Человеческая мудрость

«Не доверяйте людям! Они способны на великие дела». Что это? Парадокс скептика? Поучение моралиста? Пафос поэта? Это одна из «непричесанных мыслей», как он сам их назвал, Станислава Ежи Леца.

Как никто другой из современных писателей, Лец заслуживает звания мудреца – таково, пожалуй, единодушное мнение о нем польских критиков, и в этом мнении они давно уже не одиноки. «Мудрец», «мудрость» – эти, казалось бы, несколько анахроничные слова действительно первыми приходят в голову, как только подумаешь о, творчестве Леца. И это касается не только «непричесанных мыслей», но и последних книг его фрашек и философской лирики. Что же это за мудрость? Человеческая. Именно так определил, говорят, свою мудрость Сократ, противопоставляя ее «сверхчеловеческой», как он иронизировал, мудрости софистов, противопоставляя свою, человеческую, диалектику их бесчеловечной.

Мудрость Леца – человеческая мудрость. За названием одной из последних его книг – «Объявление о розыске» (1963) – легко угадывается диогеновское: ищу человека. Впрочем, не стоит гадать, проще обратиться к стихотворению Леца «Эпос», опубликованному накануне второй мировой войны и рисующему беспросветную, фашизируемую Польшу тех лет и столь же беспросветную Европу, застывшую в ожидании надвигающейся ночи. Вот последняя строфа стихотворения:

Иду я с лампой Диогена Грека

(MadeinHellada¹иmarquedeposée²) и

Ищу среди приматов человека,

Что повернул бы реку Эпопеи³.

В творчестве Леца ощущается античность. «Под пером Леца возродился «жанр античного афоризма», – справедливо писал Ю. Юзовский. С полным основанием книгу «Непричесанных мыслей» Леца польский художник Даниэль Мруз украсил портретами (вернее, рисунками с бюстов) мудрецов. Кроме Диогена, напрашивается еще один из первых киников – Антисфен. Ведь подобно ему Лец считает никчемной утонченную философию; все, что можно познать, может быть познано простым человеком.

Лишь в Народной Польше смогли наконец выйти отдельной книгой наиболее острые политические предвоенные сатиры и фрашки Леца, – автор назвал эту книгу «Прогулка циника» (1946). Разумеется, Лец никогда – ни перед войной, ни после – не был циником, но образы древнегреческих киников ему действительно дороги. И в первую очередь не Антисфен, а его учитель Сократ. Не рассчитывая на нашу догадливость, Лец подсказал нам это имя сам. Вот его фрашка:

Жаль, что мыслей целый ряд

у меня украл Сократ.

(«О моих предшественниках»)

Множественное число и название фрашки не случайно: Сократ – лишь первый узловой пункт многовековой традиции европейской этической мысли, на которую опирается Лец. Что пункт этот в самом деле узловой, еще в XIX веке признавали почти все: от Гегеля (Сократ «открыл мораль») и Кьеркегора до Д.-С. Блекки («Четыре фазиса нравственности: Сократ, Аристотель, христианство, утилитаризм», М. 1878) и В. Г. Короленко («Тени»), который, будучи сам совестью тогдашней России, восхищался образом Сократа-овода, Сократа-совести. Да и яростный антисократизм Ницше свидетельствует в конечном счете о том же. А тот факт, что Сократ – начальный пункт, позволяет для краткости ограничиться им однажды, как это и сделал Лец, благо «первые проявления духа виртуально содержат в себе всю историю» (Гегель).

Зато пишущие о Леце, не отличаясь его лаконичностью и чувством меры, готовы развернуть в рассуждениях по поводу Леца буквально всю историю духа. Имена Монтеня, Шамфора, Ларошфуко, Лихтенберга без конца упоминаются в рецензиях и статьях. Подобные сопоставления вполне обоснованы в плане оценки творчества Леца и отнюдь не бессодержательны в плане его анализа. Но все-таки нельзя не прислушаться к голосу самого Леца, который, по свидетельству польского поэта Я. Выки, иронически высказывался о попытках напялить ему «парик XVIII века». К античным параллелям Лец был гораздо более терпим и даже, как мы видели, сам подсказывал их. Но и здесь не следует слишком увлекаться. Того же Монтеня в свое время кое-кто объявлял всего лишь комментатором древних авторов. Издеваясь над подобными умниками, Вольтер писал: «Хотел бы я знать, мог ли он заимствовать у древних авторов то, что он говорит о наших нравах, обычаях, об открытом в его время Новом свете, о гражданских войнах, о фанатизме обеих боровшихся сторон…»

Это полностью относится к Лецу. Не реминисценции из древних авторов сделали всемирно известным писателем и поставили в одном ряду с Монтенем нашего современника Леца. В круг крупнейших европейских умов последних нескольких столетий Лец вошел лишь потому, что, посетив «сей мир в его минуты роковые», не остался посторонним наблюдателем, а был страстным, активным, порой героическим участником бурной эпохи мировых войн и социалистических революций.

Коротенькую шуточную автобиографическую заметку»О самом себе», написанную для книги «Из 1001 фрашки» (1959), Лец начинает «с самого начала»:

«Прежде чем я родился, я был настолько предусмотрителен, что спросил:

– Кто сейчас царствует?

– Франц-Иосиф I.

Тогда я отважился прийти в сей мир, легкомысленно забыв спросить:

– А сколько же годков монарху? – А было ему тогда семьдесят девять.

