Борис Викторович Томашевский

Борис Викторович Томашевский, выдающийся советский филолог, человек разностороннего дарования, яркий и самобытный ученый, оставил большое литературное наследие. Он был историком литературы и лингвистом, теоретиком стиха и текстологом. В круг его научных интересов входили французская литература XVII – начала XIX века, русская литература XVIII века, новая русская литература, поэзия начала XX века и прежде всего Пушкин.

Он принадлежал к тому поколению ученых, которые закладывали основы советской филологической науки. Юность и ранняя молодость этого поколения пришлись на эпоху войн и революций. Томашевский родился 29 ноября 1890 года. В 1908 году, после окончания гимназии, он был вынужден уехать в Бельгию, так как за участие в революционном кружке доступ к высшему образованию в России был ему закрыт. В 1912 году он окончил Льежский университет (институт Монтефиоре) с дипломом инженера-электрика. В годы учебы проявились и его филологические интересы: Томашевский слушал лекции в Сорбонне, занимался в Парижской национальной библиотеке. Здесь были заложены основы его глубоких знаний французской литературы.

Вернувшись в Россию в 1913 году, молодой ученый начинает работать в архиве Пушкинского дома, готовит реферат «Пушкин и французская юмористическая поэзия XVIII века» для семинария С. Венгерова.

Первые печатные работы Томашевского – о французских поэтах XVIII века, о стихе «Песен западных славян» Пушкина, рецензии на стиховедческие работы С. Боброва и Д. Гинцбурга – появились в 1915 – 1916 годах в журнале «Аполлон». Эти области литературоведения – наука о стихе и творчество Пушкина – будут привлекать ученого всю жизнь.

С 1921 года Томашевский работает в Пушкинском доме, одновременно (в 1923 – 1924 годах) читая лекции в Институте истории искусств, а с 1923 года сотрудничает и в Госиздате. Работа в Пушкинском доме, с перерывами, продолжалась до конца жизни Томашевского. С 1948 года он заведовал Рукописным отделом института, а в 1957 году, за несколько месяцев до смерти, взял на себя руководство только что образовавшимся сектором пушкиноведения. Вместе с тем он никогда не прерывал лекционной работы: в разные годы читал курсы лекций в Институте истории искусств, в Ленинградском университете, в Педагогическом институте имени А. И. Герцена, в Московском университете, в Литературном институте имени Горького и др. В 1931 – 1935 годах одновременно с филологическими дисциплинами он читал также и курс высшей математики в Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта. Курсы лекций Томашевского неоднократно издавались. Так, его «Краткий курс поэтики» выдержал пять изданий; в расширенном виде этот курс («Теория литературы. Поэтика») переиздавался шесть раз. Уже посмертно был выпущен курс лекций «Стилистика и стихосложение» (1959).

Своеобразие Томашевского как ученого заключалось в том, что в нем соединялись филолог и математик. У него не было филологического диплома (степень доктора филологических наук он получил по совокупности работ только в 1941 году), но именно филология стала его основной специальностью. При этом математика помогла ему выработать метод исследования русского стиха, она же была его увлечением. Он любил музыку, увлекался и балетом, но часто отдыхал в мире цифр и формул. На письменном столе Томашевского рядом с рукописью монографии о Пушкине можно было увидеть листочки со сложными математическими вычислениями. «Это я определял координаты луны на сегодня», – несколько смущенно объяснял он. Математической точностью и ясностью мысли отличаются его текстологические и историко-литературные работы («ясность мысли» – эти слова в его устах были всегда высшей похвалой ученому). Ни одного положения он не высказывал без аргументации, и если для этого приходилось вторгнуться в незнакомую ему область – он делал это. Когда в 1953 году Пушкинский дом получил новые работы румынских исследователей о Пушкине, Томашевскому понадобилось две недели, чтобы сказать: «Интересные работы. Пришлось выучить румынский язык».

