Бури и штили Карибского моря

Вы принимаете эту независимость. Но никто не может дать ее вам, – если ее дают, ее могут взять обратно… если вы не боретесь за нее, она никогда не будет вашей.

Невилл Доус, «Последнее очарование»

Когда-то тихое, бирюзовое Карибское море стало ныне одним из самых бурных на нашей планете. Даже до относительно тихих углов англоязычной Вест-Индии доносятся резкие ветры социальных и политических перемен, центр которых на Кубе. Не столько сила народного движения Ямайки и Тринидада, сколько общий процесс крушения колониализма и «опасный» пример Кубы заставили Англию в 1962 году даровать независимость этим островам. Больше того, именно уверенность Британии, что власть находится там в надежных руках воспитанных ею колониальных политиков, позволила им без больших потрясений получить независимость, в то время как «непокорный» Чедди Джаган, премьер Британской Гвианы, до сих пор не может вырвать ее у Англии. Развитие романа в англоязычной Вест-Индии (Ямайка, Тринидад, Барбадос, Британская Гвиана) началось внезапно и бурно.

За последние десять – двенадцать лет появилось около шести десятков книг прозы. Кроме нескольких сборников рассказов и путевых очерков, все это романы, авторы которых быстро получили известность в англосаксонских странах. Четверо из них – Виктор Рид и Джон Хирн (Ямайка), Ян Кэрью¹ (Британская Гвиана), Джордж Лэмминг (Барбадос) – по-настоящему талантливые, самобытные писатели.

1962 год подвел черту, отграничив определенный этап в развитии Вест-Индии и ее литературы. Но можно ли вообще говорить о вест-индском романе? Не правильнее ли называть его романом Ямайки, Тринидада, Барбадоса, поскольку распалась Вест-Индская Федерация? Я думаю, – что нет. Потому что в период 1950 – 1962 годов общие проблемы Вест-Индии выступали в творчестве романистов гораздо сильнее, чем частные черты отдельных островов.

Довольно необычно, что рождение молодой литературы ознаменовано бурным расцветом романа. В предыдущие десятилетия пробуждение национального самосознания начинало отражаться в поэзии. Но первой значительной книгой новой вест-индской литературы стал роман Виктора Рида «Новый день» (1949).

В целом вест-индский роман 50-х годов – роман реалистический. Для него, казалось бы, не существует опасности сильных модернистских влияний, которым подвержены, например, прогрессивные писатели молодого Алжира. Но тем более остро встает вопрос о характере этого реализма, о степени и качестве его народности, о том, насколько он может способствовать разоблачению официальных мифов и становлению национального сознания.

Цель этой статьи не столько в том, чтобы стереть еще одно «белое пятно» на литературной карте, сколько в том, чтобы через вест-индский роман, складывающийся в очень своеобразных условиях, раскрыть необычные стороны формирования реализма в молодых литературах колоний и новых независимых государств.

Столь захваленный и вместе с тем постоянно извращаемый английской прессой, этот роман подвергался очень жесткой критике со стороны самих вестиндцев. Так, в 1959 году в большой обзорной статье Тома Теобалдса² был предъявлен строгий счет вест-индским прозаикам. С позиций не социалистического реализма, но «Litterature engagee», то есть литературы, открыто защищающей определенные общественные идеалы и цели³, Теобалдс требовал от романистов борьбы за новое мироощущение, критики не частностей, но всего враждебного народам Вест-Индии образа жизни в целом. Он выступал за литературу «политическую» в самом широком смысле, которая, призывая переделать мир, сама была бы действием; тех же литераторов, которые уклоняются от этого, автор обвинял в пораженчестве и измене. Статья противопоставляла радикальную публицистику 30-х годов – «Черных якобинцев» С. Джеймса и «Капитализм и рабство» Эрика Уильямса – романистам 50-х годов, лишенным целостного мировоззрения и потому ограничивающихся воспроизведением «кусков жизни». По утверждению Теобалдса, социальный реализм 30-х годов сменился «консервативным» или «охранительным» реализмом. Выделяя лучшие книги Рида, Хирна, Лэмминга, отчасти Кэрью, автор жестко осуждал весь характер вест-индской прозы 50-х годов в целом.