Что произошло потом, вы хорошо знаете сами».

Это шуточное возвеличивание покойного императора Франца-Иосифа и его «счастливой» допотопной эпохи Лец пронес через всю свою богатую событиями жизнь, через жизнь, неотделимую от эпохи всемирного потопа войн и мирового пожара революций.

Станислав Ежи Лец родился в 1909 году в зажиточной семье. Отец поэта, де Туш-Летц, был обладателем не только дворянской частицы «де», но также земли и недвижимости. У матери было имение. Раннее детство Лец провел на берегах реки Серет, в Буковине. Крушение австро-венгерской монархии совпало с крушением благополучия семьи. Перед самой войной умер отец. Приближавшийся фронт выгнал семью в Вену. С Веной и Львовом, где у матери Леца осталась большая квартира, связаны школьные годы Леца. Он окончил евангелическую немецкую школу (отсюда его блестящее знание немецкого языка, пригодившееся ему потом, а также привязанность к классической немецкой культуре), затем гимназию и поступил во Львовский университет, где изучал филологию и право.

В эти годы и познакомился с ним Ян Спевак, студент того же университета, позже известный польский поэт, которому мы обязаны многими страницами ярких воспоминаний о Леце (в книге «Привязанности и антипатии», вышедшей еще при жизни Леца, в 1965 году).

Мать Леца, симпатичная и легкомысленная, по словам Я. Спевака, женщина, окончательно разорилась лишь в 30-х годах, а в то время еще кое-что у нее оставалось, и это позволяло Лецу вести жизнь «золотой» молодежи. Восемнадцатилетний Лец «любил хвастать своей родословной и высокопоставленными родственниками». Как все тогдашние модники, Лец носил «толстую трость, одно время курил трубку, немилосердно кашлял, а в его глазу блестел монокль».

Казалось бы, ничто не предвещало в нем будущего борца против санации и фашизма, партизана Армии людовой. И первые стихи Леца – о весне – в литературном приложении к популярному у львовских обывателей журналу «Иллюстрированный ежедневный курьер» (1929) тоже ни о чем не говорили. Это были плохонькие стишки, – с подобными, как признается Я. Спевак, дебютировали в том же журнале он сам и Леон Пастернак.

Но дальше Я. Спевак рассказывает, как увлекались Лец, Л, Пастернак и он сам бунтарской поэзией Б. Ясенского и В. Броневского, о знакомстве студентов с коммунистом Э. Брехером, только что вышедшим из тюрьмы, где он сидел за политическую агитацию в армии. Э. Брехер тоже писал стихи, и под его влиянием студенты организовали журнал «Трыбы» («Шестерни»). Первый номер журнала, со стихами Леца, Я. Спевака, Л. Пастернака, Я. Выки, Э. Брехера, появился с надписью: «После конфискации – повторный тираж». А второй номер не был официально конфискован: почти весь тираж был просто уничтожен полицией. Рассказывает Я. Спевак и о вечере львовских студенческих поэтов в огромном зале Технологического института: «…Куда нам было до Броневского или Бруно Ясенского, но мы были отсюда, из этого города, и это действовало… Таких поэтов ждали, и хотя никто нас раньше не знал, пришло много людей… Когда до слушателей донеслось слово «революция» и с ненавистью произнесенное другое слово «шпик», тут же атмосфера в зале стала жаркой. Думаю, в данном случае важен был не текст, а подтекст, который знала и чувствовала аудитория».

Первый томик стихов «Цвета» («один из интереснейших футуристических сборников, какие у нас вышли», – пишет Я. Спевак) Лец издал во Львове в 1933 году. В том же году, получив степень магистра права, Лец переезжает в Варшаву, где погружается в гущу литературной и общественной жизни. Вместе с Л. Пастернаком и Я. Галаном он участвует в вечерах, организуемых полулегальной «Ассоциацией пролетарских поэтов». С самого начала он сотрудничает в журнале «Левар» ⁴. Вместе с Л. Пастернаком Лец организовал литературное кабаре «Театр пентаков» ⁵. После нескольких представлений кабаре было закрыто властями.

Я. Спевак рассказывает, как он возмутился, узнав, что Лец пишет фрашки: мы тут решаем мировые вопросы, а он занимается пустяками! Ведь польское слово «фрашка» происходит от итальянского «фраска» – «пустяки, вздор, чепуха». Но первые же фрашки Леца восхитили Юлиана Тувима, который включил их в антологию «Четыре века польской фрашки», что было, конечно, огромным успехом молодого поэта.

До войны Лец успел издать две книги сатирических стихов и фрашек: «Зоосад» (1935) и «Патетические сатиры» (1936). Он быстро стал одним из активнейших и ведущих сотрудников не только «Левара», но и «Сигналов», боевых сатирических «Шпилек» и других прогрессивных журналов.

1. Made in Hellada (англ.) – сделано в Элладе.[↩]
2. Marque deposée (франц.) – фабричная марка.[↩]
3. Стихи Леца даны в переводах автора статьи.[↩]
4. »Левар» – (польск.) «Домкрат», и в то же время это первые слоги слов «левица артыстычна»; название, близкое нашему «Леф», хотя позиция «Левара», по словам Я. Спевака, была ближе к пролеткультовской. [↩]
5. »Пентак» – (польск.) «сопляк, молокосос», но в старопольском означало «нищий, попрошайка». [↩]