Д. Быков. Советская литература. Краткий курс

Дмитрий Быков. Советская литература. Краткий курс. М.: ПрозаиК, 2013. 416 с.

Перед читателем, знакомым с творчеством поэта и журналиста Дмитрия Быкова, сразу же встанет вопрос: к какому жанру отнести эту книгу? Быть может, вопреки подзаголовку «краткий курс», перед нами очередной сборник эссе, наподобие «Тайного русского календаря», который вышел всего за полгода до «Советской литературы»? Две трети эссе из «Советской литературы» вошли в тот самый «Тайный русский календарь», а еще раньше печатались в «Известиях» или в журнале «Русская жизнь». Эссе о Максиме Горьком написано три года назад для писательского «учебника» по русской литературе; «Три соблазна Михаила Булгакова» — в 2002-м, «Баллада об Асадове» — в далеком 1999-м.

Но Дмитрий Быков подчеркивает, что перед читателем именно курс: «В основу большинства этих статей положены уроки в старших классах московской школы «Золотое сечение» и курс истории литературы XX века, читанный автором в МГИМО» (с. 6).

Курс истории литературы, написанный талантливым литератором, не может не заинтересовать. Тем более что Дмитрий Быков известен как легкостью изложения, так и эрудицией, которой любит бравировать. Он даже подавляет своей эрудицией, как Берлиоз подавлял Бездомного именами древневосточных и ацтекских богов: «Грина обычно помещают в один ряд с Густавом Эмаром, Буссенаром <…> Те, кто поумнее, справедливо числят его последователем Эдгара По, предшественником Лавкрафта <…> просится в этот ряд и Бирс» (с. 74).

Так можно обратиться к читателям «Вопросов литературы», но не к студентам и школьникам. Не верю, будто ученики даже элитной гимназии так уж хорошо знакомы с Бирсом и Буссенаром, что могут принять с лету подачу своего учителя.

Структура книги получилась не слишком удачной. Краткое предисловие, еще более краткое послесловие, а между ними — тридцать три эссе: тридцать о писателях, одно о советской массовой литературе, одно о литературном направлении (деревенской прозе), одно о коллективном романе («Большие пожары»). Эссе почти не связаны друг с другом. Они — как отдельно стоящие деревья, без подлеска, без кустарника, без травы. Отсюда своеобразный антиисторизм: долгая и весьма разнообразная советская эпоха предстает единым массивом. От Бабеля рукой подать до Пикуля и Семенова, хотя творчество Пикуля, скажем, в 1920-е было просто невозможным, равно как и одесские рассказы Бабеля в 1949-м.

Выбор персонажей на первый взгляд кажется случайным. Вся советская детская литература представлена Александром Шаровым. Ни Рыбакову, ни Каверину, ни Гайдару, ни Чуковскому, ни Маршаку места не нашлось, а легендарная ленинградская редакция «Детгиза» даже не упомянута.

Но внимательный читатель очень скоро обнаружит в «Кратком курсе» определенную систему.

Дмитрий Быков не стремится ни к полноте своего курса, ни к свободе от идеологии. Он пишет об эпохе, о народе, о власти, о стране. А литература только иллюстрирует его взгляды на историю и общество. Не зря Быков охотно ссылается на Аркадия Белинкова, рядом с которым Добролюбов и Писарев предстают неисправимыми эстетами и апологетами чистого искусства.

Идеология Дмитрия Быкова проста, доступна и чрезвычайно популярна: в ее основе почти религиозная вера в прогресс, в улучшение человеческой природы, в бесконечное самосовершенствование человека: «У людей XXII века будет мало времени, ибо уметь они будут много и соображать — быстро, и возможности их будут несопоставимы с нашими» (с. 109), — пишет Быков в посвященном Юрию Олеше эссе «Гость из будущего». Это написано всерьез, без следа иронии.

Быкову симпатичен Горький, потому что Алексей Максимович желал даже не социалистической, но «антропологической» революции. Варлам Шаламов, казалось бы, антипод Горького. Однако Быков находит их несомненное родство, ведь Шаламов желал «изменить концепцию человека». «Стремиться надо к сверхчеловеческому, несбыточному и недостижимому» (с. 318) — эту мысль Быков приписывает Юрию Трифонову.

Отсюда и симпатия автора к революционерам, причем именно к ленинскому поколению. Не случайно Быков включил в свой «Краткий курс» почти восторженное эссе о Луначарском («Броненосец Легкомысленный), а в «Тайном русском календаре» заметил, что Ленин «был, в сущности, неплохой человек»¹.

В «Кратком курсе» не нашлось места для отдельных глав о Пастернаке, Заболоцком, Мандельштаме, Бродском, Платонове, Астафьеве, Шукшине. Зато обширная глава посвящена «Брускам» Федора Панферова. Нашлось там место и для Николая Шпанова, автора, который интересен разве что историкам советской пропаганды. Но ради чего включил их Дмитрий Быков в свой курс? Почему литераторы, достойные разве что упоминания в обзорной статье, заняли место по соседству с Ахматовой, Бабелем, Олешей? Зачем они старшеклассникам «Золотого сечения» или студентам МГИМО? Чтобы посмеяться над третьеразрядными прозаиками? Вовсе нет. «Русский ком» (о романе Панферова «Бруски») — один из самых важных, системообразующих текстов этой книги. Панферов, по Быкову, изобразил «ад крестьянского труда» и обреченность этой крестьянской массы на убивающий личность коллективизм и на вечное прозябание.

