Букер-2012: Литературный момент или литературный процесс?. Текст подготовлен к публикации Е. Погорелой

Материалы предшествующих конференций опубликованы в следующих номерах журнала «Вопросы литературы»: «Литературная премия как факт литературной жизни» (2006, № 2), «Букеровский роман: искушение массовостью» (2009, № 3), «Роман: проект или прозрение» (2010, № 3), «Литература: электронная форма бытия или небытия?» (2011, № 3) и др.

Ежегодная Букеровская конференция в 2012 году прошла на территории нового попечителя премии — в здании банка «ГЛОБЭКС». Помещение, специально оборудованное для междугородных переговоров, сделало возможным установить «телемост» между несколькими городами России: к Москве подсоединились Санкт-Петербург, Пермь, Ростов-на-Дону, Тольятти…

В обсуждении текущего литературного процесса приняли участие литературовед, критик, прозаик Владимир Новиков, критик, заместитель главного редактора журнала «Знамя» Наталья Иванова, писатель и интернет-деятель Сергей Кузнецов, проректор РГГУ, критик и эссеист Дмитрий Бак (Москва); писатель, лауреат премии «Русский Букер»-2005 Денис Гуцко, литературный критик Владимир Козлов (Ростов-на-Дону); прозаик, соредактор журнала «Звезда» Андрей Арьев и критик Валерий Шубинский (Санкт-Петербург; куратором выступления в Санкт-Петербурге стала прозаик, лауреат премии «Русский Букер»-2009 Елена Чижова); Марина Абашева (Пермь), а также другие литераторы и читатели, приглашенные к обсуждению в своих городах. Вел обсуждение Литературный секретарь Букеровской премии критик Игорь Шайтанов.

В настоящем номере «Вопросов литературы» мы публикуем материалы данной конференции — одной из самых интересных и неожиданных в истории «букеровских» обсуждений, материалы которых регулярно печатаются на страницах журнала*.

Игорь Шайтанов. Сегодня мы встречаемся в несколько ином регламенте, чем обычно. Обычно на Букеровских конференциях есть ряд спикеров, которым мы предоставляем отдельное речевое пространство, а остальные в это время слушают и задают вопросы. Сегодня же у нас в большей мере — формат круглого стола.

На протяжении всей процедуры — во время оглашения длинного списка, короткого списка — возникают какие-то разногласия и столкновения; вот, скажем, на процедуре оглашения шорт-листа несколько человек — и я в том числе — посетовали, что при чтении современных романов возникает впечатление, будто бы автор предлагает в редакцию не окончательный, а черновой вариант, над которым еще предстоит работать. Эту работу авторы не выполняют; то ли они полагают, что ее сделает редактор издательства, то ли считают, что нынешний «автоматический» стиль письма не подразумевает сколько-нибудь серьезной отделки…

Заговорив об этом, мы естественным образом заговорили и о том, что собой представляет сегодняшнее состояние литературы: момент — или процесс? Есть ли в нашем литературном сознании прошлое, ощущаем ли мы связь с ним? Есть ли будущее — и если есть, то каковы его знаки, признаки и имена?

Разумеется, только изнутри литературы, в ее имманентном пространстве, отвечать на этот вопрос трудно, если вообще возможно. Поэтому основной вопрос, который я предполагаю поставить и обсудить сегодня, — вопрос о литературе в сегодняшней культурной ситуации. Оставляет ли эта ситуация какие-то надежды на литературное будущее, можно ли надеяться, что зрительный нерв и музыкальный ритм современности полностью не уничтожат слово как таковое — и в слове останется своя самобытность?

Сергей Кузнецов. Мне часто приходится слышать этот вопрос — и это тот редкий случай, когда мне хочется выступить оптимистом, отвечая на него (и даже — недоумевающим оптимистом). В самом деле, а почему вообще такой вопрос возникает?

Если говорить о читателе в сравнении с 1990-ми годами, то мы, мне кажется, можем выделить два достаточно ярких положительных момента. Во-первых, молодые люди, как ни крути, продолжают читать книжки. Продолжают, несмотря на видеоигры, MTV, Интернет… Феноменальный успех сначала «Гарри Поттера», а потом, прости Господи, романа «Сумерки» — то есть литературы даже не молодежной, а подростковой — убеждают меня в том, что дети, о которых мне рассказывали как о тех, кто не в силах сосредоточиться на чем-либо больше пяти минут (стандартная длительность музыкального клипа), способны прочитать по меньше мере семь толстых книжек. Дальше кто-то из них, конечно, перейдет к серьезной литературе, а кто-то — к «Десяти оттенкам серого», но навык чтения так или иначе в мире сохранится. Он сохраняется сейчас и непосредственно в России, хотя, разумеется, «книжная» ситуация у нас могла бы быть намного лучше.

