Чешский роман 30-х годов

Р. Р. Кузнецова, Становление романа-эпопеи нового типа в чешской прозе, Изд. МГУ, 1975, 318 стр.

Мысль о том, что роман-эпопея устарел как жанр, не имеет будущего и связан с обреченными на бесславное забвение эстетическими концепциями, достаточно часто и убедительно оспаривалась в нашем литературоведении. Сама художественная практика современности опровергает подобную идею. Книга Р. Кузнецовой «Становление романа-эпопеи нового типа в чешской прозе» – еще одно доказательство, на этот раз на чешском материале, новаторских возможностей, заложенных в монументальной романной форме.

Справедлива основная мысль, высказанная в этом исследовании, о том, что судьба романа-эпопеи заслуживает особого внимания среди многих явлений и фактов, ознаменовавших развитие чешской литературы в 30-е годы. Именно здесь проходит один из самых перспективных путей развития национальной литературы в чрезвычайно важный период ее существования. Нельзя не согласиться с утверждением автора, что именно в ранках романа «сформировались новые качества критического реализма и шло становление социалистической художественной прозы» (стр. 24). В чешской литературной критике долгое время господствовало мнение, что проза вообще уступает место поэзии, а роман к тому же отстает и от малых прозаических форм. Это предубеждение сохранялось еще в 20-е, даже в 30-е годы, когда роман достиг успехов, далеко выходящих по своему значению за национальные рамки. Такая позиция нередко мешала чешской критике сразу же по достоинству оценивать те выдающиеся достижения в этом жанре, которые возникали на национальной почве. Так, известно, что «Бравого солдата Швейка» за рубежом оценили раньше, чем на родине, да я слава в родной стране пришла к К. Чапеку как отражение его европейской известности. Стоит прислушаться и к мнению одного из самых серьезных чешских исследователей современной прозы Милоша Погорского, утверждавшего, что меньший интерес чешского литературоведения к прозе по сравнению с поэзией объяснялся в прошлом также и особенностями методологии (он имеет в виду влияние чешского структурализма, более «подходящего» для анализа поэзии).

В современном литературоведении Чехословакии, как и в советской литературной науке, создано немало работ, посвященных творчеству крупнейших чешских прозаиков XX века. Настало время подводить итоги этих сравнительно частных исследований. К разрешению этой задачи и подходит Р. Кузнецова. Основные разделы ее книги раскрывают наиболее существенные моменты в процессе формирования нового жанра, причем рассматриваются они в разных аспектах.

Анализ романа Ярослава Кратохвила «Истоки» о судьбе военнопленных чехов и словаков в России 1916 – 1917 годов дает возможность автору подойти к проблеме соотношения человека и истории в романе-эпопее.

Показывая «Сирену» М. Майеровой как новую для чешской литературы эпопею пролетарской борьбы, Р. Кузнецова подчеркивает «сквозные, проходящие через весь роман линии движения характеров», видя в их системе художественное новаторство писательницы, существенное для развития социалистического реализма в Чехословакии. В разделе о Владиславе Ванчуре прослеживается путь писателя от авангардистских исканий к созданию монументальной эпики. Наконец, специальная глава посвящена хорошо знакомой советскому читателю М. Пуймановой, первая часть трилогии которой – роман «Люди на перепутье» – была создана в тот же период.

Р. Кузнецова уделяет много внимания литературной и идеологической обстановке в Чехословакии в 30-е годы. Дискуссии, в частности споры о социалистическом реализме, которые развернулись тогда и на страницах левой прессы, и на трибунах литературных собраний, журнальная полемика, манифесты, деятельность прогрессивных литературных организаций – все это занимает значительное место в книге. При этом вводится в обиход немало нового материала. Но не менее внимательна исследовательница и к анализу художественных «микроструктур», при этом находится место для самых «малых клеточек», рассматриваемых в контексте всего идейно-эстетического единства, каким является произведение. Таков, например, анализ метафорических образов романа Я. Кратохвила «Истоки», в частности семантики образа реки, воплощающего авторскую концепцию революционного времени. Подобный анализ тем более важен, что символы, иногда приобретающие подлинно монументальный характер, вообще играют значительную роль в современном романе-эпопее, помогая «уплотнять» текст и пронизывая обобщающим смыслом его многослойное и многопластное содержание. Такую же роль, например, играют монументальные образы-символы и в трилогии М. Пуймановой.

