Диалог поэтов: Борис Пастернак и Марина Цветаева

Эпистолярный и поэтический диалог Бориса Пастернака и Марины Цветаевой начался летом 1922 года и продолжался до конца их жизни. Их переписка, стихи, посвященные друг другу, интертекстуальные связи, свидетельствующие о том, сколь разнообразны были формы этого диалога, наконец, факты биографии, отражающие характер их взаимоотношений, не раз являлись предметом изучения в работах литературоведов и критиков (см.: [Век… 12]). Человеческие и творческие связи двух поэтов чаще всего исследуются, так сказать, с позиции Марины Цветаевой, что вполне закономерно. По словам В. Швейцер,

в жизни Цветаевой отношения с Борисом Пастернаком явились уникальными, не похожими ни на какие другие <…> Можно с уверенностью сказать <…> что для нее они были значительнее, чем для Пастернака <…> Была ли то страсть или дружба, творческая близость или эпистолярный роман? Все вместе, неразрывно, питая и усиливая одно другое [Швейцер: 359-360].

Исследователи часто цитируют слова Цветаевой из «Послесловия» к ее докладу «Поэт и время», свидетельствующие о внутреннем родстве поэтов: «Пастернак и я, не сговариваясь, думаем над одним и говорим одно» (см., в частности: [Швейцер: 366]). Затем это ощущение полной слитности, восприятия каждым из них другого как своего двойника постепенно исчезло.

Биографы не раз обращались к тем периодам, когда отношения двух поэтов были близки к разрыву, — и, конечно, прежде всего к их знаменитой встрече-«невстрече» в Париже на Международном конгрессе писателей в защиту культуры в июне 1935-го, когда родство душ сменилось взаимным непониманием, существованием как бы в разных измерениях.

Е. Толкачева в статье «Мотив встречи в письмах М. Цветаевой» объясняет произошедшее охлаждение следующим образом: «В 1935 году они увиделись в Париже. Тогда Цветаева узнала, что Пастернак «заигрывает» с властью и пишет на требуемые временем темы. В ее глазах он мгновенно уронил звание Поэта» [Толкачева].

В биографии Бориса Пастернака, написанной его сыном и основанной на обширных архивных материалах, этот же эпизод со ссылкой на слова Цветаевой из письма Анне Тесковой представлен иначе: «В его словах о болезни и желании «удерживаться от истерии и неврастении» она увидела предательство Лирики с большой буквы» [Пастернак: 503] — следовательно, ни о каком «заигрывании» с властью речи не идет. Напротив, Е. Пастернак приводит воспоминания и высказывания Андре Мальро, Исайи Берлина, И. Эренбурга, Н. Тихонова, жены И. Бабеля А. Пирожковой о том, что «выступление Пастернака на конгрессе было направлено против самой идеи защиты культуры на дискуссиях и собраниях» [Пастернак: 503], то есть пафос этого выступления скорее свидетельствует о еретичности его позиции по отношению к власти.

В. Швейцер, давая оценку истинных причин того, почему столь долгожданная встреча двух поэтов в Париже в итоге была прервана отъездом Цветаевой в Фавьер, откуда она писала о своем разочаровании в Пастернаке, отмечает неспособность Цветаевой понять всего ужаса положения ее друга-поэта в Советском Союзе, его депрессию, «владевший им страх, ощущение ложности своего положения на конгрессе, куда его привезли силком…» [Швейцер: 372]. Для нее было невозможно поступиться свободой личности. Не услышав и не приняв позиции Пастернака, она ощутила это как крах утраты «последнего единомышленника». И тем не менее В. Швейцер признает, что отношения двух поэтов хотя и видоизменялись, но никогда не иссякали совсем и «протянулись до их последних дней» [Швейцер: 360].

Цель данной статьи — на примере двух стихотворных посланий Бориса Пастернака Марине Цветаевой (одном — прижизненном — 1929 года, другом — написанном после ее смерти, в 1943-м), а также стихов Цветаевой, в которых прослеживается связь с этими посланиями, показать, какие формы приобретал их диалог накануне знаменитой встречи-«невстречи» и после нее.

А. Морыганов в своей чрезвычайно интересной работе «К истории взаимоотношений Цветаевой и Пастернака (на материале переписки 1926 года)» указывает на различия, которые проявились между ними к середине года в понимании проблемы «Поэт и Время», спроецированной «на жизненно значимый круг вопросов о взаимоотношениях с историей и современностью» [Морыганов: 160]. Исследователь видит причину уже отчетливо проявившихся разногласий в том, что Цветаева, находясь в поле влияния модернистской эстетической системы, не желала вести диалог со временем, поскольку «поэт — до всякого столетья», а Пастернак, напротив, в 1920-е годы выходит за рамки модернизма и ищет новые формы этого диалога. Для Цветаевой «само время, его течение <…> стягиваются к некоему внеположному (лежащему за пределами) смыслу», ибо именно поэтическое слово способно навести «мосты между временем и его располагающимся в Вечности смыслом» [Морыганов: 163].

Пастернак же, по мнению Морыганова, стремится к равноправному диалогу поэта и истории, предполагающему «союз и суверенность сторон» [Морыганов: 164]. Его обращение к крупным эпическим жанрам исследователь объясняет мучительным поиском конкретных форм диалога с чуждым ему временем, поскольку свой долг художника он видел в «попытке противопоставить героической и далекой от истины официальной легенде о русской революции объемную художественную и историческую правду» [Морыганов: 166].

В целом разделяя эту точку зрения, заметим, что по мере того, как «плен времени» становился все более тягостным для каждого из поэтов, происходило и постепенное сближение их позиций. Стихотворение «Марине Цветаевой» позволяет увидеть, как это происходило.

Послание было написано в 1929 году, когда имя Цветаевой в Советском Союзе было уже под запретом, как, впрочем, и имена других эмигрантов, но Пастернак не считал нужным следовать этому запрету. На рубеже 1920-1930-х годов в его творчестве все активнее начинает звучать мотив «исторической порчи», которую наводит на людей эпоха. В стихотворении «Марине Цветаевой» отчетливо выражено стремление ей, этой порче, противостоять:

Мне все равно, чей разговор

Ловлю, плывущий ниоткуда.

Любая быль — как вешний двор,

Когда он дымкою окутан.

Мне все равно, какой фасон

Сужден при мне покрою платьев.

Любую быль сметут как сон,

Поэта в ней законопатив.

Клубясь на много рукавов,

Получить доступ