Первое десятилетие XX века в науке о литературе было эпохой поисков и споров. Молодых ученых перестала удовлетворять старая академическая и университетская наука. Биографический метод, как и историко-культурный, достиг большой изощренности, но привел к утрате ощущения литературного произведения как явления словесного искусства. Анализ литературы был подменен изучением явлений, соприкасающихся с литературой (биографии, истории культуры, генеалогии, психологии, социологии и т. д.). Поколение, к которому принадлежал Томашевский, переходило к иным методам и проблемам, считая, что литература должна быть прежде всего объектом эстетического рассмотрения. Образовались кружки и общества молодых филологов, которые увлеченно взялись за забытую университетской наукой поэтику. В Петербурге это было Общество изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), в Москве – Московский лингвистический кружок (МАК, или «Емелька», как называл его Томашевский). Каламбур обнажал агрессивную позицию молодых ученых по отношению к традиционному литературоведению. В этих обществах зародилась новая школа, исповедовавшая так называемый формальный метод. Приверженцами новой методологии были Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов, В. Шкловский, Г. Винокур, Р. Якобсон и др. Выступая против эклектического «академизма» и импрессионистической символистской критики, они в своем стремлении преодолеть характерный для современного им литературоведения дуализм формы и содержания выдвигали на первый план изучение формы как основного носителя специфики искусства. Убежденные в независимости литературных явлений от окружающей действительности, они проходили мимо связей литературы со временем, которое ее порождало. Отрыв художественной литературы от социальной среды приводил сторонников формального метода к игнорированию общественного значения литературы, узости, статичности анализа.

Интерес к стиху, его фактуре сблизил Томашевского с ОПОЯЗом. Он принимал участие в работе ОПОЯЗа, выступал там с докладами, но занимал в Обществе особую позицию. В статье 1925 года «Формальный метод. Вместо некролога» (прочитана в виде доклада осенью 1922 года) он излагает краткую историю этого Общества. Статья написана в свойственной молодому Томашевскому острой, язвительной манере: «Откуда пошел «Формализм»? – писал он. – Из статей Белого, из семинария Венгерова, из Тенишевского зала, где футуристы шумели под предводительством Бодузна де Куртенэ? Но несомненно, что крики младенца слышались везде. С. А. Венгеров, услышавший крики младенца в недрах своего семинария, где неожиданно для него раздались звуки рефератов о цезуре «пятистопного ямба» и кольцеобразном строении пушкинской «Осени», сокрушенно поглядывал на новорожденного, но потом, скрепя сердце, благословил его».

Рассказывая о «событиях бурной и быстротечной жизни» формализма, Томашевский разъясняет, что сам он понимает под формализмом: «Формализм так назван не потому, что он предложил новый метод, а потому, что он замкнулся в круге вопросов, определявшихся старым термином «форма» (термином по существу отрицательным). Название это изобретено не по признаку метода, а по признаку материала».

В полемическом запале Томашевский отрицает само понятие «формальный метод» (и в этом он расходился с последовательными теоретиками ОПОЯЗа, которые отстаивали этот термин). Для него формализм – интерес к «конкретностям, специфически свойственным словесному искусству». Томашевскому-стиховеду на первой стадии его филологических изучений было близко свойственное и другим участникам ОПОЯЗа понимание литературы как искусства, материалом которого является художественно организованное слово. Принадлежность к ОПОЯЗу сказалась и в игнорировании содержательной стороны произведений, подвергавшихся анализу. Поэтому первые его работы о стихе носят отвлеченный, замкнутый в себе характер. Но Томашевский был чужд крайностей «правоверных» сторонников формальной школы с их убеждением в имманентности литературного процесса. Свойственное Томашевскому понимание литературы как исторического явления, а ее развития как исторического процесса отличало его от других членов ОПОЯЗа. Можно сказать, что историко-литературные работы Томашевского родились из потребности переосмыслить формальный метод. Историк литературы и теоретик стиха не разделились, но историк литературы исправил стиховеда и помог ему от «обследования поэтического материала» («О стихе», 1929) перейти к выводам общего характера.

В статье «Стих и ритм» (1928) Томашевский писал, что ему «весело работать над стихом», потому что «в этой области почти все – спорно». Действительно, в начале 1910-х годов стиховедение вступило в период споров и дебатов. В 1910 году появилась книга Андрея Белого «Символизм». В отличие от своих предшественников, Андрей Белый исследовал не отвлеченные метрические схемы, а ритмические вариации живого стиха. Новаторством А. Белого было применение сравнительно-статистического метода. Томашевский начал свои стиховедческие исследования одновременно с А. Белым и независимо от него. Его статья «Ритмика четырехстопного ямба по наблюдениям над стихом «Евгения Онегина», опубликованная в 1918 году, имеет авторскую дату: 1909 – 1915. Основные позиции этой статьи были изложены им еще в письмах к Брюсову из Льежа в ноябре 1910 – мае 1911 года¹.

