Чеховские образы и… диагностика

Й. М. Гейзер, Чехов и медицина, Институт санитарного просвещения, М. 1960, 134 стр. Е. Б. Меве. Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова, Гос. мед. изд-во УССР, Киев, 1961, 288 стр.

Почти всю свою жизнь Чехов сохранял тесную связь с медициной. Табличка с надписью «Доктор А. П. Чехов» висела над дверью автора «Степи» и «Скучной истории»; после почти пятнадцатилетней литературной деятельности он собирался читать лекции по частной патологии и терапии на медицинском факультете университета и вел об этом переговоры. Уже широко известным писателем Чехов работал участковым Врачом, боролся с холерой, состоял членом земского санитарного совета…

Вопрос о медицинской деятельности Чехова подробно рассматривается в рецензируемых книгах. Здесь собран большой фактический материал, рассказывающий о Чехове-враче: письма, дневники, воспоминания, извлечения из земских архивов и другие материалы.

После знакомства со всеми этими фактами и документами более глубоким смыслом наполнятся для читателя слова известного русского психиатра Н. Н. Баженова, сказанные на могиле Чехова: «Пусть вместе со славой мирового писателя в сердцах русских врачей живет незабвенная память о том, кто украсил собой русскую медицинскую корпорацию…»

Подобные изыскания, несомненно, помогают лучше понять облик Чехова. Авторы показывают, как под влиянием естественных наук, изучения трудов Тимирязева, Дарвина, Сеченова, Пирогова, Боткина, лекций учителей Чехова – Г. А. Захарьина, А. Я. Кожевникова, А. А. Остроумова – складывалось материалистическое мировоззрение писателя.

Но в обеих книгах говорится не только о роли медицины в биографии Чехова, – в них ставится вопрос о связи медицинского образования и врачебной деятельности писателя с его творчеством. О том, что такая связь есть, предельно ясно сказал сам Чехов, и не в случайном письме или разговоре, а в единственной автобиографии, написанной в 1899 году: «Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями… они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине мне удалось избегнуть многих ошибок».

Как же подходит к решению проблемы этого влияния Е. Меве?

Основная часть его книги состоит из двух разделов: «Психические страдания человека в произведениях Чехова» и «Телесный недуг в отображении писателя». Каждый из них делится на более мелкие главки с такими, например, заглавиями: «Чеховские неврастеники», «Психопатии в понимании Чехова» и т. д. Среди чеховских персонажей автором отыскиваются герои с отклонениями от нормы в психике, затем ставится диагноз. Например: «У этого мещанина можно предположить параноидную форму шизофрении с определенной систематизацией бредовых идей величия»; «Чехов ни разу не назвал героиню рассказа психопаткой, но другим именем ее и назвать трудно», и т. д. Постепенно создается впечатление, что подогнать персонаж под ту или иную медицинскую рубрику – главная цель автора. Разговор о чеховских героях идет лишь в плане различий их диагнозов: «…Между Ивановым («Иванов») и Лаевским («Дуэль») есть много общего, однако если первый представлен как несомненный неврастеник, то второму такой диагноз установить нельзя».

Ну, а как быть с героем, которого нельзя отнести к той или иной группе психопатов? Тогда нужно доказать, что данный персонаж психопатом не является. «Тип Оленьки («Душечка») отнюдь не является психопатическим», – категорически заявляет автор.

Или, далее, автор почтя с сожалением замечает: «Очевидно, к этой группе, которую отнюдь нельзя причислить к разряду психических больных, следует отнести и Беликова».

Диагноз ставится во что бы то ни стало, – иногда по самым незначительным признакам. Это, разумеется, делает честь медицинским познаниям Е. Меве. Непонятно только, какое отношение его анализ имеет к художественным образам чеховских произведений.

В ученом задоре автор с этой точки зрения рассматривает даже Суворина, который, как известно, чеховским персонажем не является: «А. С. Суворина можно упрекать в реакционном направлении его журнала (наверное, имеется в виду газета«Новое время». – А Ч.) и во многом другом… А. С. Суворин очень своеобразный, самобытный человек и отнюдь не неврастеник». Впрочем, такой операции подвергся не один Суворин. Из книги можно, например, узнать, что у больных Белинского, Добролюбова «поражалась человеческая сома, ткань, а нервные клетки… горели ярким пламенем до конца».

Без комментариев не остается и сюжетное движение в рассказах. У Чехова читаем: «Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер». «Слабые «нервные конструкции» разрушились», – разъясняет Е. Меве это последнее событие в жизни Червякова. «Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать…» Так у Чехова. И вот как выглядит это в переложении автора книги: «Раздражения извне перестали поступать в ее мозг, и преобладающим ее состоянием стало сонливое».

