Бодлериана последнего десятилетия

Поэтическая судьба Шарля Бодлера опровергла знаменитый афоризм о пушках и музах: всемирное признание пришло к поэту как раз в годы первой мировой войны. По словам критика А. Карте, когда «сам мир стал трагическим», бодлеровское «трагическое видение человека» выступило «с зловещим блеском» ¹.

В последние годы интерес к Бодлеру еще более усилился. Этому способствовали и юбилейные даты: 100-летие сборника «Цветы зла» (1957), 100- летие со дня смерти (1967) и 150-летие со дня рождения поэта (1971). Библиография книг и статей, посвященных Бодлеру (далеко, конечно, не полная), за 1950 – 1967 годы насчитывает свыше 1200 наименований.

Такое внимание к автору «Цветов зла» не объяснить только юбилеями. Наследие Бодлера вызывает особый интерес исследователей, потому что оно дает возможность поставить такие остроактуальные эстетические проблемы, как соотношение в искусстве явления и сущности, конкретного и абстрактного, объективного и субъективного, индивидуального и всеобщего, традиций и новаторства.

Надо сразу сказать, что в большинстве своем зарубежные работы о Бодлере не выдерживают – особенно в методологическом плане – строгих научных требований. Как правило, буржуазное литературоведение игнорирует или превратно истолковывает связь поэзии и поэтики Бодлера с его мировоззрением, с духовной атмосферой его времени. Личность и творчество Бодлера рассматриваются внеисторически, в духе религиозно-мистической метафизики. Научный подход подменяется узкобиографическим или фрейдистским. Формально-структуралистские разборы стихотворений выхолащивают из бодлеровской лирики живую душу, глубинное содержание.

Разумеется, в потоке литературы о Бодлере встречаются и серьезные, значительные исследования. В первую очередь это комментированные издания «Цветов зла», «Стихотворений в прозе», искусствоведческих и литературно-критических статей, переписки и дневников поэта и публикации новых поэтических и эпистолярных текстов², работы, посвященные личным и творческим связям Бодлера с другими писателями, анализу отдельных его произведений. Но по мере того, как все больше выясняется личная и творческая биография Бодлера, все ощутимее становится и устарелость основных концепций, господствующих в зарубежном бодлероведении.

Подготовленная А. Карте антология «Бодлер и французская критика, 1868 – 1917» показывает, как на рубеже веков истолкование Бодлера в декадентском духе сменилось столь же несостоятельной концепцией Бодлера «классического и христианского». Академическое литературоведение не признавало Бодлера, писали о нем в основном поэты и прозаики – Готье и Верлен, Рембо и Бурже Пруст и Жид, Дю Бо и Валери, Клодель и Элиот, В их эссе, естественно, преобладает субъективный тон, в них множество общих мест. Но профессиональное литературоведение на Западе не пошло дальше высказанных этими авторами соображений.

И поэтому Бодлер с его сложнейшими противоречиями остается до сих пор не изученным и в литературоведческом плане не объясненным. Западная критика не пытается объяснить противоречия поэта социально-историческими причинами; вновь и вновь заявляет о себе тенденция объявить противоречия Бодлера вечными, трансцендентными, видя в авторе «Цветов зла», вслед за Элиотом, некий абстрактный «архетип поэта».

В сборниках и монографиях о Бодлере, вышедших в 60-е годы и носивших до определенной степени итоговый характер, эта тенденция выступила вполне явственно. В той или иной мере она ощутима и в книге Жака Крепе, неутомимого издателя и пропагандиста бодлеровского наследия, и в работах Клода Пишуа и Жана Помье, и в вышедшей в Нью-Йорке критической антологии, где представлены статьи о Бодлере многих авторов за четыре десятилетия, и в изданном в Париже сборнике «Бодлер» ³.

Важнейшей проблемой, с которой сталкивается каждый исследователь Бодлера, является отношение поэта к событиям политической жизни Франции, к революции 1848 года и бонапартистскому режиму. Как же освещается она в исследованиях последнего времени? Обычно дело не идет дальше поверхностных заключений в том духе, что Бодлер был «дилетант», «денди революции»; отход поэта от социалистических и демократических убеждений, увлечение реакционными идеями, почерпнутыми у Ж. де Местра, этим и объясняются. Так, работа К. Пишуа «Бодлер в 1847 году. Опыт литературной социологии», содержащая интересный и важный материал, завершается выводом, который фактически означает уход от проблемы: Бодлер-де порвал с социалистами, потому что те не признавали «первородного греха», а порвав с ними, склонился под влиянием По и Ж. де Местра к мистицизму. Сходная посылка содержится и в книге Г. Пуле «Кем был Бодлер?» ⁴.