Статья эта сейчас кажется не во всем справедливой. Уже после нее появились разоблачительные, резкие книги Лэмминга, Хирна, Доуса, порожденные обострением общей и карибской ситуаций к началу 60-х годов, меняющие многое в оценке романа Вест-Индии. И все же в статье со всей остротой был поставлен вопрос о том реализме, который может стать формой уклонения писателя от глубокого и острого разговора о судьбах его родины и его народа, о слабостях реализма, не опирающегося на целостное и передовое мировоззрение.

Однако, говоря об ограниченности романа 50-х годов, нужно попытаться объяснить ее причины. Основное, может быть, в тех необычных, трудных условиях, в которых складывается там национальное самосознание. Часто причиной всех несчастий считают трагическую историю Вест-Индии – рабство, наложившее свою печать на сознание даже современного вестиндца. Но ведь и в тяжелейшие века рабства острова знали мощные восстания негров-рабов. Рядом с Ямайкой, на Гаити, рабы, завершив победоносную войну, основали свое независимое государство. Говорят, что Вест-Индия не имеет своей истории. Но Туссен, ямайское восстание 1865 года, волна рабочих бунтов на островах в 1937 – 1938 годах – разве это не история, и не история героическая? Но дело не только в этом.

Развитие национального самосознания было затруднено и многим другим – разобщенностью островов, расовой пестротой населения, безработицей, порождающей непрерывные волны эмиграции, малочисленностью рабочих в маленьких островных странах, развитие которых искусственно задерживалось колонизацией. Но более всего надо подчеркнуть хитроумные методы английского колониального господства. В. Найпол не без основания писал, что французы навязывали ассимиляцию, а получили бунт. Англичане же не пытались превратить вестиндцев в англичан. Но вестиндцы сами научились подражать метрополии. Ставя у власти богатую мулатскую верхушку, англичане умело отводили от себя ненависть негритянских низов. А на таких островах, как Тринидад, или в Британской Гвиане, где большая часть населения – индийцы, они систематически разжигали ненависть между неграми и индийцами. Еще не кончилась вторая мировая война, а Англия уже предоставила Ямайке частичное, а вскоре и более полное самоуправление. В 1958 году, пытаясь удержать Вест-Индию в своей орбите, а вместе с тем используя тягу многих вестиндцев к объединению, Англия создала Вест-Индскую Федерацию, которая распалась к 1962 году, когда Ямайка и Тринидад получили независимость. Именно получили, а не завоевали. Да и почему бы не дать ее, когда официальная политика на островах развивалась в духе умеренного лейборизма, когда левых исключали из господствовавшей на Ямайке партии, когда сменявшие там друг друга у власти партии ничем не различались, кроме форм демагогии. Этот английский стиль колонизации, проявившийся в Вест-Индии не менее ярко, чем, например, в Нигерии, тормозил развитие сильного антиимпериалистического движения. Он сеял множество либеральных иллюзий, развращал интеллигенцию, отводя ее энергию в безобидную светскую болтовню салонов. Англия умело воспитывала своих колониальных политиков из мулатской верхушки (как в Африке – из племенной), талантливых адвокатов и ораторов, которые шли к власти, не терзая себя раскаянием, подобно герою Хирна из повести «Голоса под окном». Систематически и упорно Англия воспитывала местную «элиту», местное чиновничество, мещанский, лишенный достоинства «средний класс», рождающуюся буржуазию, которую так резко заклеймили Хирн и Доус.

