение В. Солоухина «Ветер», кажущееся поначалу обычным лирическим пейзажем, описанием ветра, который был всего лишь «неподвижным, теплым воздухом над землей»:

Он

окружал ромашки, пахнул зеленым лугом.

…Потом,

 

шевельнув песчинки,

немного пригнувши травы,

он начал свое движенье. Из воздуха ветром стал.

 

Но тут возникает вопрос, могущий показаться риторическим: «быть ли ромашкой тихой» или «лететь над миром, время круша крылом»? Он и был бы риторическим, если бы не прямо высказанная мысль, которой поэт завершает свое раздумье:

…если б

ты не был тихим

воздухом над ромашкой,

где бы ты, ветер, взялся? Где бы ты взял разгон?

Конечно, здесь не следует искать прямой аллегории, но нельзя не почувствовать широкого гуманистического смысла этого стихотворения и его программного значения для самого поэта.