Четыре тома КЛЭ

«Краткая Литературная Энциклопедия», т. 5 (Мурари – Припев. М. 1968); т. 6 (Присказка – «Советская Россия», М. 1971); т. 7 («Советская Украина» – Флиаки. М. 1972); т. 8 (Флобер – Яшпал. М. 1975).

Выпуск «Краткой Литературной Энциклопедии» подходит к концу: позади восемь объемистых томов, впереди – один дополнительный. Рецензии и статьи вокруг этого издания тоже, вероятно, могли бы составить отдельный том¹, и обозреть их – после завершения энциклопедии – было бы весьма любопытно, причем не просто для того, чтобы суммировать достоинства и недостатки самой КЛЭ, но и для того, чтобы разобраться в критериях оценок, в тенденциях и позициях современного советского литературоведения и критики. Однако пока что подводить итоги преждевременно, и мы будем говорить только о второй «половине» энциклопедии², где серьезная критика, которой подвергся в советской печати ряд статей и позиций первых четырех томов, – это следует подчеркнуть сразу же! – была во многом учтена…

Необходимость КЛЭ, издания уникального, «зарегистрировавшего» теорию и историю мирового литературного процесса «от Ромула до наших дней», вплоть до 70-х годов XX века, вряд ли кто-нибудь поставит под сомнение.

Труд этот «страшно громаден», и громадность его, какую бы область литературоведения мы ни взяли, сразу бросается в глаза.

По части изучения истории советской литературы КЛЭ, например, не просто обобщает результаты, добытые советским литературоведением на протяжении двух последних десятилетий, но и должна подчас идти по недостаточно подготовленной в историко-литературном отношении «почве». Чтобы пояснить эту мысль, приведу лишь список литератур народов СССР, статьи о которых помещены в последних четырех томах: нанайская, ненецкая, осетинская, русская, татарская, татарско-крымская, туркменская, удмуртская, узбекская, уйгурская, украинская, хакасская, цыганская, чеченская, чувашская, чукотская, шорская, эвенкская, эскимосская, эстонская, юкагирская, якутская… А ведь не надо забывать, что тома эти выходили в свет до или параллельно с выходом «Истории советской многонациональной литературы», которая не могла быть, таким образом, полноценно использована, что очерки истории целого ряда молодых национальных литератур до сих пор не созданы и т. д.

Дело, однако, не только в неподготовленности самой фактографической базы – ведь все еще не разрешены в полной мере и многие проблемы истории советской литературы, которые энциклопедия по существу вынуждена рассматривать лишь на уровне границ и возможностей современного литературоведения, тогда как по жанру своему подобное издание «рассчитано» на долгие годы, в течение которых наши знания и восприятие – в отличие от напечатанного текста – неизбежно будут меняться.

Информация, вводимая КЛЭ в литературоведческий обиход по интересующему нас кругу проблем, не ограничивается «микроисториями» национальных советских литератур или обобщающими статьями вроде статьи «Советская литература». Мы знакомимся с характеристикой различных направлений, школ и методов в советском литературоведении, жанрами и видами художественной литературы, работой литературных журналов и издательств, с историей отдельных литературных группировок и объединений, с партийными постановлениями в области литературы и т. д.

Наконец, опубликовано огромное количество статей и справок по отдельным писательским именам, в том числе – именам критиков и литературоведов. Эти персоналии несут в себе тот объем биографических и библиографических сведений, без которых в дальнейшем не обойдется ни научный работник, ни преподаватель средней школы, ни библиотекарь, ни студент и которые очень нужны любому «рядовому» читателю, интересующемуся историей родной культуры.

Понятно, что проследовать за энциклопедией по всему «фронту» ее действия, даже в пределах советской литературы, немыслимо, и я коснусь лишь некоторых, представляющихся принципиально важными, проблем.

Центральное место в освещении вопросов истории советской литературы занимает, вероятно, шестой том с двумя его огромными материалами: раздел, посвященный русской советской литературе, в статье «Русская литература», и статья «Советская литература».

Статьи разнятся по замыслу и по жанру, что вполне понятно: первая главным образом информирует (отсюда ее насыщенность фактами и датами), вторая «освобождена» от детальной информации обзорами конкретных национальных литератур и решает свою тему на уровне постановки и обобщения наиболее существенных для всего литературного процесса историко-литературных, идеологических и эстетических проблем.

В то же время перед нами статьи и разные по качеству. На этом необходимо остановиться подробнее.

Статье о русской советской литературе остро не хватает точности, выверенности методологических подходов и идей, позволяющих вскрыть сложную диалектику литературного процесса в целом. Однако дело не только в этом.

Вся статья построена на жестких схемах художественной эволюции, в соответствии с которыми русская литература развивалась не иначе, как от романтизма к реализму, от абстрактности к конкретности, от «массовидного» к индивидуальному, от лирического к эпическому и т. д. Мощное и, если так можно выразиться, разветвленное движение литературы приобретает в подобном изложении характер упрощенной схемы, где последующий отрезок непременно располагается «над» предыдущим…

Эту обедняющую реальный литературный процесс схему автор стремится «соблюсти» на всем протяжении более чем полувековой истории русской советской литературы – не только от пятилетия к пятилетию («ко 2-й половине 20-х г.г. литература накопила опыт для более глубокого осмысления революционной эпохи», нежели в первой), но даже внутри, казалось бы, одного и того же хронологического промежутка: например, после 1954 года литература, представленная именами В. Овечкина, В. Тендрякова, С. Антонова, Ю. Нагибина, попадает под рубрику «новых тенденций», а написанные в те же годы произведения Д. Гранина, Г. Николаевой, П. Нилина и других уже свидетельствуют о том, что «постепенно литература расширяет поле зрения».

Критерии для сопоставления при этом берутся весьма произвольно: скажем, достижения литературы «последних лет» объясняются «установкой на изображение неприметного (? – В. К.) героя-труженика», а чтобы продемонстрировать всю силу обнаруженной «установки», автор противопоставляет ее… «исповедальной» прозе конца 50-х годов, нашедшей себе «трибуну» на страницах журнала «Юность».

Более того. В своей увлеченности игрой контрастных красок статья минует, мне кажется, главный вопрос – о неповторимом соответствии каждого периода развития литературы его социально-исторической эпохе, потребностям его времени. С этой точки зрения, например, мы должны были бы увидеть в литературе непосредственно послереволюционных лет и первой половины 20-х годов не только борьбу реалистических и модернистских тенденций, вынесенные «на всеобщее обозрение эксперименты и лабораторные опыты», но и закладывающиеся основы социалистической культуры, «слагаемые», вошедшие в творческий метод советских писателей.

Понять, по каким причинам группируются в статье те или иные имена и произведения, подчас попросту невозможно. Почему, например, попадают в одни скобки «Тишина» Ю. Бондарева и «Большая руда» Г. Владимова? «Далеко от Москвы» В. Ажаева противопоставляется «Счастью» П. Павленко? «Даурия» и «Строговы», написанные значительно раньше фединской трилогии, «примыкают» именно к ней?

Статья движется перепадами от крайне субъективных и не вполне внятных трактовок, вроде: «…у А. Веселого… складывается индивидуальный и цельный (? – В. К.) образ русского крестьянина в солдатской шинели…» – к регистрации фактов и явлений, как раз требующих авторского отношения или хотя бы комментирования: о «Кавалере Золотой Звезды» сказано только, что он, в числе прочих произведений, посвящен «трудовому подвигу колхозников», о лирике Вознесенского вскользь брошено, что она «отмечена печатью экспериментаторства», и т. д.

Конечно, перед авторами подобного рода работ встают огромные трудности, и основная, я думаю, заключается в том, чтобы лаконизм и достоверность информационного сообщения совместить с четкой партийной оценкой явлений, с исследовательским подходом к материалу, суметь организовать его в русле научно доказательной авторской концепции.

С этой точки зрения статья «Советская литература» явно выигрывает по сравнению с предыдущей. Сознательно сократив объем фактической информации, автор ее, однако, расчистил себе место для широких наблюдений и обобщений. Привлекает внимание типологическая классификация трех групп национальных культур – «по их общественно-идеологическому и эстетическому облику и в соотнесении с мировым историческим процессом». Весьма перспективна укрупненная периодизация истории советской литературы (выделяются три основных периода, в отличие от принятого членения по десятилетиям), диктуемая подходом к отдельным литературам в масштабе развития национальных культур в целом. Интересен анализ «проблемно-тематических узлов» по группам литератур…

Говоря о становлении творческого метода советской литературы, автор откровенно указывает на дискуссионность я нерешенность ряда вопросов (отношение искусства первых послеоктябрьских лет к социалистическому реализму), а касаясь стилевых исканий, стремится показать не столько противостояние различных тенденций (в первую очередь – реалистических и романтических, в их национально-специфическом облике), сколько их сложное взаимодействие.

Разумеется, и эта статья может вызвать претензии: проблемный принцип анализа время от времени подменяется в ней тематическим; хотелось бы видеть здесь больше примет национального своеобразия, крупно обозначенных моментов эстетической индивидуальности национальных литератур (несмотря на всю справедливость мысли о том, что «типологическое сходство и родственность процессов, происходящих в национальных литературах», постепенно становятся недостаточными для характеристики их единства) и т. д.

Однако по самому своему типу перед нами один из удачных вариантов обзора, преодолевающего «сопротивление» разнородного исторического материала, с которым в предыдущей работе справиться не удалось.

Понятно, что история советской литературы в КЛЭ обобщающими статьями не исчерпывается – она дополняется, углубляется, детализируется и во многих статьях конкретного характера, причем одни и те же темы и проблемы все время возникают в разных аспектах, создавая своего рода эффект «стереофонического» звучания. С проблемами социологизма мы знакомимся по статьям «Социологический метод в литературоведении» и «Социология литературы», по справкам об отдельных группировках и журналах («РАПП», «На посту», «На литературном посту», «Настоящее»), наконец, по персоналиям («Переверзев», «Сакулин», «Фриче»). Проблемы литературных группировок и организаций обсуждаются как в упомянутых общих статьях, так и в конкретных справках: «Перевал», «Серапионовы братья», «Пролетарская литература», «Пролеткульт» и др.

Принцип постоянного возвращения к тем или иным вопросам и введения информации по «концентрическим кругам» в энциклопедии и неизбежен и плодотворен. Важно только, чтобы в издании существовало при этом единство методологически выверенных, марксистских позиций и чтобы сама информация складывалась в цельную картину, не вызывающую у читателя недоуменных вопросов…

К сожалению, достигнуть необходимой цельности редакции КЛЭ удается не всегда.

Приведу выразительный пример, связанный с характеристикой одной из наиболее сложных и противоречивых группировок 20-х годов – «Перевала».

В статье о русской советской литературе она упомянута исключительно со знаком «расплывчатости», «внеклассовости», «моцартианства» и т, д.

В статье «Перевал» мы узнаем, что моцартианство – моцартианством, но декларация группы «была направлена против «бескрылого бытовизма» в литературе и ратовала за сохранение «преемственной связи с художественным мастерством русской и мировой классической литературы», что эстетические позиции «перевальцев» являлись «реакцией на «рационализм» лефовцев и конструктивистов» и т. д.

