Бесконечное возвращение Об одном мотиве в поэзии Дана Пагиса

Дан Пагис¹ принадлежит к числу тех израильских поэтов, чье творчество от начала и до конца определяется воспоминания­ми о пережитом во время еврейской Катастрофы. По словам Аарона Аппельфельда, «шесть его книг — это свидетельство борьбы за овладение ужасом: как скрыть его и больше не замечать, как, зная, где он оставлен, ходить вокруг него, словно его никогда не было, как, понимая, что он существует, не называть его по имени, как кричать о нем, бунтовать против него, пить его горечь, задабривать его, говорить о нем языком ядовитой иронии, напрочь его отменять»² [Аппельфельд 1988: 12]. Лишь в нескольких стихотворениях, вошедших в небольшой цикл «Карон ѓа-хатум» («Опечатанный вагон») из книги «Гилгуль» («Метаморфозы», 1970), в примыкающей к нему поэ­ме «Акевот» («Следы») и — кратко, почти мимолетно — в поздней прозе «Аба» («Отец») Пагис прямо дает понять, чем вызван этот ужас. В остальных случаях (их — подавляющее большинство) все, что связано с памятью о Катастрофе, либо облекается в иносказательные формы, либо переводится в режим косвенного свидетельства.

Особое положение — у первой его книги, «Шеон ѓа-цель» («Солнечные часы», 1959): лирический субъект со своей личной историей и пронизывающим ее «ужасом» занимает в ней по большей части периферийное место, тогда как на первый план выдвигается мир вещей, существующих обособленно (в известном смысле — вещей «самих по себе») и словно бы вычеркнутых из актуальных временны́х связей. Амос Оз в посвященном Пагису эссе «Зариэль» так комментирует его ранние стихи:

Пережитое поэтом за время лагерей <…> воспринимается как то, что уже закончилось <…> Мир представлен в этих стихах как вместилище объектов-призраков, освещенных застывшим посмертным светом. В одном из красивейших стихотворений «Солнечных часов» — «Агарталь» («Ваза») — Дан Пагис, быть может, обнажает саму суть вопроса о поэзии: «Торопливый и гордый поток / охвачен спокойным стеклом…»: буря, поток и ужас даны восприятию закованными в стекло вазы, в объятие прозрачного молчания [Оз 1987: 205].

Уже во второй книге, «Шеѓут меухерет» («Поздний досуг», 1964), иллюзия равновесия, покоя, примиренности с прошлым