«Боря, Боря, мальчик мой любимый, единственный…» Письма Д. С. Мережковского Андрею Белому. Вступительная статья, публикация и комментарии А. Холикова

В своих отношениях Дмитрий Сергеевич Мережковский и Андрей Белый прошли все возможные стадии. От признания Белого в одном из посланий: «ия всю жизнь преданный и любящий Вас бесконечно«¹ – до решительного и молчаливого разрыва, причем навсегда.

Первая встреча состоялась 6 декабря 1901 года в Москве, куда Д. С. Мережковский прибыл с лекцией о Толстом. Вскоре последовало и первое письмо. За подписью «Студент-естественник» Белый «сформулировал в тезисах свое «нет» Мережковскому»². Завязалась переписка. Сперва с З. Н. Гиппиус, супругой «русского Лютера», а после и с ним самим³. Однако настоящее сближение произошло только в Петербурге, когда «соловьевец» переступил порог «Новой Церкви»:

«Меня встретила З. Н. Гиппиус возгласом:

– «Здравствуйте!»

– «Ну и выбрали день для приезда!»

И протянула свою надушенную ручку с подушек кушетки <…> Д. С. Мережковский, то показывающийся меж собравшихся, то исчезающий в свой кабинет, – не нарушал впечатления «атмосферы»; ее он подчеркивал: маленький, щупленький, как былиночка (сквознячок пробежит – унесет его), поражал он особою матовостью белого, зеленоватого иконописного лика, провалами щек, отененных огромнейшим носом и скулами, от которых сейчас же, стремительно вырывалась растительность; строгие, выпуклые, водянистые очи, прилизанные волосики лобика рисовали в нем постника, а темно-красные, чувственно вспухшие губы, посасывающие дорогую сигару, коричневый пиджачок, темно-синий, прекрасно повязанный галстух и ручки белейшие, протонченные (как у девочки), создавали опять-таки впечатление оранжереи, теплицы; оранжерейный, утонченный, маленький попик, воздвигший молеленку средь лорнеток, духов туберозы, гаванских сигар, – вот облик Д. С. того времени»⁴.

Увлеченный идеями Мережковских, Белый поселился у них дома.

С тех пор и вплоть до 1909 года петербургским адресом «арбатского святоши» будет Литейный, 24.

К началу 1906 года Мережковских ничто не удерживало в России. Один за другим потерпели крах их общественные проекты. Запрещение Религиозно-философских собраний привело к реорганизации «Нового пути», где, кстати, сотрудничал и Андрей Белый. После того как были подавлены декабрьские вооруженные восстания в Москве, Ростове-на-Дону, Новороссийске и других городах, Мережковские все меньше верили в успех революции. Внешние обстоятельства только ускорили давно запланированный отъезд. Еще в мае 1905 года Дмитрий Сергеевич писал Белому: «Вы нам очень нужны. Особенно – мне. Мы должны вместе готовиться к нашему удалению в «пустыню» – т.е. в Париж, куда и Вы потом приедете, думаю, первый из всех остальных»⁵.

Так и произошло. 25 февраля 1906 года Андрей Белый вместе с Бердяевым, Карташевым и сестрами Гиппиус провожает Мережковских в Париж: «Д. С. ехал в теплейшей, енотовой шубе, хотя разливала потоки весна (он боялся – простуды, заразы, пылинок: потом – революции)»⁶, – а уже в конце года житейские причины⁷ заставляют его самого принять приглашение и посетить французскую столицу. В Париже привязанность к Мережковским окрепла. Большую часть дня Белый проводил в их знаменитой квартире на 15 ^bisRue Theophile Gautier.

Уехав из России, Мережковские так и не достигли видимых результатов в общественной деятельности. Единственное, что удалось, – это издать сборник статей. В июле 1908 года они прекращают свое «паломничество» и возвращаются на родину. В августе к ним на дачу приезжает Андрей Белый, но в его отношениях с Мережковским нет прежней теплоты. Через полгода Дмитрий Сергеевич получит прощальное письмо из Москвы: «так мы – без ссоры разошлись»⁸. Конечно, они еще встретятся, но только как старые друзья, которые друзьями уже не были.

Зимой 1913 – 1914 годов Белый приедет в Россию для лекций Штейнера в Гельсингфорсе и навестит Мережковских. «Боря, – вспоминает Гиппиус, – и с виду был другой. Наша старая няня его не узнала: «А неужели это Борис Николаевич? Ни волос, ни зубов…» Он действительно потерял свой золотистый пух на голове, очень к нему в молодости шедший: точно юный желтенький цыпленок.

За столом вечером – бесконечные дифирамбы Штейнеру, споры с Д. С. Видели мы тогда впервые и жену Бугаева, которую он тоже посадил к Штейнеру и там бросил, когда, через два года, бросил, с проклятиями, и Штейнера»⁹.

Последнее свидание с Мережковскими состоится в тяжелые мартовские дни 1917 года. «А полки все идут, – записывает в дневник Гиппиус, – с громадными красными знаменами. Возвращаются одни – идут другие. Трогательно и… страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить ее санкцию. Этот акт «доверия» – громадный факт; плюс… а что тут страшного – я не знаю и молчу.