Автор раздела «Русская советская литература» ограничивает творческий состав «Перевала» девятью именами (из них трое – критики). Статья непосредственно о группировке сообщает, что декларация «Перевала» 1927 года была подписана «более чем 60 писателями, в том числе М. Пришвиным, И. Катаевым, Э. Багрицким, Н. Огневым, Н. Дементьевым, А. Караваевой, А. Малышкиным, Дж. Алтаузеном и др.».

В разделе «Русская советская литература» применительно к группировкам «художественное творчество» писателей несколько раз решительно противопоставляется «теоретическим рекомендациям» группировок, но по отношению к «Перевалу» каких-либо оговорок в этом плане, повторяю, не сделано. Однако в статье «Перевал» сказано: «Программной вещью «Перевала»… считалась повесть И. Катаева «Сердце», хотя его творчество было шире эстетических принципов «Перевала». А в статье «Советская литература» выражен еще один взгляд на проблему: «…не следует сбрасывать со счетов и воздействия групповых установок на творчество… писателей».

Что стояло за «внеклассовостью»»Перевала» или в чем крылось реальное содержание лозунга «новый гуманизм», не объяснено нигде. Эстетическая платформа группировки, равно как и ее противоречия, могла бы проясниться, если бы, пусть бегло, были очерчены позиции «Перевала» в общей литературной дискуссии 20-х годов, и, прежде всего, в спорах о пролетарской литературе. Но об этом мы не найдем в КЛЭ ни слова, за исключением неожиданно обрушивающихся на читателя и нерасшифрованных сведений в статьях о журналах «На посту» и «На литературном посту»: «Непрерывно атаковалась эстетическая позиция А. Воронского и творчество «Перевала»; «С полемическими статьями против «На посту» выступил в «Красной нови» А. Воронский»…

Таким образом, возникает множество вопросов, остающихся без ответа, причем, подчеркиваю, без ответа не в том смысле, что они должны быть полностью решены (мне лично в современном советском литературоведении известны лишь две статьи о «Перевале» – А. Артюхина и Г. Белой), но в том, что читатель должен получить здесь по этим вопросам хотя бы необходимый минимум объективной информации.

Вероятно, для сведения концов с концами в этом, как и в ряде других случаев, в энциклопедии были бы необходимы обобщающие статьи по частным историко-литературным проблемам. Скажем, статья «Литературные группировки» (мы обнаруживаем в КЛЭ только «Литературные кружки»), где деятельность группировок могла бы быть рассмотрена во взаимосвязях и взаимоотталкиваниях друг от друга, на фоне литературного движения и литературного процесса эпохи и с учетом многочисленных работ и дискуссий по литературе 20-х годов, прошедших в последнее время.

Список подобных, отсутствующих, статей нетрудно было бы продолжить. Нет, например, статьи «Пролетарская поэзия», зато все пролетарские поэты включены в статью «Пролеткульт», занимающуюся по существу исследованием совсем иной грани проблемы.

Статья «Пролетарская литература» никак не восполняет потери, тем более что в ней вообще не названо ни одного имени, кроме имени Горького, и создается впечатление, что речь идет лишь о некоей терминологической фикции, тогда как за понятием «пролетарская литература» стояло явление принципиального социально-исторического и культурного значения.

Крайне полезна и актуальна сегодня в международном аспекте была бы статья «Пролетарская культура«, осмысляющая идеологические и общеэстетические предпосылки пролетарского литературного движения, тем более что в статье о Пролеткульте этот термин употребляется неоднократно.

В статье «На литературном посту» констатируется, что «журнал – выдвинул лозунг «За плехановскую ортодоксию», ослаблявший «влияние ленинского эстетического наследства», но в чем крылся смысл «плехановской ортодоксии», понятия, тесно связанного с существенными чертами социологизма в литературоведении и критике 20-х годов, читатель не узнает ни здесь, ни даже в статье о Плеханове.

Надо сказать, что в проблемах социологизма, как они освещены в КЛЭ, вообще разобраться крайне трудно.

Начать с того, что в двух больших статьях, следующих одна за другой, – «Социологический метод в литературоведении» и «Социология литературы», – совершена некая подмена значений: социологический метод в литературоведении рассматривается в рамках социологии, а не в рамках литературоведения. Поэтому он оказывается частным компонентом социологии литературы, которая наделяется совершенно неограниченными полномочиями: «Ограничение задач социологии литературы каким-нибудь одним уровнем не представляется верным… наиболее широко формулируемая (? – В. К.) задача социологии литературы заключается в изучении законов развития и функционирования литературы как целостной системы…» (подчеркнуто мной. – В. К.).

Но если такова задача социологии литературы (а далее утверждается, что сюда входит и изучение социальной специфики различных родов и видов искусства, и исследование его классового и народного начал, и понимание искусства как особой формы идеологии, и осознание исторической изменчивости взаимодействий искусства и общества, и даже «уяснение взгляда на развитие искусства как историю жанров и стилей»), то позволительно узнать, что же вообще остается на долю литературоведения?

Социология литературы есть часть социологии культуры, то есть область, несомненно, смежная с литературоведением, но располагающая своим предметом и методами исследования. Между тем, хотя в статьях признается, что «прямое «наложение» социологических понятий на специфическую сферу литературы ведет к утрате этими понятиями своего первоначального (более или менее строгого) характера и превращению их в метафоры», – весьма показательна, кстати, эта забота о «чистоте» социологических, а не литературоведческих понятий, – исходной позицией авторов обеих статей является именно «социологическая процедура»…

Думается, что здесь сыграла свою роль (мне уже пришлось недавно писать об этом в «Вопросах литературы») общая тенденция к экспансии бурно развивающихся у нас социологических исследований на «территорию» эстетики, тенденция, имеющая свои причины, но необъяснимая на страницах энциклопедии.

Вызывают ряд вопросов и конкретные справки о тех или иных представителях социологизма в литературоведении и критике 20-х годов: односторонняя позиция статьи «Переверзев», где объективный методологический смысл дискуссии о «переверзианстве» (кстати, она началась не в 1929, а в 1928 году выступлениями Л. И. Тимофеева) не только совершенно не раскрыт, но, напротив, изрядно затемнен прямым «подверстыванием» к 1929 году того, что произошло с Переверзевым впоследствии; противоречия в статье «Сакулин», автор которой сперва фиксирует в работах Сакулина стремление изучать литературные «ряды» изолированно, «методологический схематизм», а затем по существу объявляет проблему «эклектизма» сакулинской методологии лишь порождением «дискуссионной атмосферы 20-х гг.» и как бы аннулирует ее новым «интересом к творческому наследию Сакулина» в 60-е годы, и т. д. и т. п.

Я понимаю всю сложность затронутых тем и исхожу вовсе не из требования «разрубать» завязанные 20-ми годами «узлы» одним махом, но из того, что современная энциклопедия должна и может оставаться на уровне тех подходов к истории литературы, которые завоеваны нашей наукой. Раз уж зашла речь о Сакулине, сошлюсь, в частности, на книгу П. Николаева «Возникновение марксистского литературоведения в России» (Изд. МГУ, М. 1970), в которой убедительно показано и то, что Сакулину в рамках русской академической науки «трудно было избежать методологического эклектизма», и одновременно то, что подобный эклектизм был в известной мере конструктивен, ибо «ученый стремился взять рациональное начало в разных системах, а не слепо следовал им».

Невольно возникает сопоставление «социологических» материалов КЛЭ с материалами по формализму в литературоведении, причем сопоставление зачастую не в пользу первых.

Вряд ли требует особых доказательств тот факт, что проблемы формализма сегодня выглядят отнюдь не проще, нежели вопросы социологизма, особенно если учесть современный интерес к структуральным и семиотическим исследованиям во всем мире.

Однако в таких статьях, как «Формальный метод в литературоведении», «Структура литературного произведения», «Структурализм в литературоведении», КЛЭ, отметив некоторые методологические принципы анализа литературного текста, проецирующиеся из 20-х годов в современность, достаточно убедительно проанализировала вместе с тем односторонность и ограниченность формального подхода к литературе и показала глубинные связи структурализма с формализмом, несмотря на присущую структурному методу неоднородность, открывающую возможности частного его применения…

В этом отношении авторским коллективом энциклопедий, несомненно, была учтена критика, которой подверглось в нашей партийной печати (см., например, журнал «Коммунист», 1969, N 14) освещение вопросов формализма в статье «ОПОЯЗ».

Я не могу специально останавливаться на статьях, непосредственно посвященных теории литературы (в том числе ее родам, видам, жанрам, стилистике и поэтике). Отмечу только, что история советской литературы по-прежнему используется здесь далеко не достаточно (за исключением, конечно, серьезной работы о социалистическом реализме). Особенно это относится к таким статьям, как «Стилизация в литературе» или «Сказ», где материал русской советской прозы 20-х годов и последнего десятилетия, полностью отсутствующий, буквально просится «на перо». Если же факты советской литературы в теоретических статьях и осваиваются, то иногда предстают в весьма странном и зыбком освещении. Например, в большой статье «Роман» читателю сообщается – без конкретных ссылок и аргументации – о том, что «увлечение событийностью подтачивало первооснову романного начала» и более того – об «антироманных идеях» советской литературы некоего неназванного периода, а современные произведения классифицируются по выдвинутому в свое время К. Симоновым принципу, условность и односторонность которого впоследствии были признаны и самим писателем: «роман-событие»»Солдатами не рождаются», «роман – судьба»… «Прощай, Гульсары!».

В заключение следует, очевидно, сказать несколько слов о персоналиях, составляющих значительную часть всего объема энциклопедии (не буду специально останавливаться на неоднократно звучавших в адрес КЛЭ и подчас вполне справедливых упреках насчет пропуска ряда имен – во-первых, нельзя забывать, что она «краткая», а во-вторых, впереди девятый том, который, надо полагать, в какой-то мере эти пропуски компенсирует).

Среди множества точных, емких, насыщенных информацией справок хочется назвать статьи о Пришвине, Шолохове, Твардовском, Цветаевой, Тарковском, Шукшине, Паустовском, Фадееве, Федине, Фурманове, Эренбурге, Платонове, Шкловском, Тынянове, Эйхенбауме, Томашевском, Фриче…

Вместе с тем было бы несправедливым умолчать и о другом: об удивительной для энциклопедии необъективности, – об этом немало говорилось в связи с первыми томами, отдельные рецидивы этой болезни есть в рецензируемых томах, – о непростительных фактических ошибках по отношению к некоторым литераторам…

Конечно, наиболее ценные справки принадлежат авторам, известным своими работами о представляемых фигурах, но, к сожалению, в энциклопедии немало и случайных в этом плане фамилий…

Довольно редко встречаются справки, где присутствовала бы лаконичная обобщающая мысль, ухватывающая в творчестве характеризуемого литератора самое главное…

Не выработана однотипная структура справок…

Одним словом, претензий много. Однако, как бы мы ни относились к ряду конкретных статей, помещенных в КЛЭ, какой бы «счет» к ним ни предъявляли, мысли о полезности и необходимости издания в целом это изменить не может. К тому же в своих требованиях, даже, казалось бы, бесспорных, мы не вправе закрывать глаза на объективно существующее и, очевидно, непреодолимое противоречие, лежащее в самой основе подобного рода предприятий: осуществляющиеся ввиду чрезвычайной сложности и глобальности своих задач весьма редко, длящиеся на протяжении многих лет (во всяком случае – в пределах не менее чем десятилетия) и функционирующие затем в научном обороте уже не одно десятилетие, они неизбежно отстают от времени, сколь бы действенные меры против подобного отставания ни были приняты, ибо являются продуктом своей эпохи, создаются участниками сегодняшнего литературного процесса, несут на себе отпечаток сегодняшних представлений, а нередко, к сожалению, и предубеждений…

Поэтому и судить о КЛЭ с позиций обладателя «абсолютной истины» было бы в высшей степени самонадеянным, и я пытался ограничиться лишь соображениями о том, насколько здесь соблюдена или, напротив, нарушена реально возможная ныне мера объективности и научности, а также насколько успешно это издание выполняет свои главные, информационные, задачи.