Второй положительный аспект — уже специфически российский — связан со статусом литературы. В конце 1980-х — начале 1990-х много говорилось о том, что литературоцентричность должна исчезнуть из русского самосознания вместе с другими реликтами советского прошлого. Но литературоцентричность никуда не девалась. Если мы с вами посмотрим сейчас на какие-нибудь мощные общественно-политические движения — хотя бы оппозиционного характера, — то увидим, что во главе их оказываются люди, работающие со словом. Писатель традиционнейшим для русской культуры образом (независимо от качества текста, которое он выдает) сохраняет за собой статус властителя дум.

Фраза «независимо от качества текста» ни в коем случае не означает, что Борис Акунин или там, например, Дмитрий Быков — плохие писатели. Она означает, что Григорий Александрович Чхартишвили всегда позиционировал себя не как властителя дум, а как беллетриста, что, однако, не мешает ему в ту минуту, которая воспринимается как тяжелая для отечества, вывести за собой толпу людей, доверяющую писателям — и идущую гулять по бульварам в знак протеста против плохого и в знак поддержки всего хорошего.

Эти два положительных фактора уже вселяют надежду, но к ним можно добавить и третий. Как человек, профессионально работающий с Интернетом, я могу сказать, что Интернет, которого все так боялись, способствовал небывалому всплеску эпистолярной активности. Я думаю, что в те годы, когда большинство здесь присутствующих были молоды, им вряд ли приходило в голову интенсивно переписываться с девочками или мальчиками, с которыми они поддерживали нежные отношения. А сейчас, если у девочки с мальчиком роман, они SMS-ками обмениваются по десять раз на дню! Да, SMS-ки — очень странная форма письменной культуры, но тем не менее в этой форме она, письменная культура, у нас процветает.

Владимир Новиков. Выступление Сергея Кузнецова меня очень расшевелило… Тут, безусловно, есть о чем поспорить и поговорить. Вы знаете, когда я получил от Игоря Шайтанова письмо с предложением присоединиться к обсуждению феноменологии литературного процесса, я вспомнил, когда я впервые почувствовал себя участником оного. Это было на обсуждении моей диссертации; коллеги-филологи тех времен, как мы помним, всегда умели замечания обернуть в комплименты, и по поводу последней части диссертации мне было сказано, что здесь звучит «интонация «Вопросов литературы» и участника современного литературного процесса». Прошло много лет, и теперь я преподаю на факультете журналистики в МГУ этот самый современный литературный процесс.

О чем я хочу сказать? Ну, во-первых, о том, что преподавание современного литературного процесса — работа крайне нелегкая, начиная с утверждения программы (необходимо доказать Ученому совету, что в программе упоминаются известные писатели; а количество писателей, известных сегодня гуманитарной общественности, очень невелико) и заканчивая реальной работой с учащимися, которых надо этой литературой заинтересовать. Во-вторых, в процессе преподавания я начал понимать, что литературный процесс представляет собой дело довольно будничное и рутинное; это не вершинные достижения тех, кто станет классиками литературы, — это огромный массив, провоцирующий возникновение той самой болезни нечтения, которой все так опасаются. Понимаете, наш современник — читатель и даже писатель — не имеет системного представления о текущем литературном процессе!

И вот Игорь Шайтанов поставил вопрос о том, надлежит ли писателям сейчас ориентироваться на традицию — или сделать уступку рынку, массовому читателю… Мой вполне определенный ответ: массовости рыночного соблазна у нас, в общем, нет. Но у нас нет и другого — желания нашей некоммерческой литературы утверждаться именно в своем качестве и удивлять читателя не какими-то уступками среднему вкусу, а вполне конкретными достижениями в области сюжетостроения, в области создания характеров и т. д. Кстати, давно уже все заметили, что гуманитарный читатель предпочитает современную западную литературу, западную беллетристику! Львиная доля рецензий, появляющихся в «глянцево-интеллектуальных» журналах или, допустим, в «книжной» программе Н. Александрова на «Эхе Москвы», написана на западные книги! Я помню, объясняя, почему это так, Николай Александров как-то проговорился: «Я читаю, — он мне сказал, — эту книжку — и узнаю в герое себя, чего не могу сказать о современной российской прозе».

Читатель хочет отождествить себя с главным героем. И это ему удается, если мы говорим о книгах Иэна Макьюэна, Филипа Рота… Вот тут происходит любопытная вещь.