Боря смотрит в окна и кричит:

– Священный хоровод!»¹⁰

Не пройдет и года, как в том же дневнике, в графе «за упокой»¹¹, появится имя Белого. «Для меня, для многих русских людей он как бы давно умер. Но это все равно.<…> Об Андрее Белом, специально, мне даже и охоты нет писать»¹², – признается Гиппиус.

Разрыв с Мережковскими назревал давно. «Я, – сетовал Белый, – писатель, художник, для них безразличен был: нужен был лишний работник рабочего поля (вынашиватель совместной идеи), с которого Мережковский снимает плоды в своих грузных томах» ¹³– но, несмотря ни на что, признавал: «Мережковские были воистину мне своими родными. Я с грустью вспоминаю те года; и хочется все-таки через все им сказать:

– «Вам – спасибо, спасибо: за все!»»¹⁴

* * *

На сегодняшний день опубликовано только одно письмо Белого к Мережковскому¹⁵. Однако у нас есть воспоминания и литературно-критические статьи первого¹⁶. Что же касается второго, то он никогда не вел дневников, а на многочисленные просьбы написать автобиографию отвечал, что лучшей считает собственные произведения¹⁷. В Отделе рукописей Российской государственной библиотеки сохранилось 30 писем Мережковского¹⁸ к А. Белому (ОР РГБ. Ф. 25. Карт. 19. Ед. хр. 9). В настоящей публикации они впервые приводятся в полном объеме¹⁹.

* * *

Среди эпистолярного наследия Мережковского письма к Андрею Белому представляют, на наш взгляд, самый интересный материал для исследователя. История взаимоотношений обоих писателей стала неотъемлемой частью Серебряного века. За сюжетной линией «Белый – Мережковский» стоят события, задававшие ритм времени.

«Символисты, – писал В. Ходасевич, – не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история»²⁰. В связи с этим высказыванием справедливо вспомнить слова Г. Адамовича о том, что «без Мережковского русский модернизм мог бы оказаться декадентством в подлинном смысле слова»²¹. Это значит, что проповедник «нового религиозного сознания» не ограничивался метафизическими умопостроениями. Следуя символистскому принципу жизнетворчества, он стремился на практике соединить эрос, религию и общественность.

Мы знаем, что Дмитрий Сергеевич не стал гением, слившим жизнь и творчество воедино. Но его способность прельщать, заманивать нужных людей в собственные сети была поистине гениальной. Это был настоящий политик от литературы, ловец человеческих душ. «У Мережковских, – вспоминает В. А. Злобин, – была привычка «спасать» своих друзей (от гибели духовной, конечно). «Спасали» Мережковские даже в том случае, когда «погибающий» вовсе этого не желал, будучи убеждены, что делают доброе дело»²².

К судьбе Белого супруги не могли отнестись равнодушно. В то время как Гиппиус занималась Философовым, Мережковский строил планы по приручению Белого. Интерес к юному дарованию из Москвы объясняется просто. «В 1904 году, – вспоминает Ходасевич, – Андрей Белый был еще очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражавшими новизной, дерзостью, иногда – проблесками истинной гениальности. Другое дело – как и почему его гений впоследствии был загублен. Тогда этого несчастия еще не предвидели.

Им восхищались. В его присутствии все словно мгновенно менялось, смещалось или озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется, все, даже те, кто ему завидовал, были немножко в него влюблены»²³. Однако не так-то просто было завербовать юного гения.

С одной стороны, Белого влечет к Мережковскому. «Если я так долго остался в Петербурге, – читаем в одном из его посланий, – то только потому, что ужасно мне было хорошо – жить у Мережковских <…> я ужасно как привязался к Дм<итрию> Серг<еевичу> и Зинаиде Ник<олаевне>…»²⁴ Но в то же время чувствуется изначальная напряженность. «У нас с Мережковскими, – признавался Белый Э. К. Метнеру, – свои личные, усложнившиеся до nec plus ultra, отношения <…> Мережковские понимают меня совсем превратно. Вообще я чувствую ужасное одиночество среди лиц, которые меня окружают и с которыми volens nolens приходится иметь дело: все эти Брюсовы, Бальмонты, Соколовы, Мережковские и т.д.»²⁵.

Хорошо известны двойственность Белого, его переменчивость, непостоянство. «Удивительное это было существо, Боря Бугаев! – вспоминает Зинаида Гиппиус. – Вечное «игранье мальчика», скошенные глаза, танцующая походка, бурный водопад слов, на все «да-да-да», но вечное вранье и постоянная измена. Очень при этом симпатичен и мил. Надо было только знать его природу, ничему в нем не удивляться и ничем не возмущаться. Прибавлю, чтобы дорисовать его, что он обладал громадной эрудицией, которой пользовался довольно нелепо. Слово «талант» к нему как-то мало приложимо. Но в неимоверной куче его бесконечных писаний есть, кое-где, проблески гениальности»²⁶.»Он действительно был очень сложен в своих проявлениях, – подтверждает Клавдия Бугаева. – Но как же могло быть иначе? Как мог он сразу открыть свою правду? Жизнь сознания в нем, его самосознание было так многообразно построено, так многосоставно. Сколько сфер, зон, пластов и потоков в нем всегда пересекались! Как бурно двигалась и неслась эта певучая ткань, образуя мгновенные смены «переложений и сочетаний», – то, что Б. Н. называл в знаках алгебры abc, cba, bac и т.д. Это можно было бы уловить и передать лишь в формах музыки. И он, действительно, был как живая симфония. Как в симфонии, светлый мажор в нем сочетался с трагическим скорбным минором; стремительность бешеной фуги сменялась высоким покоем хорала»²⁷.

