Деталь у Чехова как стержень композиции

1

Слово деталь ассоциируется с понятием частности, мелочи, черточки. Но когда речь идет о художественной детали, смысл слова существенно меняется, вырастает.

В знаменитой статье «Что такое искусство?» Л. Толстой, утверждая, что главной задачей искусства является заражение читателя мыслями и чувствами художника, добавляет: эта цель «только тогда достигается и в той мере, в какой художник находит те бесконечно малые моменты, из которых складывается произведение искусства» ¹.

«Бесконечно малые моменты» – и есть детали, штрихи, приметы, подробности. Обратим внимание на категоричность суждения Л. Толстого: «только тогда… и в той мере»!

Лишь с их помощью, при их посредстве достигается главная цель искусства!

Л. Толстой громогласно декларирует это положение, не вдаваясь в подробные объяснения.

Объяснение мы находим у Чехова. Он первый раскрыл «тайну» диалектически-двойственной природы детали.

Напомню читателю широкоизвестные (и похожие) места из письма Антона Павловича старшему брату Александру (1886) и из «Чайки» – вложенную в уста Треплева характеристику приемов беллетриста Тригорина (1896).

Сколько раз приводились эти цитаты в работах о Чехове! Но преимущественное внимание обращалось на искусность и выразительность деталей, на максимальный лаконизм в отборе.

Разумеется, эти моменты бесконечно важны. И все же мне кажется, что исследователи чеховского творчества, столь пристально изучив его открытия в области художественных средств, несколько меньше внимания уделили цели, к которой стремился Антон Павлович.

А цель такова: «В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина».

Из того же письма: «…Если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки…или волка и т. д.», тогда «у тебя получится лунная ночь» ².

В реплике Треплева (после перечисления деталей): «…Вот и лунная ночь готова…»

Одним словом, в деталях (воспользуюсь терминологией Спинозы) – «два атрибута одной и той же субстанции» ³: точка и круг.

Отдельные крупицы – и обширная картина в слитности ее бытия.

В магическом могуществе одной-двумя черточками воссоздавать живое явление в его полноте и заключена художественная ценность детали. Так по-новому раскрыл Чехов эстетическую ее природу и прелесть.

Возможно, не всем читателям известно, что, кроме двух вышеупомянутых эскизов лунной ночи, существовал еще один, более ранний – в рассказе «Волк» (начало 1886 года).

Сравнение всех трех вариантов дает нам четкое представление о филигранной работе Чехова над таким отбором и слиянием частностей, чтобы достичь законченности всей картины.

В рассказе «Волк» описание выглядит так: «На плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени; на середине ее блестело звездой горлышко от разбитой бутылки. Два колеса мельницы, наполовину спрятавшись в тени широкой ивы, глядели сердито, уныло…» Довольно скоро автор убедился, что описание растянуто и раздроблено (это явствует из нового варианта того же пейзажа в письме к брату, написанном через несколько месяцев). Детали не собраны, действуют врозь.

«На плотине, залитой лунным светом, не было ни кусочка тени…» Ненужное повторение! Выкинуть!

«Широкая ива» – деталь в данном случае необязательная и потому лишняя. Отпадает, таким образом, и психологическая окраска: «глядели сердито, уныло».

В письме к брату все черточки как будто согласованы. С великолепной выразительностью сжаты. Однако в «Чайке» (через десять лет!) Чехов ухитряется еще больше сблизить отдельные штрихи. Спаять их воедино.

У Тригорина, говорит Треплев, «на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса…».

Вот и все!

Прежнее сравнение «яркой звездочкой мелькало» заменено одним словом – «блестит». Уточнен предмет: вместо стеклышка от разбитой бутылки – снова горлышко. Узкое горлышко, с более острыми и разногранными изломами действительно при лунном свете блестит ослепительней.

Детали придвинулись. С плотиной соседствует тень не от ивы, собаки или волка, а от мельничного колеса. Вместо «черная тень» более действенное и энергичное «чернеет тень».

Так артистично (я бы сказал: ювелирно) решалась новая задача: в «бесконечно малое» и, пользуясь только им, вместить целое.

Эстетический эффект связан с одновременностью и неразрывностью обоих полюсов восприятия.

2

Чехов нашел и другой путь могучего обогащения частностей. Я назвал бы его «сатурновыми кольцами» расширяющегося смыслового обобщения.