С особенной яркостью все это проявилось на Ямайке. Между 1865 и 1960 годами на Ямайке не было виселиц. Питер Абрахамс, хорошо знавший ужасы апартеида в ЮАР, был очарован Ямайкой, когда он писал свою книгу, посвященную 300-летию английского владычества на этом острове. Он был умилен мифом о расовой и социальной гармонии. И в самом деле, здесь нет ресторанов «только для белых», а смешение рас очень велико (пришлось даже выбрать десять «мисс Ямайка» разных оттенков кожи; их фото приложено к книге Абрахамса). И все же умиление Абрахамса было напрасным. Ямайка – остров резких социальных противоречий. Остров, где слабость левых политических организаций существует наряду с огромным недовольством низов, выражающимся в стихийных вспышках, в религиозных сектах и движениях. Сейчас получившая независимость Ямайка резко перемещается из орбиты Англии в орбиту США. – Из умеренного лейборизма идеология правящих там партий все более становится агрессивно антикоммунистической и антикастровской. Именно потому, что для народов Куба – пример, для таких властей она – пугало и угроза. Все прогрессивные журналисты, которые пишут о Ямайке, говорят о ней как о вулкане, готовом взорваться. И тот же образ возникает на страницах Хирна. В последних книгах вестиндцев отразилось многое, что расшатывает либеральные иллюзии. Куба, доказавшая, что победоносная революция на Карибском море может побеждать не только во времена Туссена. Погромы «цветных» в Лондоне и билль о запрете иммиграции. И, может быть, больше всего – размах антиколониального движения во всем мире, заставивший людей маленьких островов почувствовать себя частью великого целого. Вне этих иллюзий и вне этих перемен невозможно понять ни слабостей, ни последних достижений вест-индского романа.

1. ЯМАЙКА

ВИКТОР РИД. ВИНТОВКА – ПЛУГ – ВИНТОВКА

Виктор Рид (р. 1913) пишет мало, редко и хорошо. Его роман «Новый день» (1949 – 1950) сыграл новаторскую роль для литературы Ямайки и Вест-Индии в целом. Новым был прежде всего герой – ямайское крестьянство, воплощенное крупно, не в бытовых эпизодах, а в его исторических судьбах. Рид, по его словам, стремился подчеркнуть человечность, внутреннюю красоту, доброту, юмор народа. В преддверии нового этапа в развитии Ямайки, получавшей самоуправление, Рид утверждал, что страна имеет свою историю, своих мучеников и героев, свои традиции, которыми можно гордиться. И как всегда в переломные моменты развития страны, история выступала в своем остросовременном значении. История не экзотических конквистадоров и пиратов, но героев и борцов. Вместе с тем – особенно в последней части книги – чувствовалась уверенность автора, что путь страданий кончается и с дарованием самоуправления Ямайка приходит к свободе и к народной власти. Следующее десятилетие показало, как много иллюзий таилось в этой чрезмерно оптимистической уверенности.

Рид воссоздает путь Ямайки за восемьдесят лет, от кровавого поражения ямайского восстания 1865 года до бескровной победы 1944. В торжественные дни 1944 года под крики «ура», возвещающие о дарованном самоуправлении, старик-крестьянин вспоминает свое прошлое и прошлое своего народа.

Рид смело ввел народный вест-индский диалект, который погружал роман в атмосферу народной жизни. Его книга – воспоминания, рассказ старика; и его крестьянский говор – язык не рынка или улицы с их грубоватыми жаргонизмами, но язык эпического сказа. Креольский диалект проявляется у Рида не столько в своеобразии лексики, сколько в особом певучем ритме, с многочисленными повторами, с поэтическими зачинами, напоминающими фольклор: Is remember, I remember… Then told, he told us… Member, I remember… Эти повторы и зачины создают торжественный ритм, медлительный, порой возвышающийся до патетики в эпизодах восстания, порой спокойный, полный лиризма и теплоты.