Рациональнейший Мережковский понимал, что завербовать Белого

можно только в парном «танце», в «игре». «Будем только играть, – пишет он, – ведь Вы наверное не разлюбили играть…»²⁸ Конечно же, нет. Напротив, судя по письмам, Белый сам заигрывал с Мережковским. Иначе как объяснить слова последнего: «То, что Вы пишете в «Весах», не смущает меня: я знаю, что все это «маска», и пока Вам среди тех людей, с которыми Вы живете, трудно ее снять. Но придет час, когда Вы ее снимете, или она сама спадет с Вас. Как хотелось бы, чтобы этот час пришел скорее, скорее!»²⁹

Мережковский был убежден, что «весовская» атмосфера действует на юношу разлагающе. Москвичи казались ему слишком отвлеченными, фривольными, «декадентскими». «Вообще, – пишет он Белому, – в последнее время мы все больше чувствуем, что совершается разделение, меч ложится между нами и «декадентством»»³⁰.

Как известно, русский символизм слагался из двух течений – друг другу параллельных, но часто пересекавшихся. Начало первого было положено в Петербурге, второго (которое Мережковский называет «декадентским») – в Москве. «Впрочем, – утверждает Н. Берберова, – следует признать, что полного взаимопонимания так и не получилось. Прежде всего потому, что ни одна из двух групп еще не выработала ни лозунгов предстоящей борьбы, ни задач, которые ей предстояло решить <…> Объединение москвичей и петербуржцев – скорее тактическое, чем идейное; они не были связаны никаким договором. Впоследствии обеим группам предстояло прожить свой век в литературе, постоянно узнавая друг друга, равно как и самих себя. И, несмотря на вечно сохранявшееся взаимное притяжение, они неизменно стремились к разрыву, то и дело переходя от любви к ненависти, сражаясь друг с другом внутри самого союза, который так никогда и не был расторгнут.

Борьба нередко придает нам «сходство наоборот» с нашими противниками. Зачастую, поступаясь истиной, мы противопоставляем их ошибкам нечто прямо противоположное, настолько, что лишь порождаем новые заблуждения: пусть даже обратные тем, которые стремимся преодолеть, но тем не менее заблуждения»³¹. Находясь в самой гуще борьбы этих двух символизмов, Белый был едва ли не главным трофеем. Но зачем он понадобился Мережковскому?

Безусловно, Борис Николаевич Бугаев прав, когда говорит о том, что Мережковскому «нужен был лишний работник рабочего поля (вынашиватель совместной идеи)». Завербовать Белого как автора (писателя и критика) – одна из первейших задач. «Большая просьба, – пишет ему Мережковский; – пришлите что-нибудь для «Нового Пути» для февраля. Нельзя ли полемическое, вроде статьи о Бальмонте – в «Мире Искусства»? Борьба с хамством? Или другое – что хотите.

Пожалуйста, голубчик, поддержите нас! М<ожет> б<ыть> – завели бы правильный отдел – корреспонденции из Москвы. Ждем с нетерпением»³². Надежды Мережковского не оправдались. За все время существования журнала Белый напечатал в нем только две статьи: «О целесообразности» («Новый путь», 1904, N 9) и «О теургии» («Новый путь», 1903, N 9). В письме к Брюсову Белый признавался, что когда он писал для «Нового пути», то «находился в положении гимназиста, пишущего сочинение»³³. Давало о себе знать и «сектантское властолюбие»³⁴ Мережковских. Это видно из писем.

Сперва все идет хорошо. Зазывая Белого в «Новый путь», Мережковский готов простить ему даже участие в «декадентских»»Весах». Но после известных статей Белого о Достоевском³⁵ тон петербургского «учителя» резко меняется. «Уничтожая его (Достоевского. – А. Х.), – пишет Мережковский, – Вы уничтожаете нас. Отрекаясь всенародно от него, Вы от нас отрекаетесь. Но если бы нужно было выбрать (не дай Бог, чтобы предстоял этот выбор!) между Д<остоевским> и Вами, мы все остались бы с Д<остоевским>. Он – один из нас. Он живой член живой Церкви. Отлучив его, Вы нас отлучаете от Христа»³⁶. Что же в этих статьях о Достоевском могло вызвать столь бурную реакцию Мережковского? «У Достоевского, – писал Белый, – не было слуха. Вечно он детонировал в самом главном. В самом главном у него одни надрывы<…> Напрасно подходят к нему с формулами самой сложной гармонии, чтобы прилично объяснить его крикливый, болезненный голос. Нет мужества признать, что он всю жизнь брал фальшивые ноты»³⁷. Казалось бы, ничего страшного Белый не сделал. Он просто высказал свою точку зрения, но Мережковский усмотрел в этом обычном литературном деле факт предательства, отступничества от Новой Церкви. Позднее А. Белый вспоминал, что во всем тоне его заметки «откладывалось назревающее разочарование в «религиозных путях» Мережковских, которых любил, как людей, но которых ценил <…> все менее, как искателей жизни; такого деления не допускали они»³⁸.