Марксистская критика давно уже показала, что вовсе не влияниями мистических учений, – как правило, сильно преувеличиваемыми в буржуазном литературоведении, – определялась поэтическая судьба Бодлера. И все же эта ложная схема кочует в западном бодлероведении из работы в работу. И на таком фоне скорее примиришься с характеристикой социально-политической позиции Бодлера, – тоже довольно объективистской, – которую дал романист Мишель Бютор: «Царство

денег для него (Бодлера. – М. Н.) было настолько достойно осуждения, что революция, даже если ей суждено было закончиться поражением, была предпочтительнее статус-кво». Сопоставление раннего и окончательного вариантов стихотворения «Вино тряпичников» говорит об усилении «революционного пыла». «Отсюда видно, – заключает Бютор, – что «обращение» Бодлера было обращением против воли, что под маской, заимствованной у де Местра, жили все прежние идеи и чувства, в которых он не смел более… признаваться самому себе, иначе как в стихах, – ввиду разочарования, из опасения казаться глупцом» ⁵.

Наряду с влиянием Ж. де Местра, зарубежные критики часто говорят и о воздействии на Бодлера идей Платона Сведенборга, маркиза де Сада и в особенности морально-философских постулатов католицизма вплоть до средневековой теологии. «Произведение Бодлера, – пишет, например, о «Цветах зла» испанский исследователь Л. Сернуда, – имеет корень в мифологии, теологии и католической догматике» ⁶. Выдавая Бодлера за прямого своего предшественника, «христианско-католическим» поэтом называет его П. Эмманюэль. Эти сближения, в сущности, лишены научных оснований; глубоко ошибочен вывод, будто «мистицизм», «садо-мазохизм» и «христианство» образуют основу бодлеровского миросозерцания и творчества.

С исследованием мировоззрения Бодлера связана и основная проблема эстетики и поэтического творчества автора «Цветов зла» – так называемый «сюрнатурализм» поэта. Характеризуя этим понятием сущность творческих исканий Бодлера, многие его исследователи никак не объясняют содержания «сюрнатурализма» и игнорируют главное – полемическую направленность эстетики поэта, его страстную борьбу против упадка буржуазной эстетической мысли, литературы и искусства.

«Сюрнатурализм» Бодлера, отвергавший и бескрылый позитивистский натурализм, и пошлости школы «здравого смысла», пытаются обратить против реализма, тем самым представляя Бодлера не только символистом, но и предтечей современного модернизма. А. Капассо даже «математически» подсчитал, что «теория Бодлера» на шесть десятых декадентская и лишь на три десятых реалистическая⁷. Для И. Виола Бодлер тоже декадент, у которого «лее символов разлагает реальность и эта последняя остается вне поэзии» ⁸.

Характеризуя эстетику и поэтику Бодлера, исследователи модернистского толка гораздо охотнее ссылаются на дневники поэта, чем на его поэзию, искусствоведческие и литературно-критические работы. А между тем при всей сложности эстетики Бодлера нельзя игнорировать ее связи с реалистическими традициями. «Каждый большой поэт- реалист», – сказал однажды Бодлер. Искусство, в его понимании, «одновременно содержит объект и субъект, мир, внешний по отношению к художнику, и самого художника». Это положение явно созвучно принципам реалистической эстетики.

Убедительнейшим подтверждением реалистических устремлений эстетики и поэтики Бодлера является выдвинутый им принцип изображения современной жизни («modernite» – нечто близкое «тоске по текущему» у Достоевского). Пытаясь принизить значение этого принципа «современности», многие критики стремятся обнаружить у Бодлера «метаморфозу реального в сверхреальную матафору». Следует вывод: «Реальное, которое реализуется таким образом, не есть реалистическое» ⁹.

Ф. Жокс в статье «Город и современность в «Цветах зла» стремится доказать, что картины города у Бодлера нереалистичны ввиду «абстрактной организации конкретных объектов», хотя тут же вынужден признать, что в стихотворении «Вино тряпичников» содержится «одновременно зримый и социальный план городских предместий» ¹⁰. На словах признавая конкретную, реальную основу бодлеровской поэтики, современные зарубежные исследователи старательно ее «спиритуализируют». Предельная обобщенность лирики Бодлера становится под пером таких авторов поводом для отрыва ее от действительности. Например, Т. Молнье «историчности произведения» противопоставляет «вечный репертуар», в котором и видит высшую ценность «Цветов зла». «Все, что было «новостью» и «современностью» в Бодлере, – утверждает он, – неизбежно устарело… искусство Бодлера – вневременно и всеобще… Подлинное богатство этого произведения («Цветов зла». – М. Н.) – музыка человеческого крика» ¹¹. Выражением «дуализма нашей судьбы» называет поэзию Бодлера К. Эстебан¹². «Грамматика поэзии», как аттестует свои «штудии» Р. Якобсон, также акцентирует в стиле Бодлера «абстрактное», демонстрируя, по сути, полное непонимание его поэтики¹³.

«Новая критика» в последние годы вызывает к себе на Западе все более ироническое отношение. В какой-то мере это можно почувствовать и в новейших публикациях о Бодлере, где уже не так велико, как прежде, засилье «психолого-философского» жаргона. Но позиции «новой критики» здесь все еще очень прочны; между тем ее методы – «психокритика» и «психо-статистика» – разрушают художественное единство как отдельного стихотворения, так и в целом «Цветов зла» и «Стихотворений в прозе».

