№6, 1993/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Диотима

Во время войны Центральный Дом художественного воспитания детей оказался в эвакуации в Ташкенте – и здесь продолжал свою работу.

Кружком английского языка ведала странная женщина в кожаной куртке, с красным шарфом и в длинной суконной юбке. На вид ей было лет сорок, но временами она казалась значительно моложе своих лет.

Звали ее Надежда Яковлевна. Она приветствовала каждого, кто впервые переступал порог ее класса, энергическим рукопожатием и непременным восклицанием:

— Shake hands! 1

Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, по прозванию Мур, однажды сказал про нее: «Люблю обиду в ней, ее ужасный нос, и ноги сжатые, и грубый узел кос».

Портретное сходство было удивительным. Только косы у нее были не грубые, а скорее слабые и открывали ее выпуклый и чистый лоб. Закинув ногу на ногу, она непрерывно курила и рассеивала вокруг себя искры, дым и пепел.

Уроки у нее были ни на что не похожие. Она, не говоря лишних слов, принялась читать с нами стихи Эдгара По. «It was many and many a year ago…» 2 Успех оказался необычайным. Мы бредили стихами об Аннабель Ли, о колоколах, о вороне.

И удивлялись: кто она такая? И почему стихи читает не так, как все?

— Вы что, с луны свалились? – сказал Мур. – Она жена О. Мандельштама…

Но мы были провинциальные мальчики и девочки. И Мур стал нашим просветителем. Принес книгу В. М. Жирмунского «Вопросы теории литературы», где мы прочли статью «Преодолевшие символизм» о Гумилеве, Анне Ахматовой и О. Мандельштаме, первую настоящую статью о современной поэзии.

— Просвещайтесь! – сказал Мур великодушно.

Валентин Берестов где-то раздобыл сборник стихов Анны Ахматовой с удивительным названием «Anno Domini MCMXXII». Потом мы разыскали «Камень» и «Tristia». От Надежды Яковлевны мы не слышали ни слова об О. Мандельштаме. Да и повода как будто не было.

Но, когда мы перешли, читая Эдгара По, к стихотворению «Улялюм», кто-то сказал: «Значенье – суета, и слово – только шум, когда фонетика служанка серафима».

Надежда Яковлевна воскликнула:

— Shut up! 3 Мур меня выдал… Я так и знала!

Но не Мур ее выдал – ее выдало время, то самое время, которое очень рано (в ту пору рано взрослели) наступало и для нас, когда завязывается этот «узел жизни»: «узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия».

В книжном шкафу моего отца я нашел старый номер журнала «Новый мир» с закладкой на той странице, где были напечатаны стихи О. Мандельштама о Батюшкове:

Наше мученье и наше богатство,

Косноязычный, с собой он принес

Шум стихотворства и колокол братства…

 

Время шло быстро. Уже Центральный Дом художественного воспитания детей вернулся в Москву. Многие разъехались… А Надежда Яковлевна осталась в Ташкенте и жила по-прежнему на улице Жуковской в том самом доме, где она когда-то поселилась в начале войны.

Мы были соседями и часто встречались. Я заканчивал школу и готовился к поступлению в университет. Она меня познакомила с профессором Николаем Дмитриевичем Леоновым.

Впрочем, с профессором Леоновым я встречался и раньше. Он бывал у нас дома. Отец подарил ему учебник персидского языка, составленный еще до революции полковником Наливкиным. Мать угощала его каким-то особенным кофе «из старых запасов».

Но тогда Николай Дмитриевич не обращал на меня внимания. А теперь это было самостоятельное, новое знакомство. И он стал узнавать меня, если мы встречались возле дома или возле университета. Беседовал со мной о Пушкине, о «Слове о полку Игореве»…

Он имел обыкновение при встречах спрашивать:

— На чем мы остановились?

Его познания казались мне необыкновенными. Он читал лекции на двух факультетах: на биологическом и филологическом. Биологам он объяснял смысл «философии зоологии» Ламарка, а филологам рассказывал о шведском поэте Тегне´ре, которого переводил заново и с подлинника.

От него я впервые услышал название ненапечатанной книги О. Мандельштама «Разговор о Данте». Вообще Николай Дмитриевич отдавал предпочтение подлинникам по сравнению с переводами. В «Разговоре о Данте», например, ни разу не упомянуто имя М. Л. Лозинского, знаменитого переводчика «Божественной комедии».

И это не случайно, как считал профессор Леонов. Всякий удачный перевод, по его мнению, отдаляет нас на время (иногда – надолго) от подлинника. Николай Дмитриевич говорил, что для понимания Данте нужно только пушкинское вступление, которое не есть перевод в собственном смысле этого слова, а как бы воссоздание подлинника в терцинах: «И дале мы пошли – и страх обнял меня».

К «дантовским терцинам» он относил также таинственный отрывок «В начале жизни школу помню я», где сказано, что «все кумиры сада на душу мне свою бросали тень».

При встрече Николай Дмитриевич дал мне обыкновенную школьную тетрадь, в которую разборчивым почерком было переписано начало «Разговора о Данте», без указания автора этого сочинения.