Как «мудрый учитель» Мережковский готов был простить свое «неразумное дитя»: «Боря милый, мальчик мой бедненький, не думайте, что мы Вас покинули. Мы твердо верим, что Вы ушли от нас только на время и что Вы все-таки любите нас так же, как мы Вас любим, а сила любви все покроет, все преодолеет. Но так же, как Вы что-то всенародно сделали, чтобы уйти от нас, так Вам нужно что-то всенародно сделать, чтобы снова прийти к нам. Что именно нужно сделать, это Вы сами сознаете, когда сознаете то, что сделали»³⁶. Получив письмо Мережковского, Белый написал в «Золотом руне»»покаянную». «Достоевский, – признавал он, – один из глубочайших писателей русских. Ему мы обязаны целым рядом вопросов, вошедших в плоть и кровь нашей жизни. Его вопросы – наши вопросы. Его болезни – наши болезни»³⁹.

В феврале 1906 года Белый приезжает в Петербург: «Встретился я с Мережковскими: произошло объяснение; приводили к присяге меня: укоряли, стыдили, – простили; и мы – обнялись»⁴⁰. Как видим, политика Мережковского имела успех. Впрочем, это была лишь игра.

Белый нужен был Мережковскому не только как автор, но и как новый член «религиозной коммуны». «Как давно, как мучительно хочется быть с Вами, – писал Мережковский, – не только внутренне, но и внешне. Молиться с Вами! Несколько лет назад Вы говорили, что еще рано для Вас, не настало время. Ну, а как теперь? Все еще не настало? Вы нам нужны не только для нас самих, но и для тех, кто уже с нами, потому что круг наш расширяется. И все мы ждем и верим, что Вы придете»⁴¹.

Увлеченный идеями богоискателей, Белый часами просиживал за разговорами у Мережковских. «Они приняли меня на свои тайные моления, – вспоминает он, – их малая община имела свои молитвы, общие; было 2 чина; 1-ых: чин ежедневной вечерней молитвы; и 2-х: чин служб: этот чин свершался приблизительно раз в 2 недели, по «четвергам»; во время этого чина совершалась трапеза за столом, на котором были поставлены плоды и вино; горели светильники; на Мережковском и Философове были одеты широкие, пурпурные ленты, напоминающие епитрахили. В числе участников «четвергов» в это время были: Мережковский, Гиппиус, Философов, Карташев, я, Татьяна Николаевна Гиппиус, Наталья Николаевна Гиппиус; вот и все: Мережковские одно время надеялись ввести в чин свой Бердяева и Волжского; но те скоро отошли от них»⁴².

Через посредничество Белого Мережковский вербовал новых членов своей «церкви». «Бываете ли Вы у Бари? – спрашивает он. – Очень прошу, не забывайте ее. Она, кажется, увлеклась Селивачевой, – а это для нее может быть опасным <…> Бари – прелестная, вся насквозь подлинная, драгоценная – и мне ее не хотелось бы потерять. А для нее мистицизм («мистика – вместо религии») опаснее, чем для кого-либо.

Охраните ее, остерегите – это Вы можете. Она Вам, да и нам все потом отблагодарит»⁴³.

Однако, Бари – не самая значительная фигура в раскладе Мережковского. Как видно из писем, Дмитрий Сергеевич рассчитывал сыграть не последнюю роль в «треугольнике» Белый-Блок-Менделеева. «От Любовь Дмитриевны, – пишет он, – мы получили прекрасное письмо. Я знаю несомненно, что она будет с нами – и скоро. Я ее очень и как-то сразу полюбил. Не только через Вас, но и непосредственно, для себя.

Она в высшей степени, м<ожет> б<ыть> даже слишком, женщина – т.е. безвластная над собою, сама себя не знающая стихия – гармония, еще не окончательно, потому что несознательно, восторжествовавшая над хаосом: но это-то мне и нравится в ней. У нас у всех вообще подлинной победы над хаосом, подлинной гармонии, хотя бы даже и бессознательной, слишком мало. Она может внести в наш круг новую огромную силу»⁴⁴.

