«…Чтобы завещанное им слово не убывало…»

«Творчество А. Платонова. Статьи и сообщения», Изд. Воронежского университета, Воронеж, 1870, 247 стр.

Интерес к творчеству А. Платонова с годами не спадает: ни читательский – его книги пользуются большим спросом и никогда не залеживаются в книжных магазинах, – ни исследовательский – появляются все новые и новые статьи и работы, воссоздающие облик писателя и анализирующие его творчество. Среди работ последних лет (начиная с 1958 года, когда была переиздана книга рассказов Платонова и как бы началась новая жизнь писателя) сборник статей «Творчество А. Платонова», изданный на родине писателя, занимает особое место. И не только потому, что ответственному редактору сборника В. Скобелеву и редколлегии (А. Абрамову, П. Бороздиной, О. Ласунскому) удалось собрать книгу новых статей о творчестве Платонова, привлекая авторов не только из самого Воронежа, но и из Москвы, Ленинграда, Иванова, Борисоглебска, Люблина (Польша). Но прежде всего потому, что большинство статей интересно по концепции, по новому, более глубокому прочтению произведений Платонова; в них слышится диалог времен – нашего прошлого и нашего сегодняшнего дня. Авторы появившихся в последнее десятилетие работ были поражены оригинальностью и самобытностью вновь открывшегося писателя, необычностью его художественного видения – и об этом говорили. Но они видели его главным образом в ряду современной нам литературы. Это, естественно, было новым прочтением писателя, но в таком прочтении были и свои недостатки: А. Платонов не всегда воспринимался исторически. И в этом смысле авторы сборника делают шаг вперед. Они стремятся вернуть произведения А. Платонова в литературный и социально-исторический контекст его времени, сохраняя и постоянно учитывая в своем анализе тот новый смысловой потенциал, который раскрыла в творчестве писателя современность. Такая стереоскопичность видения открывает перед исследователями большие возможности.

Исследование творчества писателя в литературном и социально-историческом контексте времени – задача трудная, и авторы сборника, конечно, не всегда с этой задачей справляются. Порою проблема контекста оборачивается традиционным «литературным фоном», когда исследователь ограничивается простой констатацией общности творческих поисков и стилистическими совпадениями. Так произошло в статье В. Пронина и Л. Таганова «А. Платонов-поэт». В статье Н. Брябиной воздействие гуманистической концепции человека А. Платонова на творчество Ю. Нагибина рассмотрено локально – и дальше установления прямых соответствий автор не идет. Иначе и более плодотворно проведен сравнительный анализ творчества Вс. Иванова и А. Платонова второй половины 20-х годов в статье Е. Краснощековой. Повышенный интерес к психологии личности, стремление выяснить, насколько подвижна психика человека, насколько поддается она воздействию быстро меняющейся социальной действительности, как осознает себя и окружающую его действительность человек пореволюционной России, – все эти проблемы сблизили в те годы таких различных писателей, как Л. Леонов и К. Федин, Вс. Иванов и А. Платонов… Анализируя пересечение, встречу Вс. Иванова и А. Платонова, Е. Краснощекова резко очерчивает сходство и различие платоновского героя и героев Вс. Иванова. Интересно замечание Е. Краснощековой о том, что новая форма авторского повествования, складывающаяся в эти годы, сохраняла такие завоевания прозы прошлых лет, как «присущая сказу предельная активизация героя в произведении» (стр. 148). Точнее было бы сказать, правда, что своеобразная редукция сказа, обусловленная предельной близостью голоса героя голосу автора, создавала у Платонова новую форму повествования, которую порой отождествляли со сказом.