Может, конечно, возникнуть вопрос, каков практический смысл всяческих замечаний, а соображений – тома КАЭ изданы, и тут, как говорится, ничего не исправишь… Ну, вероятно, прежде всего, для ориентации читателя – таково уж дело критики, оценивающей опубликованный текст. Но есть и другой мотив: издания того типа, к которому принадлежит КЛЭ, несомненно, будут продолжаться, ибо время наше требует совершенствования уровня научной информации.

В. КОВСКИЙ.

* * *

Потребность в литературных энциклопедиях в наше время ощущается как никогда остро. Сейчас на повестку дня поставлен вопрос о выпуске специальных, так сказать «персональных», литературных энциклопедий: многие годы ведется работа по созданию Лермонтовской энциклопедии, начинается работа по созданию Пушкинской. Естественно, что потребность в общей литературной энциклопедии еще большая, нежели в специальных. Самый интерес к специальным энциклопедиям прямо предполагает интерес к общей и надобность в ней.

Своевременность выхода в свет КЛЭ обусловливается еще одним важным обстоятельством. По существу до этого издания литературной энциклопедии, которая могла бы удовлетворить запросы современного читателя, не существовало. Литературная энциклопедия, выходившая в конце 20-х и в 30-е годы под редакцией В. М. Фриче, а затем А. В. Луначарского, оказалась в значительной своей части морально устарелой едва ли не сразу же после своего выхода в свет. Не будем скрывать: на протяжении многих лет всякий желающий получить справку по тому или иному литературному вопросу, относящемуся к русской классике, чаще «сего обращался к энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, несмотря на то, что этот словарь и по времени своего появления в свет, и по содержанию своих статей весьма отстал от современных требований науки. Для более специальных надобностей обращались к незавершенному «Критико-биографическому словарю русских писателей и ученых» С. Венгерова, хотя и этот словарь во многих отношениях устарел. Обращались к другим отнюдь не современным справочным изданиям. И делали это по той простой и естественной причине, что современного справочника по литературе, универсального и в то же время в достаточной мере удовлетворительного и надежного, просто не имелось, Теперь он появился. КЛЭ, издание которой находится в процессе завершения, и есть тот литературный справочник, потребность в котором мы так давно и так сильно ощущали. Вот почему можно сказать, что выход в свет КЛЭ явился важным событием в нашей культурной жизни.

Справочный характер литературной энциклопедии обусловливает многие ее специфические черты и определяет те требования, которые к ней предъявляются. Энциклопедию не читают, к ней обращаются в случаях особой надобности, в ней ищут ответа на вопросы. Соответственно этому от статей, в ней заключенных, требуется не столько увлекательность или оригинальность, сколько основательность. Прежде всего, статьи в энциклопедии должны вызывать у читателя абсолютное доверие. Всякого рода дилетантизм в энциклопедии недопустим. Справочное издание в силу уже своей задачи должно быть авторитетным. В этом смысле настоящее издание (за редким исключением) в том, что касается русской классической литературы, вполне отвечает назначению.

Сведения о литературе, которые читатель найдет в энциклопедии, как правило, он получает из самых первых рук. Статьи в основном написаны теми учеными, которые являются специалистами в данной области. Например, о Батюшкове и Баратынском написал Д. Благой, об И. Дмитриеве – И. Семенко, о Жуковском – Г. Поспелов, об А. Григорьеве – Б. Егоров, о Добролюбове – Г. Соловьев, о Достоевском – А. Белкин, о Карамзине – Г. Макогоненко, о Михайловском – Г. Бялый, о Крылове – Н. Степанов, о Катенине – Ю. Лотман, о Надеждине – Ю. Манн, о Чернышевском – Е. Покусаев, о Салтыкове-Щедрине – С. Макашин, литературно-теоретические статьи о притче, о символе принадлежат С. Аверинцеву, стиховедческие – М. Гаспарову и В. Холшевникову и т. д. и т. п. Названные авторы (как и большинство неназванных) – в глубоком смысле этого слова специалисты. То, о чем пишут, они знают специально, они этим занимались, их знания по данному вопросу не обязательно абсолютно «истинные» – но всегда основаны на глубоком, не чужом, а собственном исследовании материала. И для энциклопедии, непременным достоинством которой должна быть ее авторитетность, это очень важно.

Я вовсе не хочу этим сказать, что авторами энциклопедических статей имеют право быть исключительно признанные, так сказать, маститые специалисты. Дело вовсе не в возрасте автора и не в большей или меньшей признанности его. Важно совсем не это – важно, чтобы автор не был случайным.

В конечном счете, авторитетность статей в издании определяется не формулярным списком ее авторов, а качеством статей, их достоинствами.

То, что энциклопедия по своему жанру является изданием справочного характера, естественно, – обусловливает объем заключенного в ней материала. Во всяком случае, должно обусловливать. Хороша поговорка «Мало, да честно…», но в случае с энциклопедией она оказалась бы не очень уместной. Для энциклопедии чем больше, тем всегда лучше, тем всегда «честнее».

На практике это идеальное требование к энциклопедии оказывается проблемой, и притом весьма трудной для разрешения. Всякое требование включения в энциклопедию еще и еще одной статьи, еще одного писателя почти всегда сталкивается с реальными возможностями издания, с ограниченностью листажа и проч. И все-таки, несмотря на это, тут есть над чем задуматься, есть о чем поговорить как в плане конкретном, так и принципиальном.

Прежде всего, я хотел бы заметить, что для энциклопедии существует, несомненно, иная иерархия ценностей, чем, скажем, для истории литературы. Читая историко-литературный курс по русской литературе XIX века, я не могу, просто не имею права не остановиться достаточно основательно и подробно на творчестве Пушкина. Без Пушкина нет истории русской литературы – это азбучная истина. Но, читая тот же литературный курс, я вполне мог бы (и так и делаю в действительности) пройти мимо, порой даже не упоминая их вовсе, таких поэтов, современников Пушкина, как Туманский, М. Дмитриев и т. п.

Представление моих слушателей об истории русской литературы начала XIX века от такого пренебрежения несколькими второстепенными литературными именами практически мало пострадает. Совсем другое дело, если бы те же самые имена отсутствовали в литературной энциклопедии. Это была бы потеря, и весьма существенная.

В самом деле, задумаемся над вопросом: когда и зачем обращаются читатели к таким изданиям, как литературная энциклопедия? В каких случаях чаще обращаются: когда нужно узнать что-нибудь о Пушкине? или о литераторах такого масштаба, как Туманский или М. Дмитриев? Ответ на этот вопрос едва ли может быть двузначным. Я абсолютно убежден, что большинство тех (я говорю даже не о профессиональных литераторах или литературоведах, а о рядовых читателях), кому понадобилось бы что-то узнать о Пушкине, обратились бы к специальным работам о Пушкине, к монографиям о нем, а не к энциклопедии. Тем более что монографий о Пушкине не так уж мало, они достаточно известны и их не очень трудно достать. Иначе бывает с малоизвестным писателем. Именно для того, чтобы получить о нем представление, познакомиться с конкретными фактами его жизни и творчества, и обращается чаще всего читатель к энциклопедии. Но это-то и следует всегда учитывать, из этого и вытекает та особенная, обусловленная чисто практическими потребностями шкала ценностей, которую следует принимать во внимание при издании литературной энциклопедии.

Я ратую в данном случае не за умаление великих, а за большее внимание к второстепенным именам в энциклопедии. Разумеется, и Пушкин, и Гоголь, и Толстой, и другие великие должны самым осязаемым образом присутствовать в литературной энциклопедии: о них должны быть хорошие и обстоятельные статьи с еще более обстоятельными приложениями библиографического характера. Но наряду с такими статьями, и тоже как нечто существенное – с точки зрения законов энциклопедического жанра существенное, – должны присутствовать в энциклопедии в возможно большем количестве статьи о малоизвестных писателях.

В связи с этим я позволю себе сделать несколько конкретных замечаний в адрес КЛЭ. Во второй половине XIX века существовал писатель по имени Тимофей Михайлович Бондарев. Крестьянин, самородок, с темпераментом борца и подлинного художника, писатель почти аввакумовской силы, он был автором замечательного сочинения, называвшегося «Трудолюбие и тунеядство, или Торжество земледельца». Нравственная и художественная сила этого сочинения, направленного против паразитического существования господствующих классов, привлекла к нему внимание Глеба Успенского, который пишет о Т Бондареве в статье «Трудами рук своих» (1884). Позднее Т. Бондаревым очень заинтересовался Л. Толстой, высоко ценивший и самого писателя, и его произведение. Несомненно, что Т. Бондарев – писатель чрезвычайно интересный и притом мало кому известный. Казалось бы, литературная энциклопедия и должна была бы позаботиться о знакомстве своего читателя с ним. Но статьи о Т. Бондареве в энциклопедии нет. Мне представляется это досадным и существенным пробелом. Тем более досадным и малообъяснимым, что однажды в энциклопедии имя Т. Бондарева все-таки упоминается, В статье о Л. Толстом он назван «самобытным мыслителем» из народной среды, к которому проявляет интерес Толстой. Кажется, что такое упоминание само по себе уже обязывало редакторов энциклопедии. Ведь внимательный читатель, познакомившийся со статьей о Толстом, вполне мог заинтересоваться писателем из народа, самобытным мыслителем, который привлек внимание самого Толстого. И где же еще такому читателю искать самых первых сведений о Т. Бондареве, как не в литературной энциклопедии?

Нечто подобное тому, что произошло с Т. Бондаревым, произошло и с А. И. Кошелевым. А. Кошелев – один из виднейших любомудров, друг Веневитинова и ближайший друг В. Одоевского, видный общественный деятель, автор «Записок», которые имеют большую историко-познавательную и литературную ценность. Всякий, кто всерьез занимается историей русской литературы первой половины XIX века и историей русской общественной мысли, не может обойтись без «Записок» А. Кошелева. В энциклопедии «Записки» не раз упоминаются: например, они открывают список литературы по теме «славянофильство». Но характеристики этого заметного и значительного в истории русской литературы мемуарного произведения, как и сведений о самом А. Кошелеве, хотя бы самых кратких, в энциклопедии нет.