Попробуем сравнить, к примеру, поэзию и прозу. Только что в журнале «Знамя» была интересная подборка, инициированная замечанием Сергея Чупринина о том, что из современной поэзии уходит лирическое «я». Означает ли это потерю читателя? Ведь читатель стремится отождествить себя с поэтическим «я», это закон коммуникации в поэтической области! А поэты отвечают: не надо нам этого «я», мы и без него прекрасно обходимся… Можно подумать, что у них есть читатель! (Это если уж говорить со всей прямотой.) С прозой же в данном случае — противоположная вещь: если поэт — это тот, кто понял самого себя, то прозаик — это тот, кто хорошо понял другого человека и может этого человека слепить, показать.

Есть ли у нас подобные «понимающие» писатели? Не уверен… А затем — вот язык, которым гордится некоммерческая проза, которым подчас и оправдывает отсутствие читателя, тянущегося к «примитиву». А чем и зачем здесь гордиться? Ведь на самом-то деле немного сюрпризов для филолога язык этой современной некоммерческой прозы дает…

Игорь Шайтанов. Да, действительно, что касается языка массовой и некоммерческой литературы… Сейчас очень резко разошлись эти языковые слои. Недавно я вел семинар для молодых критиков и писателей в Липках — и в какой-то момент мне начали просто переводить одного из участников, так как выяснилось, что я — темный человек и не могу, например, понять фразу «по чесноку, это мой косяк». Но мой вопрос сейчас даже не в этом, а в том, хотят ли читатели отождествить себя с героем современной литературы? Что Вы об этом думаете, Марина Петровна?

Марина Абашева (Пермь). Это тот редкий случай, когда мы можем спросить об этом напрямую у молодой аудитории. Сейчас на нашей конференции присутствуют пермские студенты и аспиранты, писавшие работы, дипломные и диссертационные, по творчеству современных писателей. Давайте переадресуем им этот вопрос?

Денис Аристов (Пермь). Я думаю, что постоянное желание отождествить себя с героем — это признак массовой литературы. И если читателю это необходимо, значит, и нашей серьезной литературе необходимо «пересекать границы, засыпать рвы» и идти на компромисс с массовой прозой в борьбе за читателя. А что касается литературного характера… По крайней мере, одному современному автору удалось создать такой характер, такого героя, которому молодежь хочет подражать: я имею в виду Захара Прилепина, создавшего этакий литературный тип (тип литературного?) пацана.

Владимир Козлов (Ростов-на-Дону). Вы знаете, читая современную литературу, всегда приходится соотносить ее с собственным, может быть, довольно узким представлением о современности. И тут надо признать, что Владимир Новиков сказал правильно: пласт современности, не отраженной литературой, огромен. Это свойство современности — она как будто не имеет отношения к культуре. И если смотреть, какие прочитанные книги современной литературы остаются на полке, то об этих книгах можно сказать две вещи. Во-первых, они обеспечивают некий «прирост» нашего культурного представления о современности. А во-вторых, они собственно вплетают современность в сюжетику культурных традиций, обеспечивают недостающие звенья связи между современностью и традицией. И здесь, на самом деле, есть что вспомнить — Михаила Шишкина, Алексея Иванова, Максима Кантора, Мариам Петросян…

Но они — исключения. В целом же складывается ощущение, что у писателей сейчас желания бороться за читателя нет. Его заменяет желание бороться, к примеру, за литературные премии, за признание литературного цеха. А это неправильно. Бороться необходимо именно за читателя, который ждет, чтобы кто-то сделал за него эту работу по приращению традиции, переработке неосвоенной современности. Сам он эту работу сделать не в состоянии. И именно этим, с его точки зрения, по большому счету, и должны заниматься писатели. И может быть, пора уже не столько премиями заниматься, сколько укреплять институт издательств и институт хорошей критики, которая умеет прочитать и понять то, что делают эти издательства, — это было бы для нас всех очень полезно. Ведь нынешний литературный цех очень узок. Чтобы достичь реального влияния на читателя, его необходимо расширять. А сейчас мы с вами знаем слишком много примеров, когда получение литературной премии становится, к сожалению, высшей точкой развития писателя.

Игорь Шайтанов. То есть Вы полагаете, что серьезные писатели не слишком-то и заинтересованы в том, чтобы их читали? Получил премию — и достаточно?