В несколько ином плане развертывается сопоставление платоновского «Сокровенного человека» с романом А. Малышкина «Севастополь» в статье Т. Никоновой. Точкой пересечения интересов этих писателей критик считает тему взаимоотношений революции и личности. Анализируя концепцию мира и человека в произведениях А. Платонова и А. Малышкина, критик приходит к выводу, что близость писателей определяется их стремлением рассказать о сложном и драматическом пути своих героев в революцию, об их «паломничестве к истине». «Но путь к истине, а следовательно, и к людям для Пухова, как и для Шелехова, лежит через страдание, – пишет автор статьи. – Оно открывает герою разгадку жизни не только природы, но и революции» (стр. 162). Очень уместно напоминает Т. Никонова статью Л. Рейснер 1926 года, где говорилось о необходимости и драматизме внутренней перестройки человека в ходе революции. Л. Рейснер писала тогда: «Ни один шаг не дался даром, ни одна ступенька. Кровью было заплачено за каждую иллюзию, вынесенную из прошлого, за каждый средневековый предрассудок, за каждую надежду на примирение старого и нового, Руси самодержавной, пьяной и нищей с Русью советов». И если для героев А. Малышкина этот процесс перестройки завершался сознательным «подчинением человека «закону масс», то для платоновских героев «революция… не подчинение личных интересов общим, а необходимое условие жизни, направленной в одно русло со всеми людьми, «одиноко работавшими против естества всего мира» (стр. 164). Эти выводы не лишены оснований, хотя вопрос о личных и общих интересах не так прост, как утверждает автор. И вообще позиция А. Платонова нам кажется более сложной и не такой однозначной. Самая эта метафора – «паломничество к истине» – вряд ли точна в применении к платоновским героям. Она как бы предполагает, что истина внеположна герою и добыта кем-то другим и только в результате его духовной эволюции становится ему доступной. Истина же для Платонова есть процесс и творится народом в ходе своего существования. Поэтому человек в одиночку не может постичь смысл своего и общего существования, для этого он должен «приникнуть к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде». Но и без отдельного человека, без его пути и поиска нет для Платонова истины: «без меня народ неполный». И это не безумная гордыня сверхчеловека, не отказ от участия в общем деле масс, а убежденность трудящегося человека в своей необходимости, чувство соучастия в общей жизни, утверждение своего права самостоятельно решать самые сложные проблемы своей и общей жизни. Поэтому истина, как и самая жизнь народа, стремится к интеграции, и весь художественный мир А. Платонова представляет собой разноречивое и многоголосое единство воззрений.

Возможности, раскрывающиеся перед исследователями при сравнительном анализе (даже в тех границах, которые поставили себе авторы сборника), не до конца реализуются. Следует, вероятно, смелее выходить за пределы литературного ряда к общим проблемам культуры, к социальным истокам, обусловившим своеобразие художественного выявления эпохи. О сложном пути платоновского «сокровенного человека» в революцию, о его исканиях и даже экспериментах, о заблуждениях и сомнениях, о радостях и откровениях, о его одиночестве и о его стремлении к другим людям, о его особой близости к природе, о его работе, о его духовности – обо всем этом рассказывают лучшие статьи сборника. Однако социальная природа платоновского героя и связанные с этим проблемы его исканий не всегда и не в одинаковой мере осознаются авторами этих статей.

«Хождение по мукам» – этой метафорой принято характеризовать сложный и порой драматический путь значительной части русской интеллигенции к принятию революции. Интеллигенция и революция – проблема, чрезвычайно важная для нашей истории. И не случайно она так широко и всесторонне художественно освоена советской литературой и соответственно разработана нашим литературоведением и критикой. Следует, однако, все время иметь в виду, что революция в России имела глубинный, всеохватывающий, тотальный характер и втянула в свою орбиту, привела в движение многомиллионные массы. И все эти люди: рабочие и солдаты, крестьяне и матросы, студенты и интеллигенция, служащие и мещане, в большинстве своем далекие от идей научного коммунизма, – оказались активными или пассивными, но участниками революции, участниками острейших социальных столкновений и глубочайших социальных преобразований. «История вообще, история революций в частности, – писал В. И. Ленин в 1920 году, – всегда богаче содержанием, разнообразнее, разностороннее, живее, «хитрее», чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов. Это и понятно, ибо самые лучшие авангарды выражают сознание, волю, страсть, фантазию десятков тысяч, а революцию осуществляют, в моменты особого подъема и напряжения всех человеческих способностей, сознание, воля, страсть, фантазия десятков миллионов, подхлестываемых самой острой борьбой классов» ¹. Зеркалом этого сложного переплетения различных социальных сил, различных человеческих сознаний, воль, страстей, идеалов, иллюзий, утопических представлений, складывающихся и интегрирующихся, и явилась молодая советская литература.