Нет в энциклопедий статьи о немецком писателе Г. -И. Кёниге, немало сделавшем для знакомства немецкого читателя с русской литературой и находившемся в тесных и дружеских отношениях с русскими литераторами-любомудрами. Впрочем, и о нем тоже есть в энциклопедии упоминание «по поводу». В статье о Н. А. Мельгунове так говорится о Кёниге: «В 1837 в Германии вышла книга немецкого писателя Г. И. Кёнига «Literarische Bilder aus RuBland» (русский перевод «Очерки русской литературы», 1862), написанная им на основании бесед с Мельгуновым (частью под его диктовку), сыгравшая значительную роль в популяризации русской литературы за рубежом».

Напрасно мы бы стали искать в энциклопедии сведений о журнале В. Одоевского и А. Заблоцкого «Сельское чтение». В статье о В. Одоевском он упоминается, но специальной статьи, хотя бы самых малых размеров, о нем нет. В связи с В. Одоевским о нем говорится, что он пользовался успехом у крестьян, неоднократно переиздавался, приводятся слова Белинского, считавшего его «образцом «народного чтения». Однако никаких дополнительных, притом самых необходимых, сведений об этом «образцовом» народном журнале в энциклопедии не приводится.

Тут существенное значение имеет не сам по себе факт отсутствия в энциклопедии статей на названные темы и о названных авторах. Я готов допустить, что вопрос о том, обязательны ли те или иные конкретные статьи, можно ли без них обойтись в краткой энциклопедии, спорен. Но бесспорно то, что отсутствие статей о писателях и журналах, о которых упоминается всерьез и по разным случаям, значение которых тем самым признано самой энциклопедией, есть проявление известной непоследовательности, ошибка против логики, проявление внутренней несогласованности.

Проблема согласованности – одна из самых первостепенных и трудных для всякого литературного произведения. Она тем более трудна для такого специфического издания, неизбежно фрагментарного и неизбежно многослойного, как энциклопедия. Однако трудность проблемы предполагает не отказ от ее решения, но сугубую необходимость решить: решить в принципе и в каждом отдельном случае.

К сожалению, в КЛЭ встречаются иногда случаи не только скрытой, внутренней, но и прямой несогласованности. Приведу несколько примеров. В томе пятом энциклопедии, в статье об А. Н. Островском, общественно-литературные позиции представителей «молодой редакции»»Москвитянина» квалифицируются как «почвеннические». Причем это делается без всяких оговорок на условность такой квалификации. В противоречии с этим в статье «Почвенничество в литературе», помещенной в том же томе, но принадлежащей другому автору, направление это, в частности и само возникновение его, относится к 60-м годам и связывается (вполне справедливо) с журналами братьев Достоевских «Время» и «Эпоха», а не с «Москвитянином» времен «молодой редакции» (то есть не с 50-ми годами).

В томе третьем в статье о П. Лаврове его «Исторические письма» с полным основанием оцениваются как важный руководящий документ народничества, а в статье о народничестве имя П. Лаврова даже не упоминается среди имен «идеологов народничества». Следует отметить, что характеристика «Исторических писем», столь важных для понимания народнического мировоззрения, отсутствует и в статье о П. Лаврове.

Порой элементы противоречий и несогласованности наблюдаются даже в пределах одной статьи. Так, в статье о Кюхельбекере его художественный метод определяется вначале его же собственными словами: «Кюхельбекер сам называл себя «романтиком в классицизме». Однако далее метод Кюхельбекера получает у автора статьи наименование «неоклассицизм». Но определения эти имеют между собой мало общего, они не только не согласуются друг с другом, но и в значительной мере противоречат одно другому.

Должен сказать, что приведенные примеры относятся к числу редких. Прямых противоречий и несоответствий в энциклопедии не так уж много. Может быть, отчасти поэтому они так бросаются в глаза.

Пожалуй, наибольшую трудность представляет собой для редакторов энциклопедии проблема хотя бы самого приблизительного стилевого согласования. В энциклопедии множество авторов, и вместе с тем, в энциклопедии должно быть и есть на деле то, что можно назвать в самом точном смысле этого слова «коллективным автором». Без ощущения коллективного автора нет ощущения единства, столь необходимого для всякой энциклопедии, и литературной в том числе. Но это накладывает на авторов статей вполне определенные обязательства, в частности в отношении их стиля, манеры изложения.

Разумеется, автор, пишущий для энциклопедии, не может отказаться вовсе от своей индивидуальной манеры. Этого от него и не требуется. По моему глубокому убеждению, назначение энциклопедии обязывает ее автора не в том смысле, что он должен быть безликим (это было бы как раз плохо), но в смысле особенной сдержанности, постоянного сознания своей подчиненности «коллективному автору», понимания того, что для энциклопедической статьи плоха не только безликость, но и не менее того нарочитое «выпячивание» своей литературной личности, своей литературной индивидуальности. В энциклопедии автор не должен бояться как бы пропасть среди других; хуже и опаснее для дела, если он без нужды будет заявлять о себе читателю именно как автор.

Мне кажется, что в КЛЭ некоторые авторы (сразу же оговорюсь: их немного) забывают о необходимой сдержанности. Они позволяют себе говорить слишком «громко», так что звуки авторского голоса доходят прежде и в большей мере, нежели содержание сказанного. Так отчасти происходит со статьей, посвященной А. Н. Островскому, Вот какими «громкими» словами говорится о произведениях Островского: «Здесь все мерзко и мрачно, как в подземелье, в котором грызутся между собой хищники собственнического мира». Это сказано о комедии «Свои люди – сочтемся!». О герое комедии «Бедность не порок» Любиме Торцове говорится, что это «первый босяк на русской сцене, в голосе которого отчетливо прозвучали ноты социального протеста», и к этому добавляется: «в Любиме Торцове можно видеть предтечу Сатина из горьковского «На дне». О пьесах Островского 60-х годов в статье написано: «Есть что-то торжествующе веселое в манере, с какой драматург выводит на сцену обитателей своего человеческого зверинца. Пользуясь сложными (?) художественными приемами, он как бы заставляет их разоблачать самих себя, а сам, стоя за кулисами, смотрит на них с лукавой усмешкой мудрого художника, перед которым открыта подлинная правда жизни».

Все это сказано по-своему, броско. Но мне, читателю, признаюсь, эта своеобычно-броская манера письма в энциклопедической статье совсем не нравится. И больше всего потому, что она выводит на передний план моего читательского сознания не писателя, о котором идет речь в статье, а автора статьи, его особенную манеру.

Справедливости ради нужно сказать, что далеко не вся статья об Островском написана в таком роде. Статья в целом – основательная, написанная со знанием дела и, главное, далеко не всегда такая «громкая». Приведенные места воспринимаются как неожиданные «вскрики», как ненужные и внутренне не оправданные потуги на стилевую оригинальность, и они очень мешают читателю и, значит, делу.

Иного рода авторскую несдержанность я вижу в интересной и несомненно оригинальной статье, посвященной Писареву. О Писареве в статье, между прочим, говорится: «При сравнительной краткости творческого пути он написал много, ибо писал чрезвычайно легко, часто прямо набело, особенно первое время пребывания в крепости, когда надо было противостоять отчаянию одиночества. Писарев подчас оказывался столь многоречив, что дал основание сочувствующему ему Н. К. Михайловскому упрекнуть его в «бешенстве многописания».

Я не могу уйти от ощущения, что эта характеристика Писарева тоже написана «чрезвычайно легко». По видимости тут всё правда. И правда, сказанная достаточно смело, ибо о Писареве обыкновенно так не говорят. Но мне трудно принять и одобрить и эту правду, и эту авторскую смелость. Трудно, потому что не могу забыть (да и автор статьи мне об этом напоминает), что речь идет о писателе, о мыслителе, который отличался «многописанием» не где-нибудь, а в Петропавловской крепости. Да и подходят ли эти слова «многоречив», «бешенство многописания» и по смыслу, и особенно по своему возможному эмоциональному воздействию для характеристики такого человека, как Писарев!

Сдержанность и осторожность в словах и оценках еще и потому особенно необходима для авторов энциклопедии, что статьи в ней малы по размерам, предельно емки, в них все каждое слово и каждая мелочь как бы укрупняются, делаются максимально (и в отрицательном смысле тоже) значимыми и весомыми.

Пренебрежение этой важной особенностью энциклопедической статьи как жанра может привести – и порой приводит – к самым неожиданным и нежелательным последствиям.

В заметке об Апухтине говорится: «После 1862 Апухтин, не приняв демократического направления, надолго отошел от литературной деятельности». Как я, читатель, должен понимать эту фразу, если она не разъясняется контекстом? Должен ли я ее понимать в том смысле, что после 1862 года (именно после 1862!) продолжать литературную деятельность можно было только в русле демократического направления? Кажется, таков прямой смысл приведенных слов. Но это ли хотел сказать автор? И главное, справедливо ли это? Применимо ли это к такому поэту, как Апухтин?

В статье, посвященной журналу «Современник», между прочим сказано: «В годы политической реакции 1848 – 55 журнал жестоко преследовался цензурой. Но и в этот период «Современник» отстаивал принципы «гоголевского направления». В журнале опубликованы «Детство», «Набег», «Отрочество» Л. Н. Толстого». Из всего этого для меня следует, что повести Л. Толстого «Детство», «Набег», «Отрочество» принадлежали к «гоголевскому направлению» в русской литературе. Но я-то знаю, что это совсем не так уж безусловно, что современная наука придерживается на этот счет иного мнения. Но, может быть, автор статьи вовсе и не думает того, что я ему приписываю? Может быть, это тоже случай небрежного, неряшливого словоупотребления?

В статье о Веневитинове я с удивлением прочитал по поводу журнала «Московский’ вестник»: «…Вместе с А. С. Пушкиным он (то есть Веневитинов. – Е. М.) был одним из участников первого номера». Из сказанного читатель может сделать только один вывод: и Пушкин, и тем более Веневитинов участвовали лишь в первом номере «Московского вестника», а в других, следовательно, не участвовали. Но это отнюдь не так на деле. Пушкин сотрудничал в журнале – и’ весьма активно – по крайней мере в течение всего 1827 года. Что касается Веневитинова, то и он тоже успел принять участие не в одном только первом номере журнала, но и в номерах 2, 3, 5 и 6-м.

У меня нет и мысли о том, чтобы обвинить автора статьи в грехе неведения. Б. Смиренский, писавший статью, издатель произведений Веневитинова и знаток его творчества, допустил, видимо, просто небрежность в выражении. Но в этом случае особенно заметно, как языковая небрежность может быть по своим результатам равна прямой ошибке.

В энциклопедической статье более, чем где бы то ни было, нетерпимы пустые слова, дежурные, проходные фразы, содержащие в себе, по сути, нулевую или близкую к нулевой информацию. Иногда такое встречается в КЛЭ. Не часто – но встречается.

В статье о «Литературной газете» Дельвига можно прочесть такую характеристику газеты: «продолжая, насколько возможно, традиции декабристской журналистики…». Читателю не понять, о каких именно традициях декабристской журналистики здесь идет речь, насколько возможно было продолжать их и проч. Но без этого фраза лишается всякого смысла, она воспринимается именно как дежурная.

Другой пример. В статье о Решетникове написано: «Подлиповцы» вызвали ожесточенные споры между либеральной и демократической критикой». И больше ничего об этом. Зачем эта фраза? Что в таком своем виде она дает читателю? Кажется, что это сказано отчасти по инерции; информация, которая содержится в этой фразе, носит весьма приблизительный, до некоторой степени туманный характер. Это то, что называется «литературным клише», общим местом.