Одна из главных особенностей чеховского изображения болезни, писал французский врач Анри Дюкко, состоит в том, что Чехов, «стремясь изгнать из своих произведении всякую дидактику, избегает приводить диагноз болезни и чаще всего заменяет медицинскую терминологию выражениями, почерпнутыми из бытовой речи» ¹. Е. Меве, непонятно зачем, производит, так сказать, «обратную» операцию: чеховские описания переводятся на условный медицинский код.

Стремление везде найти материал для медицинских заключений приводит Е. Меве и» к прямым искажениям в толковании чеховского текста. «Перед смертью ему мерещится, – пишет автор о Якове из «Скрипки Ротшильда», – как прежде его жене, младенчик, которого у них никогда не было. Чехов-врач использовал здесь известный в медицине феномен ложных воспоминаний…» Охотно верим, что медицине известен такой феномен, но какое отношение это имеет к Якову и Марфе? Ведь у них-то младенец действительно был!

Но это еще довольно безобидное следствие игры в термины. С ее помощью искажается не только смысл отдельных деталей, но и целых рассказов.

Замечательный рассказ «Тиф» Е. Меве квалифицирует, как «маленький этюд, не претендующий на разрешение каких-либо бытовых и тем более социальных проблем», в котором лишь «с научной точностью показано изменение психики человека при остром заболевании».

«Поцелуй» – поэтический, грустный рассказ об одиноком, робком офицере, которому раз в жизни блеснуло мгновенное счастье – мимолетный поцелуй незнакомки. Душе офицера с «рысьими бакенами» вдруг открылась поэзия жизни. Так и слышится в рассказе глубокая чеховская мысль о том, что влюбленность и есть нормальное состояние человека.

Но эта норма в высоком чеховском понимании для автора книги «Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова» – как раз отклонение от нормы, патология. И вся поэзия рассказа тает, обесцвечивается, убитая бесстрастным, поражающим своей ненужностью диагнозом. «Рассказ «Поцелуй» по содержанию очень прост… Психологически точно и скупо Чехов нарисовал тип астенического психопата, – эпически повествует Е. Меве, – Впечатлительный и эмоционально возбужденный человек реагирует на поцелуй, не так, как реагировал бы каждый из его товарищей…»

Горький как-то сказал о рассказах Чехова, что «все они, как дорогие и тонкие кружева, требуют осторожного обращения с собою и не выносят прикосновения грубых рук, которые могут только смять их…». И, превращая нежную чеховскую прозу лишь в материал для медицинских экзерсисов, автор напрасно уверяет «ас в том, что его цель – показать, как, научная точность органически сливается с идейным и художественным замыслом писателя.

Другой автор – И. Гейзер², стремясь связать медицинские знания Чехова с его творческой практикой; поступает еще проще. Он тоже много говорит о научной точности чеховского описания болезней, но для него это утверждение уже не требует доказательств. Чехов, пишет автор, «тонко, художественно и в то же время научно точно» изобразил какой-либо недуг. Он нигде не показывает, в чем эта точность состоит, ни разу не сопоставляет описание болезни у Чехова с ее клинической картиной. Для него чеховская точность лишь формула, заменяющая всякий анализ, комплимент, не обязывающий ни к какому исследованию.

Подход с позиции специальных научных знаний только тогда оправдан, когда он углубляет наше понимание произведения, когда исследователь показывает, как трансформируются данные какой-либо науки в произведении искусства, как помогают они эмоциональному воздействию на читателя.

Повесть – не научная статья. И сказать только, что в ней писатель верно описал симптомы грудной жабы, – это значит сказать очень мало. Ведь строгая фактичность сама по себе еще не предполагает художественности. Мало того, настоящий художник далеко не всегда с натуралистической точностью следует научным фактам. «…Условия художественного творчества, – писал Чехов, – не всегда допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности…» И задача исследования в том именно и состоит, чтобы показать те посредствующие звенья, при помощи которых факт науки превращается в факт искусства.

Нельзя сказать, что авторы не понимают необходимость такого исследования. В предисловиях и Е. Меве и И. Гейзер обещают показать, как «естественно-научное образование помогло писателю верно изображать душевный мир героев», как «научно оправданное отображение психических и телесных страданий человека… органически сливалось с идейным и художественным замыслом писателя». Однако мало сказать, что у Чехова «поражает тонкое переплетение глубокой художественности и медицинской точности», недостаточно мимоходом обронить, что «писателем показана взаимосвязь (!) между личностью человека и болезнью». Это нужно показать. Между тем медицинские знания, если верить И. Гейзеру, – главный и чуть ли не единственный источник творческих достижений великого писателя. «И в этом произведении, – пишет ои, например, о пьесе «Иванов», – понимание психопатологии человека помогло Чехову верно отразить типические явления русской жизни конца восьмидесятых годов прошлого столетия».