Мы сидели на скамейке в университетском саду, беседовали о Пушкине и Данте и не заметили, как все входы и выходы университета были перекрыты цепочками солдат с винтовками в руках. Это была обыкновенная проверка документов или, на языке 1942 года, облава.

Профессор Леонов предъявил свое удостоверение и был тотчас же отпущен на свободу. А у меня никаких документов не было, и я был взят под стражу. При этом у меня отобрали «Разговор о Данте», который был внесен в список наличных вещей, изъятых при задержании, наряду с карманными часами, самопишущей ручкой «Гималаи» и школьным учебником алгебры.

— Там разберемся, – сказал мне молодой капитан с золотой нашивкой на гимнастерке, руководивший облавой.

Из-за цепи солдат профессор Леонов подавал мне какие-то знаки. Смысла его жестов я понять не мог. Только вспомнил почему-то фехтовальщика Ламарка: «Кто за честь природы фехтовальщик? Ну конечно, пламенный Ламарк».

Между тем меня наравне с другими задержанными в тот вечер препроводили на гарнизонную гауптвахту. Не знаю, кого искали военизированные цепи, но задержаны были в основном горожане, случайно оказавшиеся на улице без документов. Держались все как-то замкнуто, отчужденно, поглядывали друг на друга подозрительно. Ни против кого никаких конкретных обвинений не было, была лишь сплошная алгебра подозрения.

Нас было много, и мы едва помещались в большом подвале без окон. Только под потолком горели неяркие лампы под круглыми жестяными козырьками. Проверка длилась долго. Вызывали по одному. Выясняли место жительства, звонили по телефону, родные или соседи приносили документы. Подвал постепенно пустел.

Рядом со мной на гауптвахте оказался гример из драматического театра, дядя Гоша, немолодой уже человек артистической внешности. Он был родственником моего школьного товарища и не раз доставал для своих знакомых контрамарки на спектакли, где играла Мария Бабанова. Я стал пробираться через толпу к нему поближе, надеясь, что он защитит меня, если понадобится. Ведь мы столько раз с ним встречались…

Но он взглянул на меня отчужденно, как будто хотел сказать: «Я-то здесь случайно, это точно… А ты как сюда попал, не знаю». Одним словом, гауптвахта – это не место для возобновления знакомства, когда все находятся под общим подозрением. Тут как раз вызвали дядю Гошу по фамилии, и он ушел, не оборачиваясь, не удостоив меня ни одним словом.

Прошло еще довольно много времени. Откуда-то стало известно, что поймали двух преступников, которых долго разыскивали по всему городу. Дело близилось к концу. Наконец вызвали и меня в комендатуру. Тот же самый молодой капитан, которого я видел во дворе университета, сидел за столиком, напоминающим парту. Может быть, это и была парта, каким-то образом попавшая на гауптвахту.

Над его головой было темное августовское небо в высоком сводчатом окне. Он выложил по списку на стол мои часы, которые показывали половину второго ночи, тетрадь с разговором о Данте, самопишущую ручку «Гималаи» и учебник алгебры.

И тут я увидел на столе перед капитаном мое школьное удостоверение с фотографией, которое, как я понял, было кем-то доставлено сюда из дома. И я возблагодарил в душе Ламарка, потому что кто ж еще, кроме Леонова, был на это способен?

— Это твоя тетрадь? – спросил меня капитан.

— Моя, – ответил я.

— Сочинение, что ли? – спросил капитан тоном сомнения.

— Внеклассное, – ответил я уклончиво.

Какое-то взаимопонимание устанавливалось между нами. Капитан был вчерашний школьник, может быть, всего несколькими годами старше меня. Он перелистал тетрадь, вздохнул, припоминая что-то, и сказал:

— Пиши понятнее!..

И вернул мне рукопись, которую я тут же свернул, как свиток, и сунул в карман своей куртки.

Когда я выбрался на улицу, первый, кого я увидел, был профессор Леонов. Он стоял под фонарем у ворот комендатуры и ждал меня. А когда я приблизился, спросил:

— Так на чем мы остановились?

Всю эту историю с «Разговором о Данте» Николай Дмитриевич рассказал Надежде Яковлевне.

— Это судьба! – сказала она. – Стоит только заговорить о Данте, как она оказывается тут как тут!

По случаю моего освобождения из-под стражи был устроен «пир нищих». Само это название – «пир нищих» – возникло еще при жизни О. Мандельштама. И Надежда Яковлевна произносила эти слова ликующим голосом.

Николай Дмитриевич сказал, что капитан, отпустивший меня на свободу, произвел на него самое благоприятное впечатление.

— Благородный молодой человек! – говорил Леонов. – Тип русского офицера будущих времен. Вы думаете, он не понял, что такое эта ваша тетрадка с итальянскими цитатами? Он просто не стал вникать…

— И слава Богу! – сказала Алиса Гуговна Усова, которая тоже была приглашена на пир и не скрывала своего страха и ужаса. Оказалось, что это была ее тетрадка, переписанная ее собственной рукой. Все как огня боялись обвинения в распространении запрещенных стихов, вообще опасались рукописей.