Энциклопедическая статья – жанр не столько самостоятельный, сколько подчиненный. Она всегда должна соизмеряться с целым, с задачами целого.

Статьи о философах Гегеле, Шеллинге, Шопенгауэре и т. д. можно отыскать и в энциклопедии общего типа, и в энциклопедии философской, и в исторической, и в литературной. Но в каждой из энциклопедий мы будем искать применительно к названным философам не одного и того же, а разного – разных сведений, соответствующих тематическому профилю и назначению издания. Если я хочу ознакомиться с философскими взглядами Гегеля или Шеллинга, я, видимо, обращусь, скорее всего, к философской энциклопедии. В литературной же о Гегеле и Шеллинге я буду искать другое. К литературной энциклопедии я обращусь, например, тогда, когда мне нужно будет узнать о воздействии Гегеля и Шеллинга на литературу, о внутренних связях этих философов с литературой. Со всем этим не может не считаться – должен считаться! – автор соответствующей статьи в литературной энциклопедии.

Большинство авторов КЛЭ помнят об этом. Из статьи о Бакунине я узнаю не только о фактах его жизни и политической и революционной деятельности, но и, прежде всего о том заметном следе, который оставила личность Бакунина в русской литературе. В статье о Кропоткине – и это тоже естественно – одно из центральных мест занимает краткая, но выразительная характеристика его основного литературного произведения – «Записок революционера». В очерке о Кони дается сжатая, точная и содержательная характеристика, прежде всего литературных трудов и заслуг знаменитого судебного деятеля и т. д. Примеры этого рода можно приводить до бесконечности. Однако есть примеры и другого рода, которые не менее поучительны и о которых именно по причине их поучительности я считаю нужным упомянуть.

Признаюсь, что чувство известного неудовлетворения осталось у меня от статьи, посвященной Шеллингу. Сама по себе, вне учета своей целевой направленности, она не вызывает возражений. Мои претензии к ней связаны с тем, чего в ней не сказано и о чем, по моему убеждению, должно было бы говориться в статье на эту тему, предназначенную для литературной энциклопедии. Из статьи мы почти ничего не узнаем о беспримерной популярности, которой пользовался Шеллинг среди немецких поэтов-романтиков, а также и среди русских писателей и поэтов 20 – 30-х годов XIX века. В статье ничего не сказано о восприятии философских идей и философских образов Шеллинга Тютчевым, Веневитиновым, В. Одоевским, А. Григорьевым. Примечательно, что в библиографии к статье не указаны работы, в которых говорится о восприятии Шеллинга русской литературой. И это, на мой взгляд, серьезный изъян для статьи, напечатанной в литературной энциклопедии.

Те же претензии у меня и к статье о Шопенгауэре. Статья эта опять-таки’ сама по себе неплоха. Но нельзя не заметить, что в ней ничего нет о восприятии (и соответственно – о характере восприятия) философии Шопенгауэра русскими писателями: Л. Толстым, Достоевским, Фетом и т. д. В статье не указано даже, что основной философский труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление» впервые перевел на русский язык Фет. Об этом есть в заметке о Фете и нет ничего в заметке о Шопенгауэре.

Не всегда учитывается характер и целевое назначение литературной энциклопедии в статьях, посвященных не только философам, но и некоторым писателям. Так, очень мало говорится о Дале как писателе, хотя о других действительных заслугах Даля сказано достаточно основательно. В заметке о Гёте никак» не освещена проблема восприятия его творчества в России и воздействие его на русских писателей. В очерке, посвященном немецкому писателю-романтику Ваккенродеру, нет ни слова об интересе к этому писателю, который проявляли русские поэты-любомудры, о переводе ими произведений Ваккенродера и т. д.

В последних двух случаях авторы забыли не о том, что пишут в литературную энциклопедию, но о том, что эта энциклопедия предназначена для русского читателя. Между тем это тоже имеет существенное значение, это тоже должно заметно определять целевую направленность энциклопедической статьи.

Наша литературоведческая наука прошла большой путь, ей есть чем гордиться, ей ведомы немалые достижения и открытия как фактического, так и методологического характера, которые в полной мере должны быть учтены энциклопедией. Современная энциклопедия предполагает, прежде всего, современный научный уровень содержащегося в ней материала.

Подавляющее большинство статей в энциклопедии написано на высоком современном научном уровне. Большинство, но не все. Порой встречаются статьи не то чтобы прямо устаревшие по своей методологии, но несколько прямолинейные, несколько грубовато-однозначные – ив этом смысле устаревшие.

За последнее время у нас появился не просто вкус к тонким оценкам и словам, но и известная привычка к ним. Это заслуга нашей науки, результат ее достижений. Это явление радостное, и оно же ко многому обязывает авторов литературоведческих трудов, в частности и авторов энциклопедических статей.

Известно, что образный язык литературы (как, впрочем, и всякого другого искусства) неоднозначен, и он не терпит однозначного толкования. Такое толкование воспринимается в лучшем случае как некоторая неловкость. Об искусстве слова необходимо говорить тонкими и бережными словами. Вот этой-то бережности и тонкости в оценках и характеристиках я и не нахожу в отдельных энциклопедических статьях, посвященных явлениям русской классической литературы.

В статье о Гаршине мы читаем: «В рассказах «Attalea princeps» (1880) и «Красный цветок» (1883) в образах гордой пальмы, стремящейся к воле, и безумца, решившегося ценой жизни уничтожить зло мира, воплощенное в красном цветке, в аллегорической форме изображены черты революционных народников-семидесятников, их благородство, революционная жертвенность». Разумеется, здесь нет никакой ошибки в точном значении этого понятия. За образами Гаршина можно увидеть и мужество народников тоже. Но почему только народников, тем более, почему народников-семидесятников? Разве только это видел в гордой пальме или в безумце, решившемся уничтожить красный цветок, читатель, современник Гаршина? Я уж и не говорю о читателе – нашем современнике. Такого рода интерпретация художественного образа не удовлетворяет меня не потому, что она абсолютно неверна, но по причине ее неоправданной однолинейности и узости.

Отчасти похожее наблюдается и в статье о Гончарове. Автор статьи то утверждает «антидворянскую» направленность «Обыкновенной истории» (при этом он приводит слова Белинского, который хвалит роман не за мнимо антидворянский, а за антиромантический его пафос), то, говоря об «Обрыве», выражает явное неодобрение тому обстоятельству, что положительная героиня этого романа, бабушка, принадлежит к классу помещиков. Здесь опять-таки речь идет не о прямой ошибочности трактовки, но об отсутствии необходимой тонкости. Впрочем, тонкость в данном случае едва ли не оказывается синонимом точности.

Автор очерка о Сухово-Кобылине видит в одном из героев комедии «Свадьба Кречинского», Расплюеве, «беззастенчивость порока», «естественность цинизма», и только это. Он оставляет в стороне все другие, более драматические стороны этой личности. Но поступать так – значит проходить мимо богатого опыта сценического воплощения и сценической трактовки героя многими замечательными актерами. В интерпретации Горин-Горяинова и Игоря Ильинского, например, Расплюев представал перед зрителем далеко не так однолинейно и однозначно.

Несомненно, что современный уровень литературоведческой науки предполагает всесторонний диалектический взгляд на литературное явление. Однолинейность и упрощенность оценок, не оправданные исторически, заведомо лишают эти оценки права на долгую жизнь. Такие оценки часто морально устаревают еще раньше, чем они доходят до читателя, – исторический опыт нашей науки убедительно свидетельствует об этом. Разумеется, автор всякой литературоведческой работы – ив том числе автор энциклопедической статьи – должен иметь вполне определенное мнение о писателе или о том или ином литературном факте, но при этом внутренне он должен учитывать существующие в науке точки зрения.

Я вновь убедился в этом, когда читал в энциклопедии статьи, посвященные Михайловскому, Вяземскому, И. Киреевскому, Н. Страхову, Шишкову, направлению «искусство для искусства» и т. д. Эти и подобные им статьи привлекают своей многомерностью, историческим взглядом. Писатель, литературное явление предстают в них в движении, в противоречиях, во всей своей диалектической сложности. Здесь есть ощущение живой личности писателя, которое не только не мешает увидеть в нем то, что нам чуждо, если оно имеется, но это чужое выявляет убедительнее, чем это делается в статьях однолинейно-обличительных.

К сожалению, такие однолинейно-обличительные заметки (или что-то близкое к этому) в КЛЭ иногда встречаются. Некоторые из них воспринимаются как не вполне соответствующие современному уровню науки. Хотя они и не всегда – далеко не всегда – кажутся одиозными. Очень часто подобные статьи написаны как бы по инерции…

Принято, например, говорить о поэзии Бенедиктова почти исключительно в негативном плане. Именно так писал о ней Белинский, у которого было для этого много оснований. Некоторые из них, связанные с литературной борьбой того времени, для нас уже не существуют. Но этого мы не учитываем, рассматривая творчество Бенедиктова. Так это делается и в энциклопедии. В достаточной ли мере это правомерно?

Я вовсе не ратую за обязательный, тем более кардинальный пересмотр наших взглядов на поэзию Бенедиктова и наших конечных выводов о ней. Я против нарочитой и обедняющей наши литературные представления односторонности взгляда. Против той односторонности, которая мешает нам понять, почему, скажем, восхищался поэзией Бенедиктова такой поэт, как Жуковский, и какое Бенедиктов оказал влияние на Фета.

Некоторая односторонность взгляда видна и в статье о Хомякове. Очень может быть, что одна из причин этому – излишняя краткость статьи. Интересно, что Шевыреву в этом смысле повезло гораздо больше. О Шевыреве больше сказано количественно, и он предстает перед читателем не таким однолинейным и однозначным, как Хомяков. Между тем исторически Хомяков – фигура куда более значительная, нежели Шевырев, да, кстати, и в нравственном смысле более привлекательная.

В статье о Хомякове приводится уничтожающая характеристика, которую дал его поэзии Белинский, но ничего не говорится о том одобрении, с которым встретил стихи молодого Хомякова Пушкин. Думаю, что это тоже неправомерно. Опять-таки я вовсе не призываю к решительному пересмотру наших общих воззрений на Хомякова-поэта. Я за историческую полноту характеристик, и я против излишней их категоричности. Литературные характеристики должны открывать перспективу для движения научной мысли, а не закрывать ее.

Односторонностью взгляда страдают и статьи, посвященные некоторым русским журналам. О «Московском вестнике», например, сказано мало и с явным пренебрежением к его заслугам. В статье – это показательно – почти отсутствует библиография. Об отношении Пушкина к журналу в статье говорится: «По вопросам эстетики и критики журнал расходился с Пушкиным». Это утверждение не новое, но ошибочное, во всяком случае, излишне категоричное. На деле Пушкин весьма одобрительно относился ко многим критическим статьям, которые печатались в журнале (в частности, к статьям И. Киреевского и С. Шевырева), хотя эстетические воззрения Пушкина и отличались от любомудров, издававших «Московский вестник». Утверждение, содержащееся в статье о «Московском вестнике», явно основано на сведениях, полученных из вторых рук. Необоснованная категоричность авторских оценок (так часто бывает и в других подобных случаях!) обусловлена вторичностью материала, которым автор пользовался.