Гениальным образцом может послужить «Человек в футляре».

Вначале скрупулезно описана характерная особенность гимназического преподавателя Беликова. У него и зонтик в чехле, и часы в чехле из замши, и перочинный ножик в чехольчике, и лицо, казалось, тоже было в чехле: он все время прятал его в поднятый воротник.

Очки – темные, уши заложены ватой. В самую лучшую погоду выходит с зонтиком, надевая калоши.

Но не только тело как бы в футляре, а и характер: У Беликова «наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой». Создать самой своей личности, «так сказать, футляр, который уединил бы его».

Это второй круг обобщения.

Странное, конечно, но с первого взгляда лишь безобидное чудачество.

Но, как мы вскоре убеждаемся, не так это все безобидно.

Чехол не просто закрывает, он зачеркивает душу, И «мысль свою» Беликов «старался запрятать в футляр». Ему были ясны только циркуляры и газетные статьи, «в которых запрещалось что-нибудь… В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный». И когда в городе разрешали драматический кружок, чайную или читальню, он неизменно повторял с опаской: «…да как бы чего не вышло».

И этого человека, всего опасавшегося, сослуживцы боялись! Боялся даже директор!

Человеки в футляре – не безвредные чудаки. Это люди страшные! Таков третий круг обобщения…

Тихоня Беликов «держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город!»

Из боязни перед такими людьми «в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамоте…» Даже домашних спектаклей не устраивали – «боялись, как бы он не узнал»и не сообщил какому-либо начальству.

Наконец, последний, итоговый круг мысли. Уже нет речи о Беликове, о гимназии, об одном лишь городе.

Чехов выходит далеко за пределы характерной детали, самого персонажа. Вырастает громадной важности мысль.

«Футляр»обесчеловечивает человека. Обесчеловечивает общество.«А разве то, что мы пишем… ненужные бумаги, – говорит рассказчик, – играем в винт – разве это не футляр?»

«Футляр» отгораживает от нравственных убеждений, от идейных интересов. Душит свободную мысль, накладывает оковы на духовные ценности; «не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все… из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше жить так невозможно!»

Не много можно найти в мировой литературе коротких рассказов столь громадной широты захвата: социального, этического, психологического, исторического.

Средоточием, точкой опоры, магнетическим центром обобщения служит безразличнейшая с виду деталь.

3

Мы находимся в самом начале аналитической разработки неисчерпаемых сокровищ чеховской детали. В данной статье я остановлюсь на одной только стороне – на связи детали с сюжетом.

Однажды А. Афиногенов пожаловался Горькому, что, задумав роман и накопив множество наблюдений, он никак не может приступить к началу работы.

Алексей Максимович дал совершенно неожиданный совет. И притом весьма категорическим тоном: «…Главное, найдите деталь… она осветит вам характеры, от них пойдете, и вырастет и сюжет и мысли…» ⁴

А. Афиногенов так и решил начать роман с деталей, выпуклых и выразительных.

Мне кажется, что эта мысль была подсказана Горькому чеховской прозой, в особенности последнего периода. Антон Павлович ясно осознал тогда, что деталь не всегда «периферична», если можно гак выразиться. Частенько она может обладать ярко выраженными «сердцевинными» свойствами.

В повести «Моя жизнь (Рассказ провинциала)» деталь являет перед нами оригинальную, заложенную в самой глубине черту характера главного действующего лица (не центрального героя). Не сразу бросающаяся в глаза черта эта – зерно личности. И как мы убедимся, она не только окрашивает характер, но и сильнейшим образом влияет на изменение отношений героев, на драматический ход событий.

Характер этого лица – Марии Викторовны Должиковой – переменчив. И деталь – редкий случай в искусстве – тоже переменчива. Как лунный камень, который при свете отливает разным блеском, резко отличающимися друг от друга оттенками.

Одна из главных сюжетных линий повести – любовь Мисаила Полознева, сына зажиточного архитектора, к Марии Викторовне. Ее отец – богатый инженер, строящий железную дорогу (в ту эпоху на этом, при помощи разных противозаконных махинаций, наживали большие состояния).

Темой многих произведений прошлого являлась стена сословных либо имущественных различий между влюбленными. Здесь их как будто нет. На самом деле они существуют.