Я только теперь понял и оценил то смятение, которое овладело всеми посвященными при известии, что я попал «в узилище» с «Разговором о Данте» в кармане. Один только Леонов, казалось, ничего не боялся и рассуждал о черновиках Данте, которые не сохранились, и о переводах, которые не понадобились.

Пили кофе с черным хлебом, была еще целая горсть орехов в деревянной тарелке. К тому же профессор Леонов принес с собой бутылочку водки, которую он собственноручно откупорил и сам же почти всю и выпил за разговором и воспоминаниями. Он сидел в плаще, которого не снимал никогда, ни в университете, ни в гостях. Надежда Яковлевна называла его «дервишем». Он не выпускал из рук дымящуюся папиросу «Беломорканал».

Алиса Гуговна вытягивала необыкновенно высокую шею, за что Надежда Яковлевна называла ее «Нефертити», и старалась перевести разговор на какую-нибудь другую тему.

— Вы читали Бенжамена Констана? – спрашивала она Леонова, который любезно разломил для нее стальными щипцами грецкий орех.

По-видимому, и сам вопрос, и светский тон Алисы Гуговны показались Надежде Яковлевне неуместными на таком пире, и она довольно резко засмеялась и сказала что-то вроде того, что «она без Бенжамена Констана не может уснуть».

Алиса Гуговна обиделась, взяла «Разговор о Данте», переписанный в школьную тетрадь, побывавшую на гауптвахте, и ушла, опираясь на свою палку. И мы долго еще видели в окне ее маленькую, прихрамывающую, удаляющуюся фигурку с гордо поднятой головой.

Вскоре, провозгласив свой последний тост «за стихотворство и братство», ушел и Леонов, запахнув свой плащ и нахлобучив на голову старенькую фетровую, но изящную шляпу.

Когда мы остались одни, Надежда Яковлевна выдвинула из-под тахты, стоявшей у двери, черный фанерный чемодан с металлическими наугольниками. Она очень волновалась. И мне передавалось ее волнение. В чемодане лежали прижизненные издания произведений Мандельштама, стихи, проза, статьи, а также фотографии и письма.

Чемодан был легким, едва заполненным на две трети. В нем было все, что удалось сохранить от того, что было. И на самом дне чемодана хранилась узкая ученическая тетрадка в клетку, в которую рукой Надежды Яковлевны были переписаны в две колонки ненапечатанные стихи О. Мандельштама.

Однако здесь необходимо сделать небольшое отступление. Отец мой был инженером. Но в его книжном шкафу среди технических справочников и математических таблиц хранились и некоторые книги со стихами. В томике стихов Полонского была закладка на «Старом сазандаре»: «Пока у нас довольно хлеба и есть еще кувшин вина, не раздражай слезами неба и знай: печаль твоя грешна».

Однажды он попросил Надежду Яковлевну переписать для него опубликованные в начале 30-х годов «Стихи об Армении»:

Холодно розе в снегу.

На Севане снег в три аршина…

Вытащил горный рыбак расписные лазурные

сани.

 

И тогда она прочла ему еще не напечатанное стихотворение «Фаэтонщик», написанное в 1931 году, когда О. Мандельштам посетил разоренный город Шуша в Нагорном Карабахе. Мои родители были родом из тех самых мест. Надо ли говорить о том впечатлении, которое на них произвели стихи О. Мандельштама! «На высоком перевале В мусульманской стороне Мы со смертью пировали – Было страшно, как во сне».

На Новый 1943 год моя школьная приятельница подарила мне стопку плотной бумаги оливкового цвета. Если эту бумагу сложить вдвое, то получится большая, поместительная тетрадь. Так я и поступил. Тетрадь понравилась Надежде Яковлевне, и она сначала собственноручно переписала в нее стихи Мандельштама об Армении, как она обещала, а потом передала мне всю свою узкую тетрадку с ненапечатанными стихами. Не только «Фаэтонщика», но и все «Воронежские тетради».

И я начал переписывать с последних строчек стихотворения «И по-звериному воет людье…», так что перо Надежды Яковлевны как бы на лету сменилось моим пером. Работал я обычно на высоком и широком подоконнике в большой комнате нашего дома на улице Гоголя. Специально для этих письменных занятий я берег самопишущую ручку «Гималаи», которую подарил мне старший брат, уходя в армию.

Мы условились с Надеждой Яковлевной, что я оставлю место для «Восьмистиший» Мандельштама, потому что она сомневалась тогда в составе этого цикла и в последовательности стихотворений. Оставлено было место и для «Разговора о Данте», начало которого Надежда Яковлевна также предполагала вписать своей рукой.

Конечно, все это оставалось тайной. И Надежда Яковлевна повторяла, как заклинание:

  1. Жму руку (англ.).[]
  2. »Это было много, много лет назад» (англ.). []
  3. Замолчите (англ.).[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 1993

Цитировать

Бабаев, Э. Диотима / Э. Бабаев // Вопросы литературы. - 1993 - №6. - C. 231-255
Копировать