Как известно, в августе 1906 года произошло объяснение между А. Белым и Л. Д. Блок. Сохранилась запись М. А. Бекетовой от 7 числа: «Завтра Сашура едет с Любой в Москву по делам своей книги, но, главное, объясниться с Борей. Дела дошли до того, что этот несчастный, потеряв всякую меру и смысл, пишет Любе вороха писем и грозит каким-то мщением, если она не позволит ему жить в Петербурге <…> Люба в восторге от интересного приключения, ни малейшей жалости к Боре нет»⁴⁵. Судя по недавно опубликованным письмам Т. Н. Гиппиус к Мережковским и Философову, Дмитрий Сергеевич не мог не знать о произошедшем объяснении⁴⁶. Однако он предпочитает услышать исповедь от самого Белого: «Боря, милый мой, бедненький, напишите подробно и точно и, по возможности, конкретно, что именно за это время с Вами случилось, и какие именно сомнения у Вас, и откуда они явились – все напишите откровенно и резко, безжалостно к нам и к себе, не бойтесь никакой самой, по-видимому, отчаянной и горькой правды. Знаю, как трудно, почти невозможно о таких вещах писать в письмах, но попробуйте, – ведь мы и по намекам поймем»⁴⁷. Но Белый молчит. «Вы все-таки не написали мне о реальной житейской причине Ваших страданий. Я ведь так ничего и не знаю о ней до сих пор»⁴⁸, – настаивает Мережковский и получает уклончивый ответ: «Вы пишете, что я не сообщил Вам о реальной житейской причине моей боли. Но моя боль создалась не только под влиянием житейских отношений. Она – вывод из всех моих прегрешений, частью вольных, частью невольных. Она создала ту сложность и кошмарность, в которой я беспомощно барахтался последние годы»¹⁵. Вероятно, что в несохранившемся письме Белый все-таки рассказывает Мережковскому об истинной «житейской» причине своих страданий. Это следует из ответного ему послания: «То, что Вы пишете о Любе (Менделеевой. – А. Х.), кажется мне глубоко верным и вещим: да, именно через наше общение она только и может к Вам приблизиться. И я твердо надеюсь, что, рано или поздно, это так и будет. Я мало знаю Любу, но я чувствую, что есть в ней стихийно-сильный, глубокий, хотя еще очень еще бессознательный, не проснувшийся человек. Природа в ней крепкая и здравая, несмотря на страшную внешнюю исковерканность. Такая природа не может остаться навсегда в декадентстве: придет время – и она рванется к свету и свободе. И вот тогда-то, может быть, даст нам Бог достаточны силы, чтобы ей помочь»⁴⁹. По воле судеб операция по «спасению» Менделеевой не состоялась.

Очередную надобность в Белом Мережковский ощутил во время первой русской революции. Как известно, с 1906 года Дмитрий Сергеевич находился в Париже, где сблизился с русскими эмигрантами-революционерами. «Мне казалось, – вспоминает писатель, – и теперь мне кажется, что это лучшие русские люди, каких я встречал за всю свою жизнь. Сближение наше произошло на почве не только общественной, но и религиозной. Здесь я увидел воочию, как бы осязал руками, связь русской революции с религией. В схождении с ними я пережил то, что потом часто высказывал, возможность новой религиозной общественности, глубочайшую связь русского освобождения с религиозными судьбами России»⁵⁰. Парижские «субботники» Мережковских посещали видные члены из рядов партии социалистов-революционеров. Среди них – Борис Савинков, лидер «Боевой организации». Отношения с ним приобрели как политический, так и творческий оттенок. Савинков был не только женат на дочери известного писателя-народника Глеба Успенского, но и сам написал роман. Мережковские стали чуть ли не первыми слушателями и критиками знаменитой истории о террористе. «Заглавие, – вспоминает Гиппиус, – довольно нелепое, я ему переменила, назвав роман «Конь бледный» (с эпиграфом из Апокалипсиса), а псевдоним, тоже неинтересный, предложила заменить одним из своих, под которым недавно написала статью в «Полярной звезде»<…> Все это он с радостью принял. Роман мы увезли в Россию и напечатали его в «Русской мысли». Так родился писатель В. Ропшин… к радости многих злых критиков, но и к своей собственной, главным образом»⁵¹.

Не меньше, чем Мережковские, Белый был подвержен радикальным настроениям. «Я вне партий, – писал он А. М. Ремизову, – но если бы необходимость толкнула, конечно был бы с крайними. Я их так полюбил»⁵². Зная это, Мережковский решил использовать обаяние Белого, чтобы завязать полезные знакомства. Так, московский гость свел Мережковского с Жаном Жоресом – лидером социалистического движения Франции. По словам самого А. Белого, Мережковский, «сходяся с Жоресом, мечтал о совместном с ним митинге»:

«- «Вы, Боря, устройте; сведите с Жоресом».

Недели он три донимал; знал: не выйдет из этого толк; хоть бы строчку Жореса прочел Мережковский; я по Петербургу достаточно знал отношенье к рабочим писателя этого; сделку с Жоресом придумав, стал блузником он.

<…> так, дав силуэт Мережковского, я обратился уж прямо к Жоресу:

– «Мой друг, Мережковский, хотел бы, месье, с вами встретиться; есть у него к вам вопросы; он просит у вас разрешенья позавтракать с вами».

<…> с Мережковским охотно бы встретился он; но его не читал; он теперь им займется; и тут, записавши названье трилогии, фирму издателя, он оборвал разговор; с той поры о свиданьи – ни звука; прошло две недели; на все приставания Гиппиус – «Вы на Жореса давите» – ответил отказом, рискуя в опалу попасть.

Но однажды Жорес, собираясь уйти, – подошел: и, пропятив живот, бросив руку, пропел церемонно:

– «Так вот: я знакомился с произведениями Мережковского; вы передайте же вашим друзьям, что я очень охотно бы встретился с ними: так – завтра: в двенадцать часов».