Признавая ценность работ А. Белого, Томашевский вступил в борьбу с его дилетантизмом в области статистики. Томашевский, чем бы он ни занимался, всю жизнь был предельно, профессионально точен. Томашевский вторгся в филологию при помощи математических методов. Молодой ученый был хорошо знаком с такими блестящими достижениями статистики, как Марковские процессы, он использовал в своей статье теорию вероятности, причем наряду с встречающейся вероятностью им была впервые в русском стихосложении введена вероятность высчитанная (по закону больших чисел). Соотнесение действительной вероятности с высчитанной позволило дать четкое статистическое и филологическое истолкование понятий «ритмическое усилие», «ритмическая работа», «ритмическое богатство». Со свойственной ему логической силой Томашевский защищал статистический метод. В ответ на упреки в увлечении статистикой он писал: «Не следует считать недостатком метода то, что он говорит цифрами, «сухой математикой». Статистика и теория вероятности суть именно те отрасли математики, которые изучают живые явления, и цифры в них так же живы, как лирические характеристики субъективного критика» («Стихотворная техника Пушкина», 1918). Способы определения ритмического богатства, примененные в статье «Ритмика четырехстопного ямба…», в 60-е годы были откорректированы А. Колмогоровым и в таком виде легли в основу недавних исследований М. Гаспарова о русских трехударных дольниках.

Томашевский был убежден, что наука о стихе должна пройти экспериментальный период. В печатных выступлениях о работах А. Белого он протестовал против «торопливости оценки индивидуальных явлений, нарушающей стройность исследования» («Пятистопный ямб Пушкина», 1919, напечатана в 1923 году), и утверждал: «Говорить сейчас о законах русского стиха рискованно» («О стихе «Песен западных славян», 1916). Чтобы выводить законы, нужно было преодолеть ряд общих наблюдений или субъективных соображений А. Белого, Брюсова и других стиховедов. Свои первые работы о стихе Томашевский называл «описательными», потому что они связаны с непосредственным обследованием материала, здесь шло накопление фактов, их описание и систематизация. Эти «описательные» работы были объединены в книге 1929 года «О стихе». Определение «описательные» было демонстративно полемичным и не выражало существа работ, ибо в них закладывались основы теории ритма и метра, которая была изложена в изданном посмертно курсе лекций «Стилистика и стихосложение», в статьях 40 – 50-х годов, вошедших в сборник «Стих и язык» (1959), наконец, в рецензии на книгу английского ученого Унбегауна «Русское стихосложение» (1957).

В основе этой теории лежали наблюдения над пушкинским ямбом. Русские двусложники, и прежде всего ямб, постоянно вызывали ожесточенные споры стиховедов. Исследователи сталкивались с противоречием между метрической схемой и реальным распределением ударений. Строя свою концепцию, Томашевский стремится снять это противоречие. В 20-е годы он впервые вводит понятие «альтернирующего ритма». В статье «Стих и язык» (1958) он более обстоятельно развивает его. Он отказывается видеть в стопах «самостоятельные отрезки», из которых механически складывается стих, так как эти отрезки «не имеют начал и концов». «Все дело, – пишет он, – в смене сильного слога слабым и обратно». Эту смену он и называет «альтернирующим ритмом». Особенность этого ритма «(состоит в том, что ощущение единичности группы в два слога не требует обязательного наличия ударения на одном из этих слогов. Среди пар слогов, состоящих из одного неударного и одного ударного слога, мы находим и пары из двух неударных (так называемые «пиррихии»)». Таким образом, «ямб отличается от хорея не внутренней структурой, а зачином стиха: ямб начинается со слабого слога, хорей – с сильного.

1. Опубликованы в кн. «Труды по знаковым системам», вып. V, «Ученые записки Тартуского государственного университета», 1971, стр. 532 – 544.[↩]