Ямайское восстание увидено здесь глазами мальчика. (Поэтому исторические факты и объяснения Рид приводит в своем предисловии к роману.) В книге же – атмосфера эмоционального напряжения, героики. Мальчик ощущает эту трагическую героику через своего девятнадцатилетнего брата, горячего, дерзкого Дэви, ставшего участником восстания. Мастер тонких деталей, Рид передает напряженье тех дней через лицо брата, увиденное мальчиком, через становящиеся холодными, «змеиными» от ненависти глаза Дэви.

Ломалось время. Отец, выросший во времена рабства, сильный характер, но приученный к покорности, верит, что согласна библии время созреет само. Его сын жаждет сменить петиции на порох. Восстание кончилось трагически. Лидеры его, Гордон и Богль, повешены, сотни повстанцев убиты.

Торжественно звучат слова Дэви на допросе королевской комиссии: «Я говорю за погибших, за тех, кто больше не может говорить…» Почему он, из почти белой, мулатской семьи крестьян, стал повстанцем? Потому что «кругом был мой народ, и когда он голодал, я тоже голодал». Это, конечно, голос Рида.

Но после поражения Дэви отказывается от методов восстания. Он меняет винтовку на плуг. Он никогда не сможет забыть тех героических дней, но «его руки на плуге». Упорный труд трудолюбивой зажиточной крестьянской семьи приводит ее к финишу – внук старика будет после выборов лидером нового правительства Ямайки.

Странное впечатление производит последняя часть, романа. Сколько иллюзий, столь характерных для первых послевоенных лет, когда в колониальных странах ждали, что конец войны тут же, немедленно принесет свободу и народную власть. Дарованное самоуправление, видимо, казалось действительно народной властью, и трудно было представить, какая пропасть откроется между правнуками участников восстания 1865 года и премьерами 50 – 60-х годов.

Между первым романом Рида и его «Леопардом» (1958) прошло почти девять лет. «Леопард» был издан у нас и принят одними читателями восторженно, другими – весьма холодно. Но думается, что он был мало понят.

Почему Рид обратился к Африке? Возможно, потому, что ставить острые вопросы ему легче на отдаленном материале. Но, конечно, и потому, что на рубеже 50 – 60-х годов Африка стала символом побед национально-освободительных движений. «Леопард» – не отображение событий в Кении начала 50-х годов. Это не роман и, в сущности, даже не повесть. Это поэтический образ народа колонии, предъявляющего право на свою землю. Не отображение эпизодов национально-освободительной борьбы, но поэтическое обобщение ее смысла. И прежде всего реабилитация тех, кого слишком долго третировали как дикарей. Эта реабилитация выражена через резкое противопоставление молодого воина масаи Небу, в котором Рид воплощает Достоинство, Гордость, Человечность, – белым захватчикам чужих земель, в которых обнажается жестокость, грубость зверя. Отсюда и символ леопарда, трусливого и хищного. В первом романе Рида крестьянин сменял винтовку на плуг. Крестьянин и воин Небу снова берет в руки оружие. Там была глубокая вера в то, что тебе даруют свободу, землю и власть. Здесь утверждается право народа взять винтовку в руки, если иными путями ничего не добьешься. И вообще право народа взять, а не только получить свободу, власть, землю.

Форма «Леопарда» необычна. Отчасти и потому, что Рид всячески хотел подчеркнуть противоположность захватчиков, которым абсолютно чужда эта земля, и Небу, сына этой земли, для которого все здесь – каждый цветок, звери, лес – своё собственное. Небу – часть этой земли, – восприятие, может, не совсем совпадающее с нашим пониманием человека, преодолевающего и завоевывающего природу, но, видимо, характерное для писателей крестьянских колониальных и бывших колониальных стран. «Леопард» – не роман. Это скорее сказание о Небу, воине масаи. Но, конечно, и не простое подражание фольклору. Эпическая поэма в прозе, где фольклоризм сливается с опытом современной прозы. Гибрид? Может быть, но рожденный самим положением новых культур. Нужно понять различия между изысками и вывертами модернистов, их стремлением к «примитивным» формам, приводящим только к подделкам, и непривычными для нас формами молодых литератур. Можно ли навязывать им формы, исторически сложившиеся в XIX-XX веках в европейских или американских литературах? На Западе любуются реакционным фольклоризмом, уводящим от постановки больших политических и социальных вопросов XX века. Это нам, разумеется, чуждо. Но не следует бояться всяких новых форм, если через них утверждается новое и прогрессивное. Даже первую книгу Рида трудно обозначить термином критический реализм. «Леопард» тем более выпадает из привычных представлений. Так постараемся же прежде, чем приклеивать ярлыки, вдуматься в произведения писателей молодых государств, стран, где фольклор играет непривычную для нас роль, где складываются свои самобытные формы, входящие ныне в мировую культуру.