Зная скверный обычай четы Мережковских опаздывать (Гиппиус ведь просыпалась не ранее часа), чету умолял я быть точной <…>

Появились.

<…> Жорес, прижав руки к груди, поклонился; увидевши рыжеволосую Гиппиус, в черном блестящем атласе, с лорнеточкой белой в руке, косолапо отвесил поклон; и теперь лишь предстал ему «кит» в виде маленькой хмурой фигурочки с иссиня-белым лицом и пустыми глазами навыкате; эта фигурочка силилась что-то извлечь из себя; Мережковский, великий писатель, нет, – что с ним случилося? Перепугался? Ни прежде, ни после не видел его в такой глупой позиции; хлопая глазом,  он силился что-то такое промямлить, как школьник, на стуле присев, и – выщипывал крошки: балдел <…>

Жорес только слушал да ел, занавесясь салфеткою, севши в нее, как в кусты, из которых с большим любопытством разглядывал трио, облизываясь и оглаживаясь; очевидно, – весьма забавляла: лорнеточка Гиппиус; на Мережковского он не глядел, чтоб не мучиться мукой писателя: этот писатель умел голосить и молчать; говорить не умел он…»⁵⁶⁵³

Любопытно, что З. Н. Гиппиус иначе вспоминает встречу, организованную Белым: «О Жоресе он нам постоянно твердил, рассказывал, что ведет с ним длинные разговоры, хотя и тогда, да и сейчас трудно себе представить, о чем мог «длинно» разговаривать Жорес с таким абсолютно ему чуждым существом, как Боря Бугаев. Наконец Боря объявил, что Жорес хочет будто бы с нами познакомиться, и просил нас прийти в его пансиончик в таком-то часу, сейчас после завтрака. Ф<илософов>, очень Жоресом интересовавшийся, тотчас же согласился. Д. С. тоже (мы знали Жореса только по его публичным выступлениям. Оратор он был, надо сказать, огненный).

И вот характерная черта Бори Бугаева – Андрея Белого: через долгие годы, в толстом томе своих «воспоминаний», он с мельчайшими подробностями описывает это наше, им устроенное свиданье с Жоресом, что сказал Д. С, как он Жоресу не понравился, что именно говорила я, как смотрела на Жореса в лорнет, в каком даже была платье… между тем меня в этот день в пансиончике – совсем и не было. Больная очередным бронхитом, я осталась дома, ходили только Д. С. и Ф. Что они потом мне рассказывали, – я хорошо не помню, но наверно не то, что так образно и подробно описал Боря через 25 лет, в течение которых мы с ним и не встречались»⁵⁴.

Мы уже говорили об иррациональной природе двойственного поведения Белого, его переменчивости. С Мережковским дело обстояло иначе. Тут был расчет, политика двойных стандартов. С одной стороны – бескорыстная любовь: «Одно знайте: что бы Вы ни говорили и ни делали, мы всегда будем любить Вас по-прежнему и еще сильнее, чем прежде»⁵⁸⁵⁵, – а с другой – использование в своих интересах. Об этом свидетельствует не только случай с Жоресом, но и постоянные просьбы «похлопотать» перед московскими издателями: «Есть у меня к Вам одна просьба: я послал в «Русскую Мысль» статью о Серафиме. Боюсь, что ее не напечатают, если будет читать какой-нибудь человек, совсем чуждый религиозным вопросам. Вы, кажется, лично знаете С. А. Котляревского, который участвует в редакции «Р<усской> М<ысли>». Не сходите ли к нему и не попросите ли принять мою статью под свое покровительство <…> Если бы Котляревского не оказалось в Москве или же он по каким-либо причинам не будет  читать статьи, а будет какой-либо другой член редакции, то нельзя ли об этом узнать и сходить все-таки к этому лицу и похлопотать. Вы этим, Боря, оказали бы мне лично и нам всем очень большую услугу»⁵⁶.

Двойственным было и отношение Мережковского к «декадентству». «Конечно, в нем, – писал он Белому, – более всего наш черт, наша пошлость, наш провал. И в Брюсове – нечистая сила (для нас, сам-то он для себя может быть и невинен). Я, впрочем, с Вами не согласен, что он «колдун». Колдуны владеют нечистою силою, а Б<рюсо>вым она владеет. Он скорее «бесноватый» – тихий бесноватый – самый ужасный. Да и все вообще современные декаденты – тихие или буйные бесноватые (современные «нигилисты». Ср. с «Бесами» Д<осто>евского).

И поняв это, Вы уже не вернетесь к декадентству: между ими и Вами, нами – Он»⁵⁷.

В то же время, ругая москвичей, Мережковский не брезговал в трудные времена сотрудничать с ними. В послании к Брюсову он писал: «Чувствую, что Москва (литературная Москва. – А. Х.) ближе мне, чем Петербург, и радуюсь этому. Москва ближе к прошлому, а следовательно и к будущему, чем современный Петербург»⁵⁸. После того как Мережковские лишились собственного журнала, Дмитрий Сергеевич даже сотрудничал с «Весами».