Завершая свои заметки об энциклопедии, я хотел бы сказать, что в мои задачи не входило составлять сколько-нибудь подробный реестр ошибок и промахов, допущенных авторами энциклопедических статей. Это задача неблагодарная. Даже говоря об отдельных, частных неудачах и пробелах в энциклопедии, я не мог и не хотел забывать, что речь идет о большом, многолетнем труде огромного коллектива авторов и редакторов – труде, который очень нужен читателю и который читатель воспримет больше всего и, прежде всего, с глубокой признательностью. Энциклопедия (во всяком случае, большинство ее материалов) послужит ему помощником в деле познания отечественной и мировой литературы. И это самое главное.

Без преувеличения можно сказать, что настоящее издание литературной энциклопедии – первое, выполненное не только всерьез, но и надолго. Первая, но искренне надеюсь и верю, что не последняя. Энциклопедия носит название краткой. Это название само по себе заставляет предполагать, что за ней последует полная. Интерес нашего читателя к литературе столь велик, он так усиливается с годами, что надобность в обширной, возможно более полной по охвату литературного материала энциклопедии не вызывает сомнений. Нет сомнения и в том, что для полной литературной энциклопедии, которую еще предстоит создать, настоящая, краткая энциклопедия будет служить в известном смысле наглядным уроком и примером, полезным и поучительным как в своих достоинствах, так и недостатках.

Е. МАЙМИН

г. Псков

* * *

Работа над КЛЭ заняла в общей сложности почти пятнадцать лет – срок немалый в развитии любой науки, включая и литературоведение. Эти годы «вместили» целый ряд плодотворных исследований и дискуссий по актуальным, методологически важным проблемам – как современным, так и историко-литературным. Произошел качественный сдвиг в изучении мирового художественного процесса на всех его стадиях.

Не вдаваясь в подробности, напомним о самом существенном. Полтора десятилетия назад у нас только начиналось систематическое научное изучение литератур стран социализма; практически не было специалистов, работающих над молодыми литературами «третьего мира»; пестрели «белыми пятнами» американистика, итальянистика, да и испанистика, если иметь в виду латиноамериканские литературы. Даже в той области, где нашим литературоведением уже был накоплен богатый опыт, – в области ряда литератур Западной Европы, – оставалось множество нерешенных вопросов, причем принципиально важных: специфика критического реализма XX века, его взаимоотношения с модернистскими школами, значение средневековья в художественном прогрессе человечества, проблема барокко, проблема романтического творческого метода…

Да не создастся впечатление, что сейчас все эти вопросы решены, и наука о литературе может счесть их снятыми с повестки дня. Но шаг вперед ощутим, несомненен: «белые пятна» в целом ряде случаев ликвидированы, представления о многих эстетических феноменах, тенденциях, исканиях, школах обогатились и уточнились, диалектика и сложность важнейших процессов в истории художественного развития ныне осознается и изучается на заметно более глубоком уровне, чем в начале 60-х годов. За многообразием основательно исследованного индивидуального и национального творческого опыта сейчас уже достаточно ясно выступают черты общности, приметы того единства, которое еще Гёте обозначил термином «мировая литература». Самый факт, что сегодня начата подготовка академической всемирной истории литературы, наглядно свидетельствует о масштабах работы, проделанной за последнее время советским литературоведением.

Напомнить же об этой работе необходимо для того, чтобы яснее стали и объективные трудности, с которыми столкнулся коллектив КЛЭ, и роль, которую сыграло это издание в нашей науке о литературе, эстетике, критике 60 – 70-х годов.

Нередко это была роль первопроходца, разведчика совершенно новой проблематики – очень почетная, но далеко не самая легкая роль. О том, сколь она нелегка, кажется, не всегда помнили авторы рецензий, сопровождавших выход КЛЭ. В иных недоработках редакции «повинна» была и литературоведческая мысль своего времени. Я вовсе не хочу этим сказать, что все высказанные претензии были неосновательны – многие просчеты и ошибки КЛЭ отмечались совершенно справедливо. И все-таки…

Легко, скажем, было подвергать суровому разбору обзорные статьи по литературам зарубежного Востока, особенно разделы, толкующие о XX веке; перечислительность, бледность портретов, произвольность терминологии здесь бросаются в глаза. Но достаточно просмотреть библиографические указатели к статьям о литературах урду, тёлугу, шриланкской, сирийской, филиппинской и др. – найдем в лучшем случае одну-две работы общего характера да несколько популярных очерков европейских авторов (для сравнения: библиография – далеко не полная – к статье «французская литература» занимает без малого две страницы самым мелким шрифтом). Статьи КАЭ – по существу первая попытка хотя бы эскизно обрисовать историю художественной культуры многих освободившихся стран, включив ее в поле зрения нашей науки. И конечно, такая попытка заслуживает признательности, хотя, за небольшим исключением, поднять подобные статьи до подлинно научного уровня не удалось.

Не раз указывалось на пробелы в словнике, и не без причины: дополнительный девятый том, вероятно, поможет исправить положение. Больше всего пробелов в тех статьях, которые посвящаются новейшей зарубежной литературе; как не пожалеть, что не попали в КЛЭ такие интересные современные писатели разных стран, как И. Радичков, И. Эркень, Е. Брошкевич, Х. Кортасар, Г. -Э. Носсак, Ж. Перек, П. Вайс, К. Воннегут, – список можно продолжать довольно долго. Однако заметим, что в заключительных томах таких умолчаний становится все меньше; здесь читатель найдет сведения даже об авторах, обративших на себя внимание лишь в 60-е годы, а у нас переведенных и вовсе недавно, – о француженке Эдмонде Шарль-Ру, об англичанке С. Хилл. Сказываются неудобства алфавитного принципа. Открыв сегодня пятый том, читатель вправе подосадовать, когда не обнаружит в нем статей «Нигилизм в эстетике», «Новые левые и литература»; что поделаешь – в 1967 году, когда том М – П сдавался в печать, проблема, которой теперь и у нас посвящаются монографии, еще не была для зарубежной культуры столь значительной.

А например, с проблемой барокко, оказавшейся в центре научных дискуссий последнего десятилетия, коллектив КЛЭ в силу того же алфавитного принципа столкнулся уже в первом томе, задолго до выхода сборника «XVII век в мировом литературном развитии» (1969), который наметил современный подход к этому очень сложному явлению европейской культуры. Несомненно, в заключительном томе статья «Барокко» выглядела бы по-иному – была бы и больше, и богаче материалом, и точнее в выводах. Сегодня, разумеется, трудно согласиться с прямолинейным противопоставлением демократического и аристократического направлений в барокко и уж совсем невозможно – с упреками в «бедности содержания» и «незначительности художественных достижений», адресованными английским поэтам-метафизикам, в числе которых были Донн и Марвелл, и испанцу Гонгоре. И все-таки статья, в значительной мере устаревшая по методологии, сохраняет свое значение уже потому, что она заключала в себе одну из первых попыток аналитически рассмотреть литературное развитие на одном из переломных его этапов и отойти от привычной схемы, согласно которой классицизм чуть ли не механически вырастал из Ренессанса. Как и во многих других случаях, КЛЭ дала стимул к углубленному исследованию малоразработанной и важной темы.

Думается, подобная «стимулирующая» функция для энциклопедического издания ничуть не менее органична и не менее ответственна, чем функция собственно информативная, «собирательная». В КЛЭ, несомненно, отражается и сегодняшний день нашего литературоведения; каждый ее том призван был свидетельствовать о достигнутом наукой уровне исследования проблем, затрагиваемых (согласно алфавитному принципу) на его страницах. Вместе с тем от авторов некоторых статей нередко требовалось в чем-то опережать достигнутый уровень, обозначать подступы и к нерешенным вопросам, а не только систематизировать материал…

Не во всех случаях это получалось удачно – да и могло ли? Ведь статья в энциклопедии не лучший жанр для гипотез, – но при всем том более всего удались как раз работы, отмеченные исчерпывающей полнотой основных сведений по теме, достоверным изложением накопленных наукой фактов и эстетических идей, самостоятельностью подхода и стремлением показать возможные направления дальнейшего исследования.

Написать такую статью, при этом, не переступив за рамки очень скупого объема и не нарушив специфических для энциклопедии требований, чрезвычайно трудно; в этом, наверное, убедился каждый, кто был автором КЛЭ. И не удивительно, что во всех восьми томах не так уж много наберется статей подобного типа. Однако вот что важно отметить – статьи эти, как правило, посвящены не второстепенным, а наиболее существенным, узловым вопросам истории зарубежных литератур, они образуют фундамент всего издания. По качеству статей, трактующих о ведущих творческих методах, теоретических проблемах, основных литературоведческих понятиях, творчестве крупнейших писателей, и следует судить о научном уровне КЛЭ. В целом ряде случаев такие статьи выдержат самую строгую проверку.

Ограничимся лишь несколькими примерами. Вот статья «Романтизм», заключающая в себе три раздела – «Общее понятие», «Эстетико-идеологические принципы и поэтика», «Исторический обзор». Над последним разделом работало несколько авторов, и различия в толковании романтического (как и пробелы – скажем, болгарский романтизм) здесь достаточно ощутимы, несмотря на старания редакции скомпоновать материал в единое целое. Однако другие разделы, и особенно второй, заслуживают самого серьезного внимания; не боясь преувеличений, можно назвать предложенную в КЛЭ характеристику романтической эстетики новым словом в нашем литературоведении.

Удивительна емкость содержания этой статьи, которая заняла в КЛЭ всего четыре страницы, богатство заключенных в ней наблюдений и мыслей. Романтическая философия исходит из стремления рассматривать «весь мир, природу и человека как вечное творчество«; романтизм создает собственный критерий красоты, «для романтиков новое – оно же и прекрасное«; романтическое искусство предполагает особую «ориентацию» – способность находить удивительное и странное в самих вещах и в «способе рассмотрения вещей»; романтизм – направление «идеализирующее», что и затрудняет его связь с реализмом; эволюция романтизма предопределена тем, что распадается союз «вольного духа автора… с вольным духом самой объективной жизни», и поэтому, в частности, претерпевает изменения романтический юмор («вначале это юмор свободы, потом это сарказм необходимости«), – каждое из этих положений не просто суммирует накопленный опыт исследования европейского романтического движения, но и выдвигает новые задачи перед его историками. «Первоосновное содержание» романтизма, по убеждению автора, характеризуется «мотивами человеческой свободы и неограниченного исторического творчества», – мысль глубокая и плодотворная, вплотную подводящая к переосмыслению некоторых устоявшихся концепций творчества виднейших романтиков. В статье намечены и конкретные пути такого переосмысления; так, в свете охарактеризованного понимания романтической идеологии и эстетики Байрон «представлял не одно из течений в романтизме, а романтизм как таковой, в его полном и развернутом виде», а Гейне выступает как «полуромантик», у которого «преобладание переходит от свободных сил жизни к силам косности и гнета».