В дальнейшем, однако, на Ямайке появился и социальный роман, который близок к критическому реализму.

Нужно вспомнить здесь имя умершего в 1955 году ямайского писателя (поэта и романиста) Роджера Мэйса. Его роман «Холмы веселятся вместе» (1953), вызвавший бурные отклики прессы, – книга о «дне» Кингстона, столицы Ямайки, о царстве воров, отверженных, курильщиков марихуаны, фреска грубой и страшной жизни. Ямайская верхушка была скандализована дерзостью Мэйса, его грубым жаргоном, переполненным проклятьями, где вест-индский диалект предстал с совершенно иной стороны, чем у Рида. Начинался разоблачающий ямайский социальный роман. Мэйса затравили. По словам Рида и Лэмминга, его «убило» ямайское мещанство. Но вслед за Мэйсом последовали разоблачения Хирна и Доуса, ответившие на вопрос: что же такое Ямайка – гармония или вулкан?

ДЖОН ХИРН МЕЖ ДВУХ МИРОВ

Две первые книги Джона Хирна (р. 1926) вызвали единодушное одобрение и в Англии и в Вест-Индии. Но потом вест-индские литераторы стали все чаще отодвигать Хирна на одно из последних мест, вменяя ему в вину его «сугубо интеллигентские» проблемы, его героев из обедневших плантаторов, его литературный английский язык и отдаленность от народной жизни.

Отчасти это так. В Хирне и вправду можно найти весь комплекс «интеллигентских» противоречий и самомучений. В отличие от Рида, Селвона или Лэмминга, Хирн пишет на чистейшем и ясном английском языке, не носящем никаких следов влияния английской модернистской прозы. Однако и для Хирна проблема народности не так уж проста. Хирн – умный, искренний и очень суровый к себе и к интеллигенции писатель. Он остро чувствует большие проблемы современного мира. Поэтому и разоблачения его порой заходят очень далеко, и в народной жизни он вдруг открывает такие глубины, которых не встретишь в уютном крестьянском мирке иного романиста Вест-Индии.

Хирн – писатель одной внутренней темы. Его интеллигенты всегда стоят перед выбором между бурей и покоем, между грозным океаном народа и суетным мещанским мирком ямайской верхушки, которую Хирн глубоко презирает. Парадоксально, но Хирн вызывает какие-то ассоциации со старой русской литературой: «кающееся дворянство»… образ того непонятного мужика, которого видела во сне Анна Каренина… и – больше всего – постоянное ощущение кипящей и грозной лавы под внешне спокойной почвой. Может, и в самом деле есть в Хирне что-то от «кающегося плантатора»…

Во всяком случае, во всех его книгах встают три образа: в каждом романе есть иронический образ ямайской⁴ верхушки – мирок, безмерно скучный, смешной в своей провинциальной светскости, омертвевший в своей либеральной викторианской старомодности; мирок порядочных людей, честность которых в том, что они не таскают чужих платков (а, кстати, Хирн доказывает, что они все же их таскают); мирок, где соперничают две одинаково антинародные политические партии. Политики и газетчики, дельцы и спекулянты тесно сплетены здесь в единое целое, с которым Хирна, вероятно, связывает не только происхождение, но и привычка, инерция.