Именно поэтому так богат и широк спектр героев в советской литературе тех лет, – здесь, как и в самой жизни, встали рядом горьковский Кутузов и красногвардейцы А. Блока, фурмановский Клычков и Вершинин Вс. Иванова, фадеевский Левинсон и Кожух А. Серафимовича, мятущиеся интеллигенты А. Толстого и «кожаные куртки» Б. Пильняка – и каждый из них занял в истории литературы свое определенное место.

Новое в сознании человека из народа в те годы очень часто причудливо переплеталось с традиционной мечтой патриархального крестьянства о несбыточном и туманном царстве справедливости, довольства и благодати. И это нашло свое отражение в литературе: то это была сказочная есенинская Инония, то не менее сказочная и туманная страна Дайр в романе А. Малышкина, то культ языческого мироощущения в книгах раннего Леонова или саркастически рассказанная Мм же легенда о неистовом Калафате. Утопизм присущ и платоновскому «сокровенному человеку», и потому естественно и правомерно сопоставление этого утопизма с традиционной мечтой русского патриархального крестьянства о будущем. Возражения вызывают некоторые выводы из этих сопоставлений. Когда в статье молодой исследовательницы Л. Фоменко утверждается, что в платоновском герое «воплотилась огромная Россия нищеты, темноты, юродивых, странников, темной мудрости, богатейших россыпей добра и любви» (стр. 45), хочется напомнить автору, что Фома Пухов, о сложном пути которого она подробно рассказывает, был рабочим. Мы очень далеки от социологизма прежних лет, но и просто пренебрегать социологией не резон. Полагая, что сознание платоновского героя прямо определено тем кругом, который очертила «жизнь вокруг него», Л. Фоменко приходит к парадоксальному выводу: «Он не знает истинных законов мира, а лишь «одиноко догадывается» о них. Такой уровень сознания трудового человека гармонировал (?) с действительностью угнетения и порабощения» (стр. 47). Конечно, «истинных законов мира» платоновский герой не знал, но ведь догадывался, хотя и одиноко, а к тому же был отличным механиком и читал «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» К. Маркса… Разумеется, ни о какой гармонии сознания трудового человека с «действительностью угнетения и порабощения» речи не может быть. «Народе творческой концепции писателя – это… вечный носитель эпической традиции бытия, его коллективный разум, опыт бесконечных человеческих устремлений», – как справедливо пишет Л. Иванова на стр. 80. В русской литературе XIX века русский народный характер, как правило, генетически связан с крестьянством. В. Скобелев, анализируя творчество А. Платонова в широком контексте советской литературы 20-х годов, показывает, как назревало и как проходило в эти годы «раскрестьянивание» русского общественного сознания (стр. 60). Процесс этот был сложным, болезненным, драматическим – достаточно вспомнить драматизм поэзии С. Есенина. В. Скобелев пишет: «М. Горький был, по-видимому, одним из первых, кто почувствовал назревание существенных изменений в духовном облике русского народа, и в частности в народном характере, как оп сложился в нашей литературе» (стр. 60). Следует, вероятно, оговорить то обстоятельство, что в литературе второй половины XIX века уже «зарегистрированы» были эти сдвиги русского общественного сознания (Г. Успенский, Ф. Достоевский), хотя определенность выводов и позиции выдвигает М. Горького на первый план. Народный характер у А. Платонова, как правильно определяет В. Скобелев, «оказывается вписанным в традицию нового отношения к действительности, воплощая деятельный разум личности» (там же). И только с этой позиции, учитывая новый характер отношения платоновского героя к действительности, можно понять специфически окрашенные социалистические утопии А. Платонова.