К достоинствам работы относится умелый анализ языково-стилистической стихии. Достаточно вспомнить наблюдения над характером солдатской речи Я. Кратохвила или шахтерского говора – у Майеровой, характеристику устного народного творчества как того материала, к которому обращался в своих стилистических исканиях В. Ванчура. Вообще творчество Ванчуры предоставляет исследовательнице богатые возможности для наблюдений стилистического и жанрового характера. Р. Кузнецова в некоторых случаях перекликается с оценками Я. Мукаржовского, посвятившего ряд работ исследованию творчества Ванчуры и полагавшего, что форма произведений этого талантливого прозаика – всегда определенная позиция по отношению к действительности, о которой рассказывается. Р, Кузнецова раскрывает глубинную связь жанрово-стилистических поисков Ванчуры и его коммунистических убеждений, пронизывающих все творчество писателя от первых выступлений в революционной группе «Деветсил» до последних страниц, работа над которыми была прервана гестаповцами, отправившими В. Ванчуру на казнь.

В подходе к чрезвычайно своеобразным по форме романам В. Ванчуры как раз важен отправной пункт исследования – та «художественная клеточка», от которой идет путь к структурному целому. Такой первичной основой является в «Уголовном процессе» использование народной речи, и в частности пословиц, иногда представлявшееся просто языковым экспериментом. Но в бесконечных спорах героев этого романа, жизнелюбивых и упрямых правдоискателей, просвечивает не только вековая народная мудрость, но и утверждение той жизненной активности, к изображению которой в полную силу В. Ванчура придет позже. Эта же позиция определяет и эстетические искания в романе о средневековых разбойниках «Маркета Лазарева».

Писатель ищет новый темп действия, острый конфликт и значительные характеры, которые он стремится раскрыть прежде всего в поступках.

«Возник сложный, двусторонний процесс: освоение классических форм и одновременно – преодоление привычного, стертого от частого употребления трафарета. В. Ванчура создавал новый жанровый каркас, отвечающий эстетическим нормам современности» (стр. 201 – 202).

Показав романы В. Ванчуры 30-х годов как вехи на пути к эпическому осмыслению действительности, Р. Кузнецова обнаруживает более полное осуществление этой задачи в его романе «Три реки». Здесь автор остается верен своему принципу – раскрыть содержательный характер жанровых и стилевых поисков, приведших к созданию оригинального типа романа-эпопеи, с элементами сказочно-фольклорной стилизации и киносценария.

И в разделе, содержащем анализ романа М. Пуймановой «Люди на перепутье», наиболее интересны и новы наблюдения автора над стилем писательницы. Например, появление «мы» как атрибута рассказчика в главах, посвященных предприятиям Казмара, прототипом которого явился обувной король Батя, представляется исследователю знаком слияния героя с коллективом. Правда, думается, тут нельзя не принять во внимание элемент пародирования речей Казмара-Бати, его демагогических заявлений о собственной солидарности с рабочими, и т. д. Удачен анализ массовых сцен, переданных через восприятие героев, что отвечает тому органическому единству событийного и психологического планов, которое вообще характерно для современной эпопеи.

Вместе с тем, думается, спорен разбор жанровой природы романа М. Пуймановой. Р. Кузнецова слишком уж настойчиво подчеркивает разрыв писательницы со «сковывающими общественную мысль традиционными принципами семейно-бытового романа» (стр. 287). Поэтому она считает, что сцены в Нехлебах, семейной вилле Неллы Гамзы, занимают в книге чересчур много места. Однако в этих сценах содержится столько человеческого тепла, доброго юмора и психологической тонкости, что считать их «излишними» вряд ли приходится. К тому же не следует забывать, что М. Пуйманову интересуют не только общественные вопросы, но и вечные проблемы жизни и смерти, отношений родителей и детей, супругов и возлюбленных. М. Пуйманову столь же не основательно упрекать в излишнем внимании к «нехлебской идиллии», как, скажем, Л. Толстого (да будет позволена при всей разнице масштабов дарований такая параллель) – за то большое место, которое он отдает в своем романе-эпопее сценам «мира». Кстати, по собственному признанию писательницы, именно Л. Толстой оказал на нее значительное влияние при создании трилогии. Для «послетолстовского» этапа развития романа-эпопеи вообще характерно изображение в сложном единстве самодвижения жизни, «малого мира» семьи, индивидуума и «большого мира» истории. Зрелость жанра сказывается у Пуймановой в том, что она не отбрасывает, а использует и переосмысляет форму семейного романа.

