Дело поэта

В биографическом жанре совсем особую область составляют биографии писателей. Роль биографического документа – письма, дневниковой записи – глубоко различна в жизнеописаниях ученых, путешественников, исторических деятелей и тех, чье дело – слово. Документы эти насущно необходимы биографу ученого – без них мы не узнаем личности последнего, как бы ясно ни представилось нам усилиями жизнеописателя значение законов, открытых физиком или химиком. Мы не узнаем и обстоятельств, приведших его к знакомству с тем, а не иным кругом научных идей и во многом обусловивших зарождение собственных его открытий. Еще важнее значение документа в восстановлении биографии общественного деятеля, где найденные автопризнания проливают неожиданный свет на стимулы его действий и могут иногда поменять самый знак над важнейшими из его поступков. Совсем иным предстает биографу дело поэта. Новое письмо, новая дневниковая запись добавит еще одну догадку (более или менее вероятную, но никогда почти не достоверную) о генезисе стихотворения или повести, еще один реальный комментарий, но она не может заставить нас решительно переоценить уже совершившийся творческий акт. Литературное дело обладает огромной силой необратимости и не может быть ни отменено, ни изменено никаким внелитературным документом.

В чем же задача биографа поэта? Здесь много сложностей, здесь особенно велико давление дурных традиций. Нашему времени предшествовала длительная традиция биографического метода в литературной науке. Жизненные обстоятельства поэта и его стихи сплавлялись в нерасчленимый слиток, и наибольшая степень передачи их взаимопроникновения и взаимообусловленности почиталась наивысшей задачей ученого, взявшего на себя труд биографа. Литература представала как серия вспышек, обусловленных всякий раз личной жизненной судьбой данного поэта. Внутренняя связь, соотнесенность литературного дела поэта с работой предшественников и современников терялась. Наша литературная наука первого пореволюционного десятилетия показала эволюцию литературы как процесс исторический, не обусловливаемый прямым образом внелитературными причинами, а соотнесенный с ними сложнейшим образом, не поддающимся скорым и поверхностным истолкованиям. Она показала, что творчество имеет собственные внутренние закономерности, что оно не отклоняемо от своего направления печальными или радостными семейными событиями поэта и не фиксирует качества его личности в удобной биографу адекватности. «…С «психологией творчества» нужно обращаться крайне осторожно, даже в вопросах о «теме» или «тематизме», которые охотно связывают с авторской психологией», – писал Тынянов и приводил в подтверждение тезиса слова Вяземского из письма А. Тургеневу: «О характере певца судить не можно по словам, которые он поет… Неужели Батюшков на деле то же, что в стихах. Сладострастие совсем не в нем». В эти годы в нашей литературной науке совершается оттеснение «биографии» на задний план изучений – непременный и законный этап, сменивший господство биографического метода. «Биография должна быть только вспомогательной – ею надо умело пользоваться, – поясняет Б. Эйхенбаум в одной из лекций 1918 года. – Мольер, Расин – их биография не нужна для истории литературы. В иные эпохи жизнь сближается с творчеством – тогда биографический материал может служить предметом литературного анализа» ¹. Б. Томашевский в своей статье «Литература и биография» дает классификацию поэтов «с биографией» и «без биографии», показывая, как в разные эпохи неутолимый интерес читателя к личности автора удовлетворяется по-разному и, например, в конце XIX – начале XX века успевает смениться несколько типов этого интереса: «Сначала это был робкий интерес к «хорошим людям». Мы переболели ту полосу, когда писатель был обязательно «хорошим человеком», Мы переболели образы этих надломленных страдальцев, этих угнетенных и чахоточных поэтов. Переболели мы всем этим до тошноты.

В XX веке появился особый тип писателей с биографией – демонстративно выкрикивавших: смотрите, какой я нехороший и бесстыдный. Смотрите и не отворачивайтесь, потому что все вы такие же нехорошие, но только вы малодушны и скрываетесь».

Тут речь шла уже не о «частной» биографии, а о литературной позе, о творимой поэтом собственной биографической легенде – материале, глубоко важном историку литературы. Наука тех лет с упорством отделяла биографию поэта от поэтического дела, не давая растворить его «творчество» в его «жизни». «Как бы ни была странна и поразительна жизнь странствователя и поэта, как бы ни была страшна его смерть, биография не должна давить его поэзию, – настаивал Тынянов еще в 1928 году в статье «О Хлебникове». – Не нужно отделываться от человека его биографией. В русской литературе нередки эти случаи. Веневитинов, поэт сложный и любопытный, умер 22 лет, и с тех пор о нем помнили твердо только одно – что он умер 22 лет».

Выведенное за пределы науки, это смешение двух разных сфер между тем с прежней силой объявляет себя в биографическом жанре. Разница между биографией ученого и биографией писателя не осознана до конца. Дело ученого в определенной степени может быть отделено от частной его жизни – его женитьбы, рождения его детей, его отношений с друзьями и его ненависти к недругам. Задача биографа – сплести единую канву из разнородных этих явлений, дать общее повествование. Дело поэта, напротив того, предстает столь тесно связанным с его жизнью, столь явным (видимо явным!) для всех образом черпается из его личного опыта, что до сих пор сильным соблазном для биографа остается желание дать два этих мира в нерасчленимом единстве. Когда Я. Кумок в своем интересном выступлении старался наметить границы вымысла и говорил о мере «вольности» биографа, то являлись на ум в первую очередь именно биографии писателей и поэтов. Вот где «вольность» видит свою законную область! И чем больше уцелело документов, тем сильнее соблазн обусловить каждым из них – каждое из произведений поэта…

1. ЦГАЛИ, ф. 1527.[↩]