Оборотной стороной веры в «антропологическую революцию» становится ненависть к «архаике», к «почве», к «звероватому народу», который ассоциируется у Дмитрия Быкова с русской деревней, с крестьянским миром.

Ранний Есенин, написавший «В том краю, где желтая крапива…», замечателен тем, что в «точных и музыкальных» стихах создал «узнаваемый» образ крестьянской России: «каторжная красавица, адская, тоскливая, ветреная страна» (с. 61). Поздний, автор «Письма к матери», — деградировал, а потому «стал близок народу (точней — люмпенизированной и самой отвратительной его части)» (с. 52). Конармейцы, вчерашние крестьяне или казаки, вообще не люди. А Бабель (точнее, Лютов) в их окружении — человек среди нелюдей. Быковское эссе о Шолохове даже называется показательно: «Дикий Дон».

Быков избегает полутонов. И любовь, и ненависть вырастают у него до масштабов гомерических. В эссе о любимом Олеше слова «гений», «гениальный» повторяются двадцать раз. Зато глава о деревенской прозе (прогремевшая еще в 2007 году «Телегия») — поражает читателя какой-то бешеной и бескомпромиссной ненавистью: «В русской литературе 70-х годов XX века сложилось направление, не имеющее аналогов в мире по антикультурной страстности, человеконенавистническому напору, сентиментальному фарисейству и верноподданническому лицемерию. Это направление, окопавшееся в журнале «Наш современник» <…> получило название «деревенщики»…» (с. 393)

Но разве Быков решится обвинить Шукшина в «сентиментальном фарисействе» или Можаева в «верноподданническом лицемерии»? Конечно, нет. Быков ценит и талант Шукшина, и «блестящую, классически ясную» (с. 397) прозу Распутина, и даже о Василии Белове отзывается с уважением. Он их «выводит за скобки».

Здесь Дмитрий Быков использует прием, характерный для военной пропаганды: обезличить врага. Скажем, легко ненавидеть просто немца, немца вообще, «фрица», а вот конкретного немца, допустим, солдата Вермахта Генриха Белля, уже сложнее. В «Телегии» Быков высмеивает вымышленный рассказ вымышленного, «обобщенного» деревенщика.

Иногда Быков позволяет себе позабыть кое-какие детали. Первым оплотом «деревенщиков» стал не «Наш современник», а «Новый мир» времен Твардовского, где увидели свет и «Чудик», и «Миль пардон, мадам!», и «Плотницкие рассказы», и «Матренин двор». Но разве старшеклассник поймает за руку такого блистательного, яркого, харизматичного учителя?

Взаимная неприязнь «интеллигенции» и «народа» известна давно. А писатели-деревенщики, действительно, уникальное в истории нашей страны явление: поколение образованных и литературно одаренных мужиков. Они впервые в истории русской прозы посмотрели на деревню глазами не барина, не дачника, а собственно мужика. А к горожанам относились почти так же, как Дмитрий Быков к самим «деревенщикам». Вспомним, с какой злобой описана библиотекарша в «Царь-рыбе». Какой неприязнью к городу и горожанам наполнены «Воспитание по доктору Споку» и «Все впереди».

Быков может написать о заведомо спорном, как о бесспорном, общеизвестном и не вызывающем сомнений: «Проблема российской реальности не в том, что она кровава, криминальна, дискомфортна, тоталитарна и т. д., а в том, что она скучна. Вот просто вот скучна, назовем вещи своими именами» (с. 72), — так начинается эссе об Александре Грине. При этом пишет Быков легко, изящно, талантливо, оттого его слова кажутся очень убедительными, даже тогда, когда он, увлекшись, начинает нести ахинею: «Война и мир» представляет собою бесконечно более талантливую, но все-таки кальку с «Отверженных» Гюго» (с. 73).

Но живая жизнь не умещается в социологические схемы. Не умещается в нее и советская литература. Эту истину подтверждают как раз лучшие страницы «Краткого курса». Дмитрий Быков не только журналист и политик, он, прежде всего, поэт и читатель, наделенный вкусом и чувством прекрасного. И стоит ему хоть ненадолго позабыть о своей идейности, как текст начинает меняться. Если главы о Юлиане Семенове и советской массовой литературе (в книге они из лучших) еще вписываются в схему, то блестящие эссе о Катаеве и Твардовском с идеологией «Краткого курса» вообще не связаны. Словно позабыв о противопоставлении хорошей интеллигенции и плохого «народа», черни, Быков дает отповедь снобизму Ахматовой и Бродского и берет Твардовского под защиту. Рассказывая о поэзии Твардовского, Быков как будто забывает все, что он писал о ненавистной архаике, и хвалит «исконно русскую, крестьянскую интонацию» (с. 231) поэмы «Василий Теркин». Волшебная сила искусства побеждает и предвзятость, и политическую ангажированность, и кастовые предрассудки.

«Советская литература» Дмитрия Быкова — книга спорная, острая и нескучная. Но студентам и школьникам я бы этот «краткий курс» не рекомендовал. Адекватного представления о советской литературе по книге Дмитрия Быкова не составить.

С. БЕЛЯКОВ

г. Екатеринбург

1. Быков Д. Тайный русский календарь. Главные даты. М.: Астрель, 2012. С. 221.я. 2003. №3.[↩]