Очень характерны «оговорки» авторов, касающиеся этой темы. «Изображение больной и здоровой психики не было для Чехова самоцелью, оно давало ему материал для художественного творчества» (И. Гейзер). «Однако болезнь человека была лишь сюжетным фоном, на котором писатель развивал нужную ему мысль» (Е. Меве). С кем здесь спор? Трудно представить, чтобы кто-то мог подумать, что великий писатель ‘ создавал свои произведения для упражнений студентов-медиков. Авторы словно чувствуют, что такой вывод напрашивается именно после их разбора чеховских произведений.

Подход к творчеству писателя с узкопрофессиональных позиций приводит авторов к предвзятости и искажению пропорций. Создается впечатление, что картины различного рода патологий занимают едва ли не главное место в творчестве писателя. Чеховский психологизм, углубленное внимание к внутреннему миру человека понимается как всего лишь интерес к психопатологии. Изображение болезней выделяется в особую область, мало связанную со всем остальным. Но ведь картины заболеваний и картины внутреннего мира обычных здоровых людей написаны одной рукой. И совершенно неправомерно делать выводы о психологическом мастерстве Чехова, основываясь только на изображении им патологических явлений.

Среди чеховских образов И. Гейзер почему-то выделяет «образы врачей». По И. Гейзеру, «великий писатель-реалист видел во врачах, как и в каждом человеке, и дурное и хорошее». Мысль небогатая, но верная. Тут бы и остановиться, поскольку ясно, что в изображении Чеховым врачей не было ничего специфического по сравнению с изображением извозчиков или купцов. Но автор уже захвачен схемой, он не может удержаться, чтобы не подвергнуть рассмотрению «целую галерею» чеховских врачей. Метод исследования прост и безыскусствен. Все врачи делятся на военных, земских, городских, а затем, в свою очередь, на хороших и плохих. Потом называется герой, подходящий под ту или иную рубрику, и перечисляются «черты характера». Например: «Герой рассказа «Двадцать девятое июня» – уездный врач, безнравственный, некультурный человек и рутинер…»»В рассказе «Интрига» (речь идет, видимо, о рассказе «Интриги». – А. Ч.) Чехов рисует образ доктора Шелестова – мелкого, подленького человечка, занятого не столько лечением больных, сколько склоками, интригами, сплетнями». «Доктор Булавин («Три года»), – сварливый, нечистоплотный человек». «Военный врач Самойленко («Дуэль») – по-своему неплохой, честный, добрый и искренний человек». И все это для того, чтобы в конце концов прийти к исходному тезису: «Отрицательные образы врачей встречаются и во многих других рассказах и повестях Чехова», «но Чехов создал немало и положительных образов врачей…».

Специфика писателя, оригинальность его видения мира, его индивидуальной манеры, стиля игнорируются обоими авторами. Да это и не может быть иначе, когда они забывают, что на любом, даже самом точном описании – будь то болезнь или что-либо другое – лежит отпечаток личности художника, что индивидуальность художника – основа искусства и что без внимания к форме выражения анализ неминуемо будет односторонним.

Е. Меве и И. Гейзер, как видно из приложенной к книгам библиографии, изучили большую литературу по теме «Чехов и медицина». Но, к сожалению, они не только не освободились от ошибок своих предшественников в такого же рода работах, а, можно сказать, «творчески» углубили их.

Напрасно надеялся медик Е. Лихтенштейн, что «никто не станет делать каких-либо выводов и обобщений о творчестве гениального художника, основываясь только на одних фрагментах чисто «медицинского характера»…» ³. Рецензируемые книги как раз представляют попытку сделать такие обобщения, попытку упрощенно, прямолинейно связать медицинское образование и деятельность Чехова-врача с его творчеством.

1. »Литературное наследство», т. 68, М. 1860, стр. 719 [↩]
2. Первое издание рецензируемой книги вышло в 1954 году, хотя об этом почему-то нигде в книге не говорится. От первого издание 1960 года отличается перестановкой некоторых абзацев и исключением нескольких фраз.[↩]
3. «Клиническая медицина», т. XXXVIII, N 9, 1960, стр. 148.[↩]