Мисаил не может ужиться с постылой, опротивевшей ему средой. Отцу никак не удается наладить его служебную карьеру. Даже не карьеру, а просто регулярную службу. Отовсюду его выгоняют. За поденную плату в 70 копеек он нанимается подручным к кровельщику и маляру Редьке.

Сын человека «с положением» – и грубая физическая работа. Это приводит в ужас отца и сестру Клеопатру, шокирует всех знакомых.

Даже добрая, отзывчивая Анюта Благово, подруга сестры, к тому же тайно влюбленная в Мисаила (это проходит подводным течением по всей повести), встретив его идущим с работы с малярными кистями и ведром в руках, сурово просит его не кланяться ей на улице и не встречаться на любительских спектаклях. Со слезами на глазах, нервным, дрожащим голосом. И все же настаивает на своей просьбе.

И только Мария Викторовна не рвет с ним знакомства.

Среди привилегированного слоя губернского города молодая дочь богача выделяется независимостью суждений. Незаурядной решительностью, идущей вразрез с мнениями и предрассудками своего круга. Отношением к Мисаилу – отщепенцу этого слоя – она бросает вызов губернскому «свету».

Как раз после «опрощения» Мисаила Мария Викторовна не только начинает приглашать его к себе в гости, но и смело идет навстречу зародившемуся в ее сердце чувству. А Мисаил страстно в нее влюбляется.

Но наступает момент, когда герой решает прекратить посещения дома Должиковых. Ему кажется недостойным, что, порвав со своим окружением, существуя тяжким трудом, наравне с простым людом, иногда впроголодь, он не отказывается от богатого ужина у Должиковых. От изысканных закусок, от деликатесов.

Отец Марии Викторовны, встречая его с полным будто бы радушием, раза два уже назвал его свысока: «любезнейший». И это задевает гордость Мисаила. Вот-вот, кажется ему, инженер даже назовет его Пантелеем. Так Должиков-отец называет всех людей простого звания (истинно чеховская деталь). Запоминать их имена незачем, ни к чему.

Мария Викторовна сама делает первый шаг к примирению. Вернувшись с работы, Мисаил застает ее у себя в комнате.

«Отчего вы не бываете у меня? – спросила она, поднимая свои умные, ясные глаза…» Мисаил радостно смущается.

«Она встала и близко подошла ко мне.

– Не покидайте меня, – сказала она, и глаза ее наполнились слезами. – Я одна, я совершенно одна!

Она заплакала и проговорила, закрывая лицо муфтой:

– Одна! Мне тяжело жить, очень тяжело, и на всем свете нет у меня никого, кроме вас. Не покидайте меня!»

Из дальнейшего читатель поймет, почему я почти целиком привел эту сцену.

Не колеблясь, наперекор всем, Мария Викторовна выходит замуж за Мисаила. Они поселяются в небольшом имении ее отца. Человек с характером, Мария Викторовна берется за основательное изучение сельского хозяйства.

После венчания (рассказ ведется от имени Мисаила) «мы стали друг другу еще ближе и родней, и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас».

Ничто!..

Между тем проходит не так уж много времени, и Машина любовь начинает убывать. Наступает закат столь нежной, крепкой любви. Не отступившей перед неумолчными пересудами, перед социальными перегородками, перед нетерпимостью так называемого «общественного мнения».

Появляются первые, слабые поначалу, трещины, и семейное счастье идет к крушению.

Почему же? Ни тени сомнения в искренности и глубине чувств Маши у нас не возникает.

Откуда же трещины? Мезальянс? Мисаил все же Маше не ровня. Но ведь она отважно переступила эту границу. Может быть, она уступает настояниям отца, который называет брак Маши «комедией», считая его капризом, баловством?

Нет. Столь часто повторявшиеся в литературе ситуации Чехову попросту неинтересны.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. Юбилейное изд., т. 30, стр. 128. В цитатах подчеркнуто везде мной.[↩]
2. А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем, т. XIII, Гослитиздат, М: 1948, стр. 215. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
3. Я имею в виду центральный тезис философской системы Спинозы: мысль и протяжение – два атрибута одной и той же субстанции.[↩]
4. А. Афиногенов, Дневники и записные книжки, «Советский писатель», М. 1960, стр. 206.[↩]