Владимир Козлов (Ростов-на-Дону). Это, конечно, комплексная проблема. Но действительно сейчас для писателя установка на признание литературным кругом — это более рабочая схема, нежели установка на взаимодействие с реальным читателем. Культурная среда сегодня балансирует между двумя состояниями: либо публичная площадь с площадными лозунгами, либо «уединенный кабинет» и элитарный продукт. А хотелось бы чего-то посередине — мне кажется, именно там создаются шедевры.

Андрей Арьев (Санкт-Петербург). Я думаю, что нужно говорить о двух типах современной литературы — перспективном и неперспективном. Применительно к прозе это верно особенно. Дело в том, что есть писатели, которые что-то понимают, и есть писатели, которые что-то видят. При этом главное — понятое, а не увиденное. Я, может быть, скажу сейчас слишком резко — и разворошу старую полемику, но… До недавнего времени у нас было очень много свежих талантливых текстов, написанных очевидцами — молодыми писателями, побывавшими в зоне боевых действий в Чечне. Они проигрывают человеку, который никогда в Чечне не был, а именно — Владимиру Маканину с его «Кавказским пленным». Это важно, так как иначе мы идем на поводу у цивилизации, которая принимает все более зрительный характер; а как я думаю, наше будущее более связано с теми, кто что-либо осмысливают и понимают, нежели с теми, кто просто что-либо видят.

В этом смысле мне особенно дорого то, что самая первая Букеровская премия была вручена Марку Харитонову за роман «Сундучок Милашевича», главный герой которого — филолог, рассматривающий и пытающийся постичь смысл найденной где-то рукописи. Для меня филология очень важна; ее стали сейчас забывать, но не случайно и то, что Букер десятилетия присудили Александру Чудакову за роман «Ложится мгла на старые ступени…». Читать этот роман просто как воспоминания человека о своем детстве нельзя — такого рода произведений очень много, — но, читая, необходимо понимать, что название — это блоковская строчка из «Стихов о Прекрасной Даме», и что в таком случае этот роман — о той жизни, которая потеряла свой лик, потеряла свой облик, и что все заканчивается смертью…

Современная проза, по-моему, такого выхода в культуру не имеет. О чем пишут нынешние, даже самые талантливые, писатели? — О некоем гетто; гетто ли избранничеств, гетто ли изгнания… И вообще, самый современный русский роман, как остроумно заметил не так давно Сергей Зенкин, — это роман американца, пишущего по-французски, роман Джона Липтона «Благоволительница». Вот там поставлены вопросы, которые мы должны переживать и которых мы не можем сформулировать.

Так вот, все пишут об этом гетто, но прорыв из этого гетто отсутствует. А так как он необходим (в гетто жить невозможно!), все выливается в очередную эротику. Не любовь, а именно эротику: это тоже весьма показательно для современной «зрительной» культуры — эротику можно продемонстрировать, она очевидна, тогда как любовь — это чувство, которое необходимо понимать.

Так что я думаю, что будущее — за романами, написанными культурными людьми.

Игорь Шайтанов. Спасибо… Да, действительно, могло ли быть другим слово, сказанное из Петербурга, как только словом о культуре и с надеждой на ее обретение? Что на этот счет скажет Москва?

Наталья Иванова. Я целиком и полностью поддерживаю Андрея Арьева и его принцип деления литературы на ту, что понимает, и ту, что видит. Этот принцип, конечно, сначала шокирует, но в нем сконцентрировано много трудного и больного, выстраданного для человека, занимающегося современной литературой. Я сама недавно написала статью «Тоска по литературной задаче»; эта литературная задача ставится редко, и когда она ставится, для меня как для критика это большое событие.

И сама тема: процесс или момент, ситуация — тоже побуждает меня к размышлению. И я думаю: кто же у нас взял все-таки Букера десятилетия — и одного, и второго? Ведь это не те произведения, которые отражают «литературный момент» (потому что момент, может быть, более всего очевиден именно в «одноразовых» текстах), это романы, которые проясняют ситуацию всего десятилетия! Эти романы — «Генерал и его армия» Владимова, «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова — дали нам главное, дали определенные ориентиры.

И вместе с тем мы тяжело переживаем «одномоментные» шарахания, шатания Букера из стороны в сторону (я имею в виду присуждение Букера Елизарову за эпигонского «Библиотекаря», недостойного этой премии, или Елене Колядиной — ведь это та самая «зрительная» эротика, о которой говорил Андрей Арьев!), которые после десятилетия довольно консервативного подхода к происходящему в принципе объяснимы, но куда больше свидетельствуют о моменте, чем о процессе. О литературной ситуации почти никто и из критиков не пишет… И тут я хочу поднять еще одну тему — тему работы (около) культурных СМИ.