В этом убеждает четырехтомный труд Леона Боппа «Психология «Цветов зла» ¹⁴. «Статистический метод» с его классификациями служит обоснованию и закреплению традиционных для зарубежной бодлерианы схем. Из подсчетов Л. Боппа следует, например, что «идею ирреальности» в «Цветах зла» выражает 191 слово, а с добавлением «воображения или фантастики» – 1656 слов. Но почему эти словесные группы «ирреальны»? Разве не ясно, что именно в сочетании и взаимопроникновении абстрактного и конкретного – своеобразие поэтического мышления Бодлера? Но для Л. Боппа качествами, отличающими «Цветы зла», неизменно остаются «пылкий символизм» и «идеализм».

А. Грава как будто бы признает, что контрасты Бодлера основаны не на «дуализме», а на единстве и синтезе. Но «двуполюсная реальность», 125 «формул» которой автор насчитал в «Цветах зла» и уложил в три аспекта (семантический, эстетический, метафизический), покоится у него на идее «первородного греха», а связь «двуполюсной реальности» с современностью оказывается чисто экзистенциалистской¹⁵.

Таким образом, говорить о существенных сдвигах в интерпретации Бодлера западным литературоведением последних лет не приходится. Основные достижения новейшей бодлерианы связаны с биографическими исследованиями и текстологической работой. В этом отношении сделано немало. Композиция «Цветов зла», соотношение циклов в изданиях 1857 и 1861 годов, эволюция замысла и его воплощения (то, что сам Бодлер называл «историей» или «биографией»»Цветов зла»), сочетание лирического, субъективного и драматического, объективного начал, образ трагического героя и такие «лейтмотивы», как солнце или ночь, функция местоимений, форма сонета и триметра – все эти вопросы стали предметом пристального изучения многих бодлероведов во Франции, Англии, США. Особую группу составляют работы, посвященные переводам Бодлера на другие языки, влиянию «Цветов зла» на французскую и мировую поэзию, новаторству жанра «Стихотворений в прозе». Однако привычный набор понятии, под углом зрения которых ведется анализ: дуализм, амбивалентность, двусмысленность, двуполюсность, символизм и т. п., – заметно ограничивает исследователей, приводит к отрицанию ценностных ориентации Бодлера, относимых не к художественной, а к «идеологической суперструктуре».

Морально-психологический аспект, «психологический реализм», «реализм души»- предел, дальше которого в понимании Бодлера на Западе обычно не идут. Социально-критическое содержание его стихов, духовная драма поэта, отвергавшего буржуазный мир, в котором «мечта не является сестрой действия», могут быть полностью раскрыты и поняты только с конкретно-исторических, объективных позиций, утверждающихся в бодлероведении социалистических стран и отстаиваемых советскими исследователями творчества Бодлера.

г. Кострома

1. A. Carter, Baudelaire et la critique francaise, 1868 – 1917, Columbia 1963, p. 291.[↩]
2. Помимо стихотворений из раздела «Juvenilia», подлинной сенсацией явилось обнаружение ранней переписки Бодлера (опубликована в кн. Baudelaire, Lettres inedits aux siens, Paris 1966).[↩]
3. J. Crepet, Propos sur Baudelaire, Paris 1957; Cl. Pichois, Baudelaire. Etudes et temoignages, Neuchatel 1967; J. Pommier, Les Anges des «Fleurs du mal», in: Dialogues avec le passe, Paris 1967; «Baudelaire. A Collection of Critical Essays», ed. by Henri Peyre, N. Y. 1962; «Baudelaire», Paris 1961.[↩]
4. G. Poulet, Qui etait Baudelaire? Geneve 1969.[↩]
5. М. Butor, Histoire extraordinaire. Essai sur un reve de Baudelaire, Paris 1961, p. 125, 163.[↩]
6. L. Carnuda, Poesia y literature, t. II, Barcelona 1964, p. 138.[↩]
7. A. Capasso, Il Baudelaire maggiore, Lucca 1968, p. 29.[↩]
8. J. Viola, Critica letteraria del Novecento (Gli studi dello stile e della poetica), Milano 1969, p. 100.[↩]
9. »Baudelaire. Actes du collo-que de Nice (25 – 27 mai 1967)», Monaco 1968, p. 125, 129. [↩]
10. »Europe», avril-mai 1967, p. 145, 147, 159. [↩]
11. »Baudelaire», Paris 1961, p. 276 – 277. [↩]
12. Cl. Esteban, Le regard de Baudelaire, «La Nouvelle revue francaise», 1 mars 1969, p. 439.[↩]
13. R. Jakobson, Une mi-croscophie du dernier spleen dans les «Fleurs du mal», «Tel Quel», 1967, N 29, p. 24.[↩]
14. L. Bopp, Psychologie des «Fleurs du mal», t. I-IV, Geneve 1964 – 1969.[↩]
15. A. Grava, L’Intuition bau-delaireienne de la realite bipolaire, «Revue des sciences humaines», juillet-septembre 1967, p. 412.[↩]