Разумеется, предложенная трактовка романтизма не бесспорна, и с формальной точки зрения статья, возможно, органичнее выглядела бы не на страницах КЛЭ, а в научном журнале. Но позволим себе не согласиться с формальной точкой зрения. КЛЭ не претендует на окончательность выводов, да такая претензия и невозможна ни в одной литературной энциклопедии. Конечно, можно было бы ограничиться изложением выверенной фактологии и общеизвестных тезисов, – так, кстати, и сделано во многих других статьях КЛЭ. Со стороны информативной они точны, более или менее полны и, конечно, весьма полезны.

Во избежание недоразумений уточним: говоря о самостоятельности подхода, мы вовсе не считаем, что энциклопедия должна непременно опережать науку, непременно предлагать самостоятельное решение проблемы. Такое требование противоречило бы самой природе энциклопедического издания. Речь о другом: статья в энциклопедии должна быть синтезом накопленного наукой (всей наукой, а не только по этому конкретному явлению!) знания; если же это действительно синтез, а не просто сводка данных, то новое, более глубокое «прочтение» – проблемы ли, наследия ли отдельных писателей – появляется естественно и отнюдь не идет в ущерб первостепенной для энциклопедии задаче полного изложения сегодняшнего состояния вопроса.

Здесь вновь необходимо поговорить о типах энциклопедической статьи и задачах, которые ставят перед собой автор и редакция. Сейчас, когда издание подошло к концу, можно с большей уверенностью, чем прежде, классифицировать сложившиеся в КЛЭ жанры и оценить их возможности.

Наиболее распространенным оказался жанр статьи-обозрения, в которой сводятся воедино почерпнутые из различных источников данные, а из многообразия концепций выбирается наиболее распространенная, которую автор стремится дополнить отдельными положениями других исследователей. Такой жанр для энциклопедии, возможно, наиболее удобен, но нельзя сказать, что и наиболее перспективен. Один из множества возможных примеров – статья «Натурализм». Основные ее положения бесспорны, однако и не новы: действительно, художественная ценность произведений для натуралистов в большой мере определяется «полнотой осуществленного в них познавательного акта», совершенно верно, что «натуралисты много внимания уделяли изучению среды», высоко ценили документальность и, вдохновляясь «научными (точнее было сказать: позитивистскими. – А. З.) методами познания», сумели выразить «идею властвования материальной среды над человеком». Отказ от «постижения закономерностей жизни», утверждение «неотвратимости и неодолимости грубой реальности и подсознательных сил в человеке», а стало быть, и отступление от реалистической многомерности в изображении бытия и духовной жизни, – все эти характеристики в статье обоснованы, подкреплены указаниями на теории Золя, отсылками к романам Гонкуров и Гюисманса.

Можно посетовать на то, что слишком уж бегло говорится о натуралистических школах в немецкой и, тем более, американской литературе, где натурализм обладал резко выраженной спецификой. Можно отметить, что за последние годы в изучение натурализма внесено немало нового – выдвинута, в частности, интересная мысль о том, что родиной этого направления следует считать не Францию, а Англию (ср. в КЛЭ: «В Англии натурализм не получил широкого распространения и воспринимался как подражательство французским образцам»). Можно, наконец, поспорить с автором статьи, когда к натуралистическому направлению, хотя и с оговорками, причисляется Мопассан.

Однако известное чувство неудовлетворенности, оставляемое статьей в КЛЭ, не этими частностями вызвано – скорее тем, что автор лишь констатирует, но не пытается обобщить, синтезировать, принять во внимание потребности современной научной мысли. А между тем натурализм – одна из тех проблем, говоря о которых едва ли возможно ограничиться констатацией общеизвестного. Уже самый факт, что натурализм был первой реакцией литературы на происходивший в середине XIX века великий переворот в области естественных наук, заставляет пристально всмотреться в эстетику и художественную практику этого направления сегодня, когда во всем мире столь важной становится тема «искусство и НТР». Пристрастие натуралистов к ими же открытым документальным жанрам, предложенная ими новая диалектика соотнесения жизненного материала и художественного обобщения, да и главная тема, которая не переставала их волновать (по определению Луначарского, «вещи лепят людей»), – красноречивое свидетельство живой актуальности наследия натурализма для новейшей художественной культуры Запада. Вот все это и принять бы во внимание, оценивая сегодня «научный» пафос натуралистической литературы и присущий ей дух экспериментальности, и свойственное натурализму увлечение биологическими мотивировками. Думается, статья от этого только бы выиграла; во всяком случае, не повисла бы в воздухе завершающая ее фраза, что «важнейшие художественные открытия натурализма были усвоены прогрессивной литературой конца XIX – начала XX века». Только ли «прогрессивной» (из контекста ясно, что речь идет о «разгребателях грязи» и романистах социалистической направленности) и только ли этого времени?

Что и говорить, как свод фактов, как компендиум понятий, теорий, истолкований КЛЭ незаменима, а стало быть, и ответственность за точность сообщаемой читателю информации здесь особая. В рецензиях на КЛЭ об этом говорилось не раз. Отмечались неточные, односторонние характеристики тех или иных явлений. Отмечались случаи (увы, не столь редкие) вольного обращения с хронологией, библиографией и т. п. – вещь недопустимая, тем более в энциклопедическом издании.

И все же, возвращаясь к давней полемике³, «цена» статьи в КЛЭ – это не только «цена справки». Понятно, вряд ли есть смысл стремиться к иному, если предметом статьи является феномен совершенно неизученный, – к примеру, творчество писателя, представляющего одну из молодых литератур мира, или деятельность литературной группы, о которой до КЛЭ мы вообще ничего не знали; тут и за добротную фактологическую справку спасибо. Но досадно, когда всего лишь невыразительной биобиблиографической заметкой оказывается и материал, тема которого заключала все возможности для серьезного аналитического исследования. Вот, скажем, заметка о Дж. Сантаяне – философе и эстетике, чьи идеи оказали очень глубокое воздействие на американскую (и не только американскую) литературу XX века. Два-три биографических факта, с десяток упомянутых без всякого комментария работ и констатация: «Сторонник субъективного идеализма… философия Сантаяны определила его эстетику». Все. Словно бы субъективный идеализм – некая родовая мета, и никаких различий, никаких исторических, национальных, индивидуальных особенностей внутри этого направления в эстетике не существует.

Заметка о Сантаяне выбрана в качестве примера едва ли не наудачу. Подобных статей-отписок в КЛЭ, к сожалению, в избытке, и думается, как раз их обилие, их безликая множественность составляет самый существенный изъян всего издания. Могут возразить: справедливы ли упреки, ведь заметка совсем крошечная. Действительно, редакция могла в данном случае проявить большую щедрость. Но не очень убеждают эти ссылки на малый объем. Заметки о Г. Тракле, о Р. Хоххуте ни на строку не больше, однако в них есть рельефно очерченные портреты австрийского поэта и западногерманского драматурга, есть общественный и литературный контекст эпохи, есть, наконец, то самое «необщее выражение», без которого немыслим художник. Так что решает, в конечном счете, поставленная автором перед собой задача и, разумеется, его профессиональное мастерство.

Не всегда убеждают и ссылки на слабую изученность тех или иных литератур. Вряд ли кто-нибудь возьмется утверждать, что финская литература у нас изучена лучше, чем норвежская; отчего же столь разное впечатление производят соответствующие статьи в КЛЭ? В статье о финской литературе прослеживается логичная концепция национального своеобразия пройденного ею пути, тесно связанного с историческим процессом формирования народа и общества. Компактно, но убедительно показана специфика финского романтизма, реализма, неоромантизма, революционной литературы, намечены характеристики крупнейших писателей – А. Киви, М. Кант, Ю. Ахо, Э. Лейно. Выявлена и органичность наследования лучших традиций сегодняшним поколением, о котором, правда, говорится слишком уж бегло. Читателю, мало знакомому с литературой наших северных соседей, статья КЛЭ поможет составить о ней достаточно ясное представление.

Обзор литературы Норвегии слишком ощутимо распадается на два неравноценных раздела. Пока речь идет о средних веках, XVIII и первой половине XIX столетия, закономерности литературного процесса просматриваются отчетливо, однако нить теряется, как только изложение доведено до эпохи критического реализма. Процитировав известный отзыв Ф. Энгельса, автор почему-то не находит нужным объяснить причины «такого подъема в области литературы, каким не может похвалиться за этот период ни одна страна, кроме России»⁴. О творчестве Бьёрнсона, Ибсена, Гамсуна говорится отрывочно, оценка Гамсуна уклончива; не чувствуется напряжения общественной и идейной борьбы, ознаменовавшей в Норвегии конец прошлого века. Этот недостаток в большой мере выправлен отдельными статьями о каждом из названных писателей. Но вот их наследникам, норвежским писателям нашего времени, в КЛЭ явно не повезло – ни в «персональных» заметках, ни в обзоре, соответствующий раздел которого (он написан уже другим автором) представляет собой подобие аннотированного каталога. Причем и аннотации выглядят как-то странно: Р. Нильсен «в программном стихотворении «Голос революции…» требует высоких моральных качеств от коммуниста», в романе «Красная бегония» Э. Болстад «требует усиления борьбы с туберкулезом», А. Мюкле и А. Енсен «излишне откровенно описывают свои сексуальные переживания» и т. п. В качестве справки все это, быть может, и верно, только много ли даст эта справка читателям?

Как видим, дело упирается не в изученность и не в размеры статей, а в критерии и принципы анализа. Статья может быть совсем небольшой, а рассмотренное в ней явление – сложным и недостаточно исследованным; это не помеха, чтобы подойти к проблеме аналитически, творчески, как сделано хотя бы в заметке о «новом романе», привлекающей и полнотой материала, и теоретической углубленностью, и – случай для КЛЭ не частый – стилистической выразительностью. А бывает и наоборот: тема статьи давно разработана литературоведением, накопилась солидная литература, и тем не менее КЛЭ удовлетворяется поверхностным материалом, отдающим дань устаревшим представлениям и односторонним оценкам (статья об английской «озерной школе», автор которой не нашел в поэзии Колриджа ничего ценного, за исключением «психологического мастерства и живописного богатства» отдельных стихотворений).

Стремление к проблемности, синтезу, обобщению на современном уровне заслуживает, повторим, всяческой поддержки. Однако обобщение – и в энциклопедии особенно – никак не должно идти «поверх» реальных фактов, опережать накопленное твердое знание настолько, что читатель невольно утрачивает доверие к выводам автора. Такие «перескоки» наблюдаются время от времени и в КЛЭ. В статье «Научная фантастика» можно прочитать следующее: «Основные проблемы современной эпохи неразрывно связаны с влиянием научно-технического прогресса на судьбу человечества… Их более эффективно решают приемами научной фантастики». Сказано решительно, даже категорично, но где аргументы? Кто вызовется доказать, что «лаконичный и язвительный Ф. Браун» или «ироничный и вдумчивый А. Азимов» решают (так-таки и решают!) глобальные современные проблемы или, скажем осторожнее, разрабатывают связанную с НТР проблематику «более эффективно», чем нефантастическая литература, хотя бы М. Фриш в романе «Homo Faber»? Стоит ли вообще пускать в ход категории «больше – меньше», размышляя об искусстве? Тем более, что художественные возможности научной фантастики пока еще далеко не самоочевидны, а засилье антилитературы в этой области особенно разительно и, видимо, небеспочвенно. Вот и в той же статье КЛЭ говорится: «Массовая» ремесленная фантастика… имеет отдаленное отношение к искусству». Впрочем, какое уж там «отдаленное» – и самого приблизительного не имеет. Эвфемизм ни к чему.