Из материала, проанализированного в книге, можно сделать вывод о нескольких линиях становления романа-эпопеи. В некоторых случаях определяющую роль играет связь с традиционным социально-бытовым романом, который, хотя и не достиг в чешской литературе высокого уровня, все же сыграл определенную роль. Для других писателей (прежде всего для В. Ванчуры) более существен сложный комплекс авангардистских исканий, трансформировавшихся в создание эпопеи нового типа. Наконец, пожалуй, для всех видов широкого эпического жанра чрезвычайно важно усвоение и переосмысление репортажно – документально г о начала, вообще выдвигающегося на первый план в революционной литературе (подобная линия развития особенно ясна на примере Я. Кратохвила, использовавшего свою книгу репортажей «Путь революции» как подготовительный материал для создания «Истоков»). В так называемой пролетарской литературе 20-х годов репортажное и «чисто» романное начала порой механически сосуществуют, но в тех зрелых явлениях, о которых идет речь в книге при анализе романа-эпопеи, достигается их синтез, определяющий художественную структуру романа М. Пуймановой (вспомним почти репортажно-публицистическое введение эпизода лейпцигского процесса) в той же мере, как и романов М. Майеровой и Я. Кратохвила. Кстати, если присмотреться, скажем, к «Семье Тибо» Роже Мартен дю Гара, то и там в роман врывается репортажный материал, когда рассказывается о начале первой мировой войны.

К тому, что сделано Р. Кузнецовой в этом направлении, можно добавить размышления, касающиеся различных приемов повествования (причем авторы произведений отнюдь не всегда предстанут этакими эпически отстраненными рассказчиками, не ведающими ни жалости, ни гнева). Можно было бы уделить и специальное внимание проблеме времени в романе, манере изображен предметного мира и другим художественным компонентам. Впрочем, и тех наблюдений, которые имеются в книге Р. Кузнецовой, достаточно для того, чтобы согласиться с ее выводами о многообразии форм романа-эпопеи, о его значительной роли в процессе обогащения реализма в современной чешской литературе. В сложном переплетении новаторских тенденций создается новый тип романа, хотя и связанный с романом критического реализма XIX века, как справедливо замечает Р. Кузнецова, все же существенно отличающийся от него. Вероятно, стоило бы более определенно подчеркнуть разные пути становления жанра, во многом определившие и его разнообразие, и художественное богатство.

Как и всякое серьезное исследование, книга Р. Кузнецовой наводит на мысль о некоторых новых проблемах, постановка которых оказывается возможной после столь обстоятельного изучения данного «участка» чешской литературы. Прежде всего автор останавливается главным образом на произведениях, принадлежащих перу социалистических писателей, тех, кого современная критика относит к социалистическому реализму. Однако встает вопрос и о месте этого направления » национальной литературе. Формирование социалистической литературы в «Чехословакии вообще было свободно от сектантства и ограниченности, отвечало кардинальным запросам развития национальной литературы в целом. Интересно в этом смысле сравнить явления, рассмотренные Р. Кузнецовой, с другими произведениями широкого эпического звучания, принадлежащими представителям других направлений. Р. Кузнецова затрагивает эту проблему. Но, может быть, такие сопоставления стоило бы проводить более последовательно, уточнив сам критерий сравнений. Так, Вальдштейнскую трилогию католического писателя Я. Дуриха, повествующую об эпохе Тридцатилетней войны, нельзя назвать эпопеей нового типа не только потому, что она была чрезвычайно далека от современности, как справедливо замечает автор, но прежде всего из-за самой идеалистической концепции истории, не позволившей автору эпически осмыслить изображаемые им события прошлого. В то же время роман одной из видных представительниц чешского критического реализма А. -М. Тильшовой «Отвал», несомненно, заслуживает более детального и благожелательного анализа как произведение в своем роде этапное для развития критического реализма, сближающегося с социалистической литературой. Далее. Картина чешского романа 30-х годов не будет сколько-нибудь полной без «Войны с саламандрами» К. Чапека. Автор сравнивает данное произведение с романом-утопией М. Майеровой «Плотина», и это вполне обоснованно, но, видимо, эту книгу К. Чапека следует связать и с общим движением чешского романа как по масштабности затронутых проблем, так и по новаторству художественных решений. Думается, плодотворна мысль С. Никольского, заметившего, что «Война с саламандрами» – это «роман жанрового синтеза». Кроме синхронного сопоставления можно представить изучение данного этапа и во временной перспективе. Автор останавливается вкратце на некоторых явлениях чешского романа 20-х годов. Конечно, этот период, отмеченный созданием комической эпопеи Я. Гашека, утопий К. Чапека, пролетарского романа И. Ольбрахта и М. Майеровой, новаторскими исканиями В. Ванчуры, заслуживает серьезного внимания как сильнейшая традиция, из которой вышел и роман-эпопея 30-х годов, В то же время и сам этот роман явился питательным источником для многих произведений; чешской прозы вплоть до наших дней. Но это уже теме особого исследования, так же как исключительно интересный вопрос об общеевропейском значении чешской литературы этого периода.

Итак, книга Р. Кузнецовой продвигает нас вперед в изучении чешского и – шире – европейского романа-эпопеи 30-х годов, иными словами – той отрасли литературной науки, которая получила у нас по праву такое распространение и которую можно было бы назвать «романоведение».