В статье В. Свительского содержится такое определение: «Возможность человеческого счастья – неотвязная тема писателя, а счастье, — по-видимому, центральная этическая категория для А. Платонова, связанная в его представлении с обликом самого, простого человека» (стр. 15 – 16). Именно эта «неотвязная тема» окрасила утопические построения и писателя, и его героев, их этический максимализм. Смысл жизни и счастье неразрывно связаны в концепции Платонова. «Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность» – эту фразу, чуть-чуть ироническую, но очень серьезную, мог бы сказать любой герой писателя. Под ней подписался бы и сам Андрей Платонович Платонов. Ирония писателя, которую так часто не понимали некоторые критики 30-х годов, видели в ней юродство, была своеобразной самокритикой. «В нем самом, – пишет В. Свительский, – неуживчиво боролись безоглядочный пафос и беспощадно аналитическое, ироническое отношение к жизни» (стр. 24). Как художник и как мыслитель А. Платонов очень точно зафиксировал столкновение утопических представлений о социализме с реальной практикой реально строящегося социализма и рассказал прямо, беспощадно, не боясь признать собственные ошибки и заблуждения.

Писатель приходит в мир, чтобы говорить с миром, чтобы вступить с ним в диалог. А для этого необходимо слышать друг друга и уметь отвечать. А. Платонов умел не только говорить, но и слушать, умел и отвечать. Он стремился принести своими книгами людям счастье, оживить их жизнь смыслом и вместе со своим народом утверждать ценность отдельного и общего существования. Для этого – Платонов понимал – планета наша еще «мало оборудована». Людям, ощущающим, что они «родились на свет не для того, чтобы истратить, уничтожить свою жизнь в пустом наслаждении ею, но для того, чтобы отдать ее обратно правде, земле и народу», противостоит в платоновском творчестве сила, «смысл» которой – в обессмысливании человеческой жизни. С гневом обрушиваясь против этой силы, писатель, – как справедливо отмечает Л. Иванова в статье «Война» и «мир» в творчестве А. Платонова военных лет», – «борется с возможностью для человека неосознанно жить и так же неосознанно гибнуть, приобщая читателя к великой и трагической целесообразности жизни и смерти» (стр. 78).

Путь «от реального к реальнейшему… – напоминает нам тот же автор слова Блока, – через внешнюю действительность – к действительности внутренней и высшей» авторы статей сборника вообще единодушно считают специфическим качеством таланта Платонова, благодаря которому он только и получает возможность «решать каждую тему не только по злобе дня, но и универсально, исторически» (стр. 81). Вероятно, изучение этих «универсально-исторических» интересов писателя становится очередной – и неотложной – задачей будущих исследователей его творчества. Предстоит выяснить: что же это за «мысль» платоновская, влияние которой на структуру – решающе? Что это за «тема», которую писатель развивает во «всемирно-исторических масштабах измерения человеческой жизни» (стр. 80)? Что это за «типично платоновский мир, имя которому – вся вселенная». И в чем же был смысл тех «философских проблем бытия, самых больших вопросов человеческого существования» (стр. 26), которые предопределили своеобразие макро- и микромира Платонова-художника?

Нельзя сказать, что исследователи к этим истокам не спустились. Они сделали, может быть, главное – создали ощущение «полномочности» Платонова, его права быть «пророком в своем отечестве». Они сумели отойти от абстрактных разговоров о том, что у писателя есть «свой» художественный мир; лишь фиксировать это – как мы все уже попали – необходимо, но не достаточно. Раскрытию сущности художественно-философского потенциала творчества Платонова в разной мере и с разной степенью убедительности, но с равным исходным пафосом служат все статьи сборника: и те, о которых уже шла речь, и те, в которых рассматриваются, казалось бы, частные вопросы. Интересны статьи Л. Кройчика «Особенности сатиры А. Платонова («Город Градов»)», польской исследовательницы М. Шимонюк об актуализации языка в рассказах Платонова, работа Л. Зюбиной о формах выражения авторского сознания и др….

«…Единственная слава, единственная истинная честь для всякого большого художника, – считал Платонов, – заключается в том, чтобы завещанное им слово не убывало, не утрачивалось в своей глубине и ценности, а возрастало, умноженное на понимание миллионов читателей…»

Превращению «поэтической работы» Платонова в «реальное благо» способствует и сборник, изданный Воронежским университетом.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, стр. 80 – 81.[↩]