В этой постоянной двойственности и заключалась игра Мережковского. Словно в очередном романе, он подбирал людские образы к собственным схемам. От этого живые лица превращались в «кукол, разукрашенных археологической ветошью»⁵⁹.

* * *

Поговорив о «сюжете» писем и стоящими за ним событиями, правомерно сказать и о том, как пишет Мережковский. Стилистика его посланий заслуживает отдельного рассмотрения.

Дмитрий Сергеевич напрасно сетовал на то, что не умеет слагать письма («это моя мука и проклятье»⁶⁰, – утверждал он). Желание завербовать Белого выдает сама «эротичность» стиля Мережковского. Речь идет не столько о содержании писем, сколько об индивидуальной тактике обольщения.

Однако, принимая во внимание неповторимость авторского почерка, письма Мережковского все-таки ориентированы на известную эпистолярную традицию, начинателем которой по праву считается Гоголь.

Сравним два пассажа.

«Дай только бог, – пишет Гоголь Косяровскому, – чтобы исполнили вы нашу просьбу, меня все уверяет, что не оставите нас, что вы будете жить вместе с нами, что вы не оставите безутешную. Вы не забудете, извините, ежели смею сказать, свой долг (хотя мы вам одолжены всем) быть с теми, которые так любят и которые рады бы пожертвовать всем, чтобы возвратить к себе милого родственника. Дай бог вам возможного счастия и иногда, хотя редко, легкой памяти обо мне.

Прощайте, милый дяденька! Как бы мне хотелось еще раз обнять вас«⁶¹.

А вот что Мережковский пишет Белому: «Никогда не надо расставаться – надо всем жить вместе всегда – вот урок на будущее время. Но это пройдет наверное. Только приезжайте поскорее. Как бы мне хотелось сейчас обнять Вас и приласкать, и успокоить, убаюкать, мальчик мой милый, бедненький !» (или: «Все мы делим Вашу вину и несем ее так, как будто сами виноваты. И все готовы помочь Вам искупить ее и вернуться к нам. Ждем Вас, зовем, никогда не уйдем от Вас, только Вы от нас не yxodumeh⁶²).

Мережковский заимствует едва ли не все гоголевские «ужимки», что выражается в использовании определенной лексики с уменьшительно-ласкательными суффиксами, а также серии повторов, намеков, недоговоренностей. Почти каждое письмо Мережковский заканчивает настойчивым приглашением в гости: «Только приезжайте поскорее. Как бы мне хотелось сейчас обнять Вас и приласкать, и успокоить, убаюкать, мальчик мой милый, бедненький!»³⁰ А в заключение непременная «проповедь»: «Христос с Вами – хоть Вы против Него и «бунтуете», но Он все-таки с Вами и никогда Вас не покинет. И мы с Вами всегда. Приезжайте же непременно, а то я приеду к Вам»³⁰. (Ср. с Гоголем: «Вы же любите меня во Христе, а потому и любовь ваша вечна, как самая жизнь во Христе. Но прощайте, моя добрая, до следующего письма! Мне чувствуется, что мы теперь чаще, нежели прежде, будем писать друг к другу»⁶³.) Даже в том случае, когда Белый публично открещивается от Мережковских, Дмитрий Сергеевич, как колдун, продолжает свой заговор: «Боря милый, мальчик мой бедненький, не думайте, что мы Вас покинули. Мы твердо верим, что Вы ушли от нас только на время и что Вы все-таки любите нас так же, как мы Вас любим, а сила любви все покроет, все преодолеет»³⁶.

И Гоголь, и Мережковский обожают всякого рода «приписочки» с

умалчиванием. «Хотел было, – начинает Николай Васильевич, – предложить два исторических вопроса, сильно меня занимавшие.