По чисто количественным показателям статьи обзорного типа занимают в КЛЭ довольно скромное место, однако они-то, как правило, и оказываются наиболее трудными и ответственными. Важнейшие из них подготовлены тщательно, даже фундаментально; обзоры ряда европейских литератур, обзоры, посвященные литературам Китая, Японии, некоторых латиноамериканских стран, свидетельствуют о заметно выросшем за последние годы качестве исследований в этих областях.

Добротным качеством отмечены и некоторые обзорные статьи по истории литератур социалистических стран; КЛЭ наглядно свидетельствует, что развернутая в 60 – 70-е годы работа по всестороннему изучению художественной культуры братских народов приносит свои плоды. Оправдался и опыт привлечения специалистов из социалистических стран для подготовки соответствующих разделов КЛЭ (так, статья «Польская литература» написана автором из ПНР и советским специалистом). Вероятно, следовало практиковать этот опыт шире.

Развернутого очерка истории литературы статья КЛЭ, понятно, не заменит, но в некоторых случаях она может послужить неплохим заделом на будущее (см. «Итальянская литература»). Обоснованно и плодотворно стремление авторов проследить важнейшие процессы в истории литературы на материале многих столетий, показать самобытность данной художественной культуры, не игнорируя при этом и мировой эстетический контекст, определить сущность национального вклада в общечеловеческую сокровищницу, – это удачно сделано в статье «Французская литература».

О частных оценках, конечно, можно дискутировать, как и о принципах распределения материала и о количестве строк, отводимых тому или иному писателю. Скажем, в статье «Немецкая литература» лишь походя упоминается о рыцарском романе; характеристика «Парцифаля» исчерпывается упоминанием о том, что автор «тяготел к религиозным проблемам», – между тем отдельной статьи об Эшенбахе нет, а недавно опубликованный перевод Л. Гинзбурга резко поднял читательский интерес к произведению. Можно было бы не столь пространно говорить об экспрессионизме, благо есть содержательная отдельная статья, полностью построенная на немецком материале. В разделе «Литература в ГДР» почему-то ничего не сказано о политике СЕПГ в области искусства, о писательских съездах, важнейших дискуссиях, да и вообще преобладает перечислительность. В статье о литературе США выделен особый раздел, в котором предпринята попытка определить мировое значение этой литературы; он выглядит неубедительно, – такая » цель едва ли и может быть достигнута отдельно от разбора важнейших произведений.

Словом, критические замечания можно высказать едва ли не о каждом обзорном материале. Однако важно не упускать из виду общего баланса – несомненно, положительного, даже при том очевидном факте, что в ряде случаев перед нами, по сути, всего лишь библиографический указатель (нидерландская литература, новозеландская, канадская и т. д.). Обзорные статьи более или менее удачно дополняются литературными портретами – жанром, который превалирует в КЛЭ. Скорее все-таки «более»: среди многих тысяч портретов, вошедших в энциклопедию, найдется немало по-настоящему интересных, ярких, можно даже сказать – образцовых. Это, прежде всего портреты великих писателей: Рабле, Сервантеса, Шекспира, Тао Юань-миня, Уитмена… В этих статьях, написанных нашими крупнейшими специалистами, чувствуется подлинная свобода владения огромным материалом, точного ощущение эпохи и личности художника, доскональное знание его философии, проблематики, поэтики, накопившихся за много столетий критических интерпретаций его наследия, наконец, и безошибочное понимание подлинной, а не внешней значимости для нас его искусства, актуальности возникающих в связи с его творчеством проблем. За такими портретами прочитывается историко-литературное содержание, далеко выходящее за рамки толкования тех или иных конкретных произведений писателя; уместнее говорить о лаконичной проблемной статье, где на конкретном и очень значительном факте истории мировой художественной культуры анализируются сложные и методологически важные вопросы.

И опять-таки дело здесь не столько в материале, сколько в принципах подхода, в характере построения статьи. Наследие Теккерея представляет для современного исследователя материал не менее богатый и острый, чем, например, наследие Твена; однако прочитайте статьи об этих писателях одну за другой, и нетрудно будет заметить принципиальные различия между ними. Характеристика творчества Твена предопределена стремлением истолковать классику через опыт литературного развития XX века, увидеть здесь истоки многих важнейших для американской литературы коллизий, тем, художественных исканий. Ну, а Теккерей замкнут в своей эпохе, словно бы сегодня его творчество представляет лишь чисто исторический интерес; самобытность его художественного видения, явно «выламывающегося» из поэтики классического английского реализма и во многом созвучного реализму XX века, осталась за пределами внимания автора. Не оттого ли и характеристики творчества Теккерея так унылы, бесцветны: «сочетает семейную хронику с изображением исторических событий», «замечает действие эгоизма, корысти, суетности», «важную роль играет (а у кого из реалистов «не играет»? – А. З.) раскрытие внутренней сущности человека через его поступки» и пр.

Очень хорошо, что среди удачных статей-портретов не так уж мало таких, которые посвящены писателям братских стран – как классикам, так и современникам. Портреты Петефи, Незвала, Тувима – берем лишь наиболее выразительные – отмечены умением показать самобытность большого художника, сложность его пути, индивидуальность его творческого мира. Такой подход особенно важен, когда речь идет о крупнейших мастерах социалистической литературы; ни в обзорах национальных литератур, ни в специальной статье «Социалистический реализм», где вообще мало зарубежного материала, эстетические возможности метода не раскрыты с достаточной полнотой на конкретных фактах истории мировой литературы XX века.

Сделать это всего удобнее в статьях-портретах, порою и делается (статьи о Бехере, Садовяну, Элюаре), но, к сожалению, такие случаи скорее исключение из правила. Куда чаще читателю предлагается сухая справка, по которой никак не составить представления об индивидуальности писателя, о том, что нового, своего внес он в эстетику и в поэтику социалистического реализма. Так, о трилогии М. Пуймановой – очень значительном произведении мировой социалистической литературы – сказано лишь несколько самых общих фраз: для писательницы «характерно сочетание эпичности повествования, широкого охвата действительности с углубленной психологической характеристикой героев, пристальным вниманием к человеческой личности (полно, не о Диккенсе ли это? – А.З..)… Трилогия… характеризуется мастерством лепки характеров, страстной публицистичностью и проникновенным лиризмом». Перефразируя, заметим, что пристрастие автора статьи к слову «характер» и его производным, увы, не помогло обнаружить действительно… характерное для М. Пуймановой как социалистического художника. Крохотная заметка о Д. Талеве явно не соответствует значению тетралогии крупнейшего болгарского романиста для развития эпических жанров в литературах социалистического реализма. Да и последние произведения Е. Станева – «Легенда о Сибине», «Антихрист» – интересны не только «глубоким психологизмом и высоким стилистическим мастерством», – не точнее ли было сказать о новых чертах исторического мышления?

Большего можно было ожидать и от статей, в которых речь идет о крупных, но очень противоречивых писателях XX века – Хессе, Прусте, Уоррене, Хаксли, Рильке и др. Очень уж неравноценны материалы КЛЭ, посвященные заметным явлениям литературы XX века: рядом с глубоко аналитическими, продуманными и четкими по оценкам статьями (о Хемингуэе, Роллане, Кафке) – статьи-отписки (Фицджеральд, Фаллада), рядом с концептуальностью («Сюрреализм») – общие слова («Унанимизм», «Потерянное поколение»), уход от острой проблемы (к примеру, статья о Йозефе Роте, где весьма непростая эволюция видного романиста «выпрямлена» при помощи стандартных, ничего не проясняющих определений: «изображает внутреннюю опустошенность вернувшихся домой участников 1-й мировой войны», «развертывает широкую картину распада Австро-Венгерской монархии»).

Удручает однообразие, бесцветность характеристик, – особенно это относится к статьям о современных поэтах: нередко по ним (за вычетом биографических данных и названий сборников) оказывается решительно невозможно отличить, допустим, Л. Стаффа от И. Шимона, а Я. Рицоса от И. Хагеруп. Впрочем, и в статьях о прозаиках порою наблюдается то же самое: узнав из восьмого тома, стлб. 516, что писатель Ч. «выступает с осуждением американского уклада жизни, развенчивает аморальность буржуазного успеха» (характеристика закончена), а двумя сотнями страниц ниже, что писатель Ш. обличает «социальную несправедливость, лицемерие общественной морали, антигуманную систему воспитания и бюрократизм государственной машины» (характеристика опять же закончена), читатель, быть может, лишь по эпитету «американский» догадается, что перед ним не близнецы-братья. И правда, какие уж близнецы: в первом случае – Джон Чивер, во втором – датский прозаик-коммунист Ханс Шерфиг.

Писать для энциклопедии трудно. Подчас и опытный литературовед чувствует себя в непривычном жанре не слишком уверенно; издержки затянувшегося «периода приспособления» ощутимы во многих статьях вплоть до заключительного тома издания. Есть ошибки, нечеткости (в ряде случаев, кстати, уже выправленные в литературных статьях одновременно выходящего третьего издания БСЭ); есть статьи просто слабые, гораздо больше – невыразительных, бессодержательных, хотя по внешним данным вполне «энциклопедичных». Все так, и, тем не менее, при подведении итогов достоинства КЛЭ явно перевешивают.

И оценить КЛЭ надо исходя из того, насколько полно и объективно отразился в ней достигнутый нашей наукой о литературе уровень теоретического и исторического мышления, насколько достоверно передает содержащаяся в ней картина мировой литературы современное состояние разработки и общих, и тех или иных частных вопросов в нашем литературоведении. В этом отношении КЛЭ сделано немало; лучшим ее материалам присуще и стремление осуществить на пути к будущей истории всемирной литературы шаг вперед. Недостатки КЛЭ – это и ее собственные просчеты и ошибки, а порой и недостатки и упущения всей литературно-критической мысли. Энциклопедия помогла яснее их увидеть, и в этом своем качестве тоже явилась начинанием и своевременным и нужным. Но при этом выход прекрасно оформленного и иллюстрированного восьмитомника КЛЭ стал значительным событием в жизни советского литературоведения.

1. Рецензировались первые четыре тома и в «Вопросах литературы» (см.: С. Тураев, Зарубежные литературы в первом томе «Краткой Литературной Энциклопедии», 1963, N 2; В. Гура. М. Поляков, В ожидании второго тома…, 1963, N 5; Л. Плоткин А. Гуревич. А. Зверев, Помехи в пути (К выходу 2 – 4 томов «Краткой Литературной Энциклопедии»), 1968, N 8).[↩]
2. Публикуя обзор очередных томов КЛЭ, «Вопросы литературы» намерены после выхода последнего, девятого тома энциклопедии опубликовать итоговую статью, посвященную всему изданию (примечание редакции).[↩]
3. См. статью А. Морозова «Цена справки» («Русская литература», 1967, N 4) и возражения Л. Плоткина в «Вопросах литературы». 1968, N 8.[↩]
4. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 37, стр. 351.[↩]