Что уже видно

Тема этого разговора: что собой представляет современная литература – мне, безусловно, интересна, хотя думаю, что сказать что-нибудь определенное можно будет очень и очень скоро.

Всё-таки что-то уже видно. Ясно, что та группа писателей (сложится она в итоге в поколение или не сложится -* сказать трудно), которая появилась на свет Божий в последние пять-десять лет, и те, которые идут вслед за ними, своего читателя не создали и не создадут. У нас тоже есть читатели, но это читатели шестидесятников, которые на каком-то этапе пошли вслед за нами, читатели унаследованные или украденные, уведенные. Вина это не наша. Просто вера, стопятидесятилетняя вера в то, что литература – ум, честь и совесть нашей эпохи, – иссякла. И писатели, и неписатели, с которыми я разговариваю, которых я знаю и люблю, – все равно ранены безумной сложностью жизни, почти полной невозможностью разделить в ней добро и зло, страхом перед сколько- нибудь определенными словами и действиями: никто не знает, во что это может вылиться.

Такое ощущение, что весь мир населен этими кентаврами добра и зла, а просто добро, как в резервации, сохранилось в кругу твоих близких друзей и твоей семьи. Мы действительно не пророки. Не знаем, ни кого, ни куда вести. Возможно, когда-нибудь мир снова упростится и литература вернется к своему прежнему состоянию, а возможно, и не вернется.

Согласно комментариям к Ветхому Завету, все евреи из первых поколений после Синая могли поговорить с Богом, то есть были пророками, а потом это быстро стало сходить на нет. Потеря нашим поколением пророческого дара мне, но думаю, что и многим другим, не кажется трагической: чересчур многие из наших предшественников оказались лжепророками, хотя и свято верили в свое откровение.

Вторая вещь, о которой надо сказать, – это цензура. Шестидесятники (я уже не говорю о тех, кто им предшествовал) рождались автоцензурой, без нее вообще невозможно было писать. Вторжение в твой текст, в ту паутину слов, смыслов, ассоциаций, которая связалась, ужасно. Если бы все это было передано в руки Главлита – не думаю, чтобы хоть один талантливый литератор мог бы работать. Автоцензура делала девяносто и больше процентов работы официального цензора, причем ты даже не сам себя резал, а просто не писал того, что и так будет вырезано.

Мне уже приходилось говорить, что потери от этого были не столь велики, как, на взгляд со стороны, должны были быть. Благодарные читатели, которых у каждого хорошего писателя были миллионы, достраивали, дописывали каждую фразу, с полунамека понимали то, что им говорили.