1. См. письмо Белого к Мережковскому: Лавров А. В. Письма А. Белого и Валерия Брюсова в собрании Амхерстского центра русской культуры // Памятники культуры: Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. М., 1998. С. 46.[↩]
2. Андрей Белый. Начало века. Воспоминания. В 3 кн. Кн. 2. М.: Художественная литература, 1990. С. 204. Частично это письмо было опубликовано в журнале «Новый путь» (1903. N 1. С. 155 – 159).[↩]
3. Первое из сохранившихся писем 3. Н. Гиппиус к Белому относится к 1902 году (ОР РГБ. Ф. 25. Карт. 14. Ед. хр. 6), а Д. С. Мережковского – к 1904 году (см. далее).[↩]
4. Андрей Белый. О Блоке. М.: Автограф, 1997. С. 135 – 136.[↩]
5. См. письмо N11.[↩]
6. Андрей Белый. Указ. изд. С. 219.[↩]
7. См. далее.[↩]
8. Андрей Белый. Указ. изд. С. 344.[↩]
9. Гиппиус З. Воспоминания. М.: Захаров, 2001. С. 377 – 378.[↩]
10. Гиппиус З. Дневники. М.: Захаров, 2002. С. 77.[↩]
11. Там же. С. 190.[↩]
12. Там же. С. 13.[↩]
13. Андрей Белый. Указ. изд. С. 159.[↩]
14. Там же. С. 155.[↩]
15. Лавров А. В. Письма А. Белого и Валерия Брюсова в собрании Амхерстского центра русской культуры. С. 46 – 47.[↩][↩]
16. См.: Андрей Белый. Указ. изд.; или Андрей Белый. Луг зеленый. М., 1910; Арабески. М., 1911.[↩]
17. См. его письмо М. Л. Гофману (ОР РГБ. Ф. 386. Карт, 94. Ед. хр. 46. Л. 1 – 2).[↩]
18. Шесть из них написаны на почтовых открытках; два – рукой З. Н. Гиппиус.[↩]
19. Ранее в качестве иллюстраций цитировались лишь отдельные фрагменты из этих писем. См.: Лавров А. В. Комментарии // Андрей Белый. Указ. изд.; Лавров А. В. Письма А. Белого и Валерия Брюсова в собрании Амхерстского центра русской культуры. С. 49 – 52; Лавров А. В. Достоевский в творческом сознании Андрея Белого (1900-е годы) // Андрей Белый: Проблемы творчества: Статьи, воспоминания, публикации. Сборник. М.: Советский писатель, 1988. С. 141[↩]
20. Ходасевич В. Конец Ренаты // цит. по: Брюсов В. Огненный ангел. М.: Высшая школа, 1993. С. 365.[↩]
21. Адамович Г. Одиночество и свобода. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1955. С. 46.[↩]
22. Злобин В. А. Тяжелая душа. М.: НПО «Интелвак», 2004. С. 327.[↩]
23. Ходасевич В. Указ. соч. С. 370.[↩]
24. См. письмо А. Д. Бугаевой. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М.: Наука, 1982. С. 220.[↩]
25. Там же. С. 200.[↩]
26. Гиппиус З. Указ. изд. С. 347.[↩]
27. Бугаева К. Воспоминания об Андрее Белом // Две любви, две судьбы: Воспоминания о Блоке и Белом. М.: XXI век – Согласие, 2000. С. 211 – 212.[↩]
28. См. письмо Kg 12.[↩]
29. См. письмо N 2.[↩]
30. Там же.[↩][↩][↩]
31. Берберова Н. Александр Блок и его время. М.: Независимая газета, 1999. С. 30 – 31.[↩]
32. См. письмо N 6.[↩]
33. Литературное наследство. Т. 85. М.: Наука, 1976. С. 369.[↩]
34. Бердяев Н. Самопознание. Париж: YMKA press, 1949. С. 102.[↩]
35. Ибсен и Достоевский («Весы». 1905. N 12); На перевале. <Рец. на кн.:> А. Л. Волынский. Достоевский. СПб., 1906; В. Розанов. Около церковных стен. Т. I. СПб., 1906 (там же. С. 68 – 71). См. 14 письмо.[↩]
36. См. письмо N 14.[↩][↩][↩]
37. »Весы». 1905. N 12. С. 47. [↩]
38. Андрей Белый. Указ. изд. С. 201.[↩]
39. »Золотое руно». 1906. N 2. С. 89 – 90. [↩]
40. Андрей Белый. Указ. изд. С. 214.[↩]
41. См. письмо N 1.[↩]
42. Лавров А. В. Комментарии. С. 533.[↩]
43. См. письмо N 16.[↩]
44. См. там же.[↩]
45. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 617 – 618.[↩]
46. См.: Павлова М. История «новой» христианской любви. Эротический эксперимент Мережковских в свете «Главного»: Из «дневников» Т. Н. Гиппиус 1906 – 1908 годов // Эротизм без берегов: Сборник статей и материалов. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 423.[↩]
47. См. письмо N 18.[↩]
48. См. письмо N 19.[↩]
49. См. письмо N 25.[↩]
50. РО ИРЛИ. N 24384. Цит. по: Соболев А. Л. Мережковские в Париже (1906 – 1908) // Лица. М. – СПб., 1992. Вып. 1. С. 353.[↩]
51. Гиппиус З. Указ. изд. С. 356.[↩]
52. ОР РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 57. Цит. по: Лавров А. В. Достоевский в творческом сознании Андрея Белого (1900-е годы) // Андрей Белый: Проблемы творчества. С. 145.[↩]
53. Белый А. Указ. изд. С. 146 – 148.[↩]
54. Гиппиус З. Указ. изд. С. 347 – 348.[↩]
55. См. письмо N 5.[↩]
56. См. письмо N 12.[↩]
57. См. письмо N 3.[↩]
58. ОР РГБ. Ф. 386. Карт. 94. Ед. хр. 43. Л. Зоб.[↩]
59. Андрей Белый. Мережковский // Цит. по: Д. С. Мережковский: pro et contra / Сост., вступ. ст., комментарии, библиография А. Н. Николюкина. СПб.: РХГИ, 2001. С. 263.[↩]
60. См. письмо N 28[↩]
61. Гоголь Н. В. Собр. соч. в 8 тт. Т. 8. М.: Правда, 1984. С. 28 – 29. Курсив наш. – А. Х.[↩]
62. См. письмо N 12. Курсив наш. – А. Х.[↩]
63. Гоголь Н. В. Указ. изд. Т. 8. С. 266.[↩]