Далеко внизу – народ. Хирн никогда не воспринимает народ в бытовых, жанровых сценках. Народ для него – стихия, океан, грозный и величественный, одновременно угроза и идеал. Народ у Хирна несет в себе память о веках рабства, о прошлых восстаниях, он требует не только хлеба, но восстановления поруганного достоинства. И историческая правота его для Хирна вне сомнений.

Вопреки официальной точке зрения, между этими мирами не может быть не только «гармонии», но никакого примирения, никаких мостов, никаких сделок. Между этими двумя мирами стоят интеллигенты Хирна, неизменно несущие в себе чувство вины, часто презирающие себя за слабость, презирающие Кайуну мещан и, однако, слишком хрупкие для революций. Они колеблются то в одну, то в другую сторону, но в каждом новом романе их мучения начинаются заново.

В сжато и сильно написанной повести «Голоса под окном» (1955) уже заложена вся эта проблематика. Композиция повести еще напоминает «Снега Килиманджаро»; непрерывный поток «и-фраз» – тоже подражание Хемингуэю. И все же это своя, пережитая книга.

Ямайка. Кингстон. 50-е годы. Уже есть самоуправление, выборы, как будто есть та самая «своя власть», которую получал из рук Британии внук крестьянина в «Новом дне» Рида. Ложь и ложь. Перед выборами – обещания, после них – безработица. И все взрывается – стихийный, слепой бунт голодных низов. Улицы во власти толпы, яростной, ждавшей без конца и уставшей ждать. Правилен ли этот путь крови? Хирн не ставит здесь такого вопроса. Он знает, что исторически и морально правы внуки рабов, сжигавших когда-то поместья.

В маленькой комнате умирает Марк Латтимер, политический деятель пришедшей к власти «Народной партии», светлокожий мулат, смертельно раненный на улице кем-то из толпы. А под окном – непрерывный, яростный, грозный гул. Не этот ли народ – главный герой повести? И разве не он главный герой эпохи? Именно так думает умирающий Латтимер, воспринимая свою смерть как возмездие за одиночество, за уход от решений, за колебания между двумя лагерями. Это разговор со своей совестью в те последние часы, когда уже нельзя лгать.

В повести, столь остро звучащей сегодня, сказано много горьких слов о политике партий, сменявших друг друга у власти на Ямайке: слишком много пустых речей о «моем народе», слишком большая пропасть между «моей сытой жизнью», «страдающим утонченным сердцем» и народом, жаждущим хлеба и достоинства. Однако есть и другая политика. Латтимер (как и Хирн) хорошо знает это. В Лондоне чех-коммунист учил его необходимости войти в большую жизнь своего времени. И Латтимер видит в нем человека нашей эпохи, которого не было раньше и не будет потом. «Эти люди удивительны и не совсем человечны. И то, как они теряют человечность, вдохновляет, как трагедия». Здесь появляется живой критерий для оценки обычных героев Хирна – революционер нашего века, который, как думает писатель, должен «убивать в себе многое, пока не останется только работа и верность делу».

Представляют ли собой эти мысли Хирна только либеральные клише? И да и нет. Да – в той мере, в какой неверна мысль, что такое отречение в принципе неизбежно, задано, что без него не может быть ни настоящего революционера, ни настоящего подвига. Революционер не убивает в себе человечности и в своей цельности достигает высшего ее проявления.

1. Яну Кэрью посвящена отдельная статья – «Иностранная литература», 1963, N 2.[↩]
2. »Presence Africaine», 1959, N 27 – 28. [↩]
3. Этот термин у нас неправильно переводят как «завербованная литература». Такой перевод оправдан только там, где это выражение употребляется в уничижительном смысле.[↩]
4. Начиная со второго романа, Хирн пишет о Ямайке, называя ее вымышленным именем «Кайуна».[↩]