Человек безупречной чистоты, или Простаки за границей

Некоторые из бывших наших сограждан поселились в штате Калифорния, в городе Сан-Франциско, где и занялись изданием журнала «Альманак Панорама». Затеял «Альманак» нечто вроде полемики с московским журналом «Огонек». Мы решились выступить в роли третейского судьи и этим поставили себя в сложное положение.

Рассудим, что «Огонек» не во всем прав, – «Огонек» обидится.

Заявим, что «Огонек» во всем прав, – не обидится ли истина?

Остается, не озираясь по сторонам, беспристрастно изложить обстоятельства.

* * *

Есть читатели, которые единственно достоверной биографией Пушкина считают томик его писем. Есть другие читатели, которые набрасываются на все, что появляется о Пушкине. И чем больше читают, тем сильнее укрепляются в мнении, что меж пушкинистами «противоречий слишком много».

Эти настороженные и недоверчивые читатели иной раз, как только слышат: «это вам ни к чему, там ничего существенного нет», – тут же начинают думать, что от них скрывают что-то заветное, а может, запретное.

Что ж, не будем оставлять повода для подобных предположений. Придется более подробно рассказать о «Тайных записках», об изданной в США околопушкинской пустышке объемом в 104 страницы. Чтоб ничего не утаить, начнем с предыстории.

* * *

Еще до войны в Париже явился в свет винегрет из цитат. На обложке стояло приманчивое заглавие: «Женатый Пушкин». Имя автора – А. Шик – вряд ли что-нибудь говорило специалистам. Винегрет дилетантский, соус монархический.

Прошло лет тридцать. И снова в Париже появилась примерно та же окрошка. Некто С. Косман поставил заглавие еще приманчивей: «Дневник Пушкина. История одного преступления».

Заглавие было коммерческим, обманным. Вместо дневника – все тот же набор перевранных цитат. Интересующихся качеством и количеством подтасовок отсылаем к обстоятельному разбору В. Коровина («Вопросы литературы», 1972, N 1).

Кое-что С. Косман придумал сам. Цитаты оглашают вслух не кто-нибудь – прямые потомки Пушкина, и непременно из числа сиятельных особ. Сии персоны объясняют читателям, что Пушкин чтил царя, был глубоко религиозен, предан монархической идее, одним словом, только и делал что ратовал за веру, царя и отечество.

К монархическому винегрету С. Косман приделал простенькую детективную рамочку. Оказывается, так называемый «дневник N 2» не потому исчез, что его никогда не было, а потому, что какую-то госпожу, проживавшую в Бельгии, кто-то убил. Не то подпольщики-антифашисты, именующие себя «красный оркестр», не то прямые советские агенты.

* * *

Прошло еще пятнадцать лет. После А. Шика и С. Космана появился М. Армалинский. И снова читателя «ловят на дневник». На обложке, в предисловии, в рекламной аннотации – везде обещают «тайные записки», секретный дневник. А в тексте – взамен обещанного нам предлагается нечто еще более потаенное: обращенная к потомству предсмертная интимная исповедь Пушкина.

И что же мы видим? Какой-то убогий сквернослов бессвязно повторяет, что он ничем, кроме женщин, не интересовался и на этой почве окончательно свихнулся.

Выступающий в роли публикатора «исповедального дневника» М. Армалинский не может не понимать, что сумбурность мыслей и бедность слога бесконечно далеки от подлинного Пушкина.

Посему «публикатор» начинает с отговорки, которой придает вид добровольного признания. Слог, видите ли, из-за того не пушкинский, что «подлинник» был написан поэтом по-французски. А переводчик – личность, М. Армалинскому неизвестная, – переводил рукопись не на слог пушкинских времен, на русский язык образца XX века.

«Французский оригинал» М. Армалинский в глаза не видел. Вот почему он лишен возможности что-либо исправить.

* * *

Чем объяснить, что Косман и Армалинский стараются завлечь покупателей именно на «пропавший дневник»?

Очевидно, расчет строится на том, что всех читателей занимает тайна гибельной дуэли. Находка дневника за 1836 – 1837 годы могла бы содержать ключи к загадкам. И сразу отпало бы немало сложноватых версий об истинном ходе преддуэль-ных событий.

Читатели стремятся прежде всего прояснить основные факты.

Например, что, собственно, произошло в эпизоде, обозначенном в конспективной записи Василия Андреевича Жуковского словами «ссора на лестнице»?

Многие пушкинисты – сначала И. Боричевский, затем М.