Д. Самойлов. Стихотворения

Беря в руки восьмисотстраничный зеленый «кирпич», я вспомнил, как четверть века назад Давид Самойлов дарил мне том своего избранного, вышедший в «Художественной литературе», и одновременно с ним – маленькую, но тоже составленную из избранных стихов детгизовскую книжечку. На первый он махнул рукой: «Чтобы было». Про вторую сказал: «А это читайте».

Кроме радости и благодарности к составителям, новая книга Самойлова – ввиду ее полноты и основательности исполнения – никаких чувств вызвать не может. Я предался воспоминаниям в качестве обращения к издателям. Поэт очень точно определил функциональность разного формата. Нужен и большой, и малый. Первый часто для того – «чтобы было»: было в культуре, на библиотечной полке, у исследователей и заядлых поклонников. А малый, чтобы читать, узнавая автора по его, действительно, лучшему. Сначала должно возникнуть желание вчитаться, а уж потом рука потянется к академическому (по типу) изданию. В серии «Библиотека поэта» изначально заложена такая возможность: большая серия, а параллельно ей – малая. Но с течением времени их различие все чаще закрепляет статус поэта: этот для большого формата, а тот тянет лишь на малый. Раньше очень многие выходили и в том, и в другом. Даже классики (как недавно вышли Есенин, Ходасевич)! Причем, малый томик был чрезвычайно удобным, чтобы взять с собой в дорогу. Увы, в теперешнем издании серии он подрос по размеру ровно настолько, чтобы утратить «карманный» формат…

А быть может, это повод для того, чтобы ввести третий тип издания внутри этой престижной серии, к чьей рекомендации читатель всегда готов прислушаться? Карманный в мягком переплете, куда войдут 40 – 50 стихотворений. Не больше. Хотя и это очень много, особенно теперь, когда серия вплотную приступила к изданию поэтов второй половины XX столетия.

Но что мы имеем в вышедшем томе Давида Самойлова? Небывалое по полноте издание его стихов. Все сколько-нибудь значительное из того, что было напечатано при жизни. Около трехсот стихотворений, при жизни не публиковавшихся, из которых многие появляются впервые. Чтобы дать в такой полноте стихи» пришлось пожертвовать переводами и поэмами. Их нет вовсе. У Самойлова (который, как и многие стихотворцы в то время, жил с переводов) есть своя переводческая классика и своя интонация в этом жанре. Но, вероятно, это – для другого издания. Другое издание поэм уже вышло, чуть опередив том в «Библиотеке поэта»: в 2005 году в издательстве «Время».

Те стихи, что печатались при жизни, выстроены хронологически, а их даты (часто небрежно или неверно проставленные в прижизненных сборниках) выверены или установлены заново. Свои самые ранние стихи Самойлов долго не печатал, да и едва ли мог напечатать. Они слишком хлебниковские» а этого советская цензура не любила (формализм!) и дозировала скупо: «…И, звезд питаясь млечным соком, /Сидел он молчалив, как окунь» («Пастух в Чувашии», 1938).

В раннем, однако, ловишь и первые проблески узнаваемой, зрелой манеры и интонации. О Софье Палеолог: «Полуулыбкой губ бескровных / Она встречала Третий Рим» (1941). Это первое по времени написания стихотворение, которому нашлось место в прижизненных книгах. Взгляд, брошенный в историю, различает ускользающее – выражение лица, исторически необязательную деталь, которая в поэтическом образе у Самойлова и есть – главное.

Если сразу же перейти к одновременным стихам второго раздела «Стихи, автором не публиковавшиеся», то увидишь, что и почему там не было напечатано сразу по написании и перестало быть интересным для самого автора потом. Различимы плоды чтения (идеологически невыдержанного): «Когда туман превозмогая…» (1939) – пастернаковское; «Опять Гефест свой круглый щит кует…» (1940) – мандельштамовское… Хотя в этом последнем есть удивительное прозрение: «Елена – вздор! Ахейцы спят в гробах. / И лишь одно останется от праха, / Как с Гектором прощалась Андромаха / И горечь просыхала на губах». В отношении времени – это доказывает, что поэтом-пророком Самойлов едва ли был. Накануне великой войны он жил ощущением того, что главное уже свершилось – в прошлом. Но в отношении себя самого он точно определил поэтический смысл события, которое для него – всегда прошлое, то ли бывшее, то ли так и не случившееся, элегически переживаемое то ли в памяти, то ли в воображении.

Вот почему исторические стихи и поэмы Давида Самойлова – аллюзивны: они повернуты в прошлое, но осмыслены в настоящем, по аналогии с которым и происходит припоминание. Времена «оттепели» Самойлов встретил стихами о царе Иване, потом мыслил себя последним из пушкинской плеяды, декабристом: «»…Он тоже заговорщик. / И некуда податься, кроме них!»» Заговорщиками против официоза начинали чувствовать себя и его читатели. Так складывался дружеский круг («Возьмемся за руки, друзья», по строчке другого современника), в центре которого – их поэт, всем им, близким и далеким, известный под дружески-заговорщическим именем – Дэзик. (Когда я впервые услышал в телефонной трубке голос позвонившего мне знаменитого поэта, я буквально прикусил язык, с которого – несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте – было готово сорваться именно это от всех и всегда слышимое при упоминании Самойлова – «Дэзик».)

Исторические намеки особенно удавались Самойлову или, во всяком случае, пользовались особым успехом у его читателей. В этом смысле путь к поэме логичен. И в то же самое время – поэтически опасен. Пишу о Ганнибале, а имею в виду Пушкина, пишу о Дон Жуане, а имею в виду себя… Скрытый смысл должен был искупить беглую изобразительность самого рассказа. Видимая часть образа была лишь поверхностью, а его потаенная и существенная часть – кивок, намек. Пусть – подтекст, но не слишком глубокий.

Глубина порой ощущалась там, где аллюзия была доведена по пути иносказания до своего предела – до притчи. Например, в поэмах: в «Блудном сыне» – судьба поколения, возвращающегося с войны; в «Цыгановых» – жизнь Человека. Или совершенно иначе (вплоть до противоположности), как в «Снегопаде», когда великая война засыпана снегом, а осталась лишь (если перефразировать образ из того раннего стихотворения об Андромахе) сладость на губах. Событие полностью истаяло в заслонившем его эмоциональном послевкусии.

Но поэм в сборнике «Библиотеки поэта», согласно его составительскому замыслу, нет, поэтому будем говорить о стихах. Какое новое знание дает небывалая полнота знакомства с творчеством Самойлова? Она дает почувствовать цену, заплаченную за его пресловутую легкость («Я сделал вновь поэзию игрой…»). Как много впечатлений до этой легкости не дорастает и уходит в отвал, то есть остается в столе – не для печати. Как трудно поэт шел к своей легкости и как больно ощущал ее утрату в последние годы. «А бывает – / Иссякнет слово, / Хоть клещами его тащи. / И ни доброго, и ни злого – / Никакого – ищи-свищи!» (1961).

Лучшее самойловское двадцатилетие, время полной силы, – с середины 50-х. Сборник «Залив» (1981) – значителен, но едва ли случайно именно в нем произошло возвращение к ранним стихам: не только потому, что их стало можно напечатать, но и потому, что по-хлебниковски тяжеловатая поступь стиха пришла в созвучие с новым строем души, в прежние годы преимущественно элегическим по своей жанровой природе. Элегия – его жанр.

Три центральные поэтические фигуры «военного поколения» – Межиров, Слуцкий, Самойлов – соответственно расположились по «трем граням лирики»: баллада, ода, элегия. Жанр для каждого из них не норма, требующая неукоснительного исполнения, а доминирующая ассоциация. Слово «ода» применительно к Слуцкому вообще может показаться парадоксом, но именно таким – парадоксальным – образом поэт и имеет отношение к своему жанру. Ода событийна; событие, попавшее в поле ее зрения, – значительно. Это все относится и к поэтическому слову Слуцкого, однако, за одним вычетом – одического восторга. Слуцкому свойственна риторическая прямота слова, направленного на событие, высвеченное с рентгеновской неотменяемостью диагноза. Диагноз сменил восторг в поэтической риторике Слуцкого.

Жанровое различие слова у Межирова и Самойлова дает в полной мере почувствовать едва ли не самая пронзительная и скоростная из межировских баллад – «Предвоенная». Эпиграф для нее взят из Самойлова: «Сороковые, роковые…» Думаю, что эпиграф стоит не только для того, чтобы установить близость; скорее, напротив, – различие. Самойлов элегически обращен назад, припоминает со вздохом: «А мы такие молодые». Межиров пишет не дистанцированно, но, как репортаж из эпицентра события, с ощущением самого момента («И девятиклассниц блузки, / Пахнущие утюгом…»), его инерции, уже увлекающей в роковое будущее («И под вальс веселой Вены, / Шаг не замедляя свой…»), хотя пока что и не вырвавшей время из его пазов («Окна звонкие крест-накрест / Не заклеены еще»).

Во вступительной статье Андрея Немзера выявлен круг основных культурно-исторических ассоциаций, для поэзии Самойлова: Иван Грозный и Курбский, декабристы и Пушкин, Державин и Ахматова, Фауст и Дон Жуан… Это подоснова стиха, его смысловая подсветка. Чтобы включить ее, Немзер в технике «биографии идей» восстанавливает, как те или иные культурные мотивы могли прийти к Самойлову, как они были сплетены до него и у него. Тщательно реконструирована история лирического сюжета вокруг женских имен, с вовлечением круга (как обязательных, так и гипотетических) ассоциаций исторических, поэтических и даже звуковой семантики. Почему такое место в лирике Самойлова занимает Анна, хотя его лирических адресатов звали иначе? Донна Анна из донжуанского сюжета (этот сюжет тянется, варьируясь, с довоенных времен), Анна Ахматова…

Текст насыщен ассоциативной памятью, перерастает из жанра предисловия в литературоведческую статью, порой сопротивляется читательскому усилию, тем более что набран он слишком плотно и мелко, не очень отчетливо (во всяком случае, в экземпляре, доставшемся на мою долю) пропечатан. Экономили место? Переплет и так с трудом удерживает набухший книжный блок. В таком случае это издержки полноты издания, ради которой чем-то приходится поступиться, например, эстетическими достоинствами.

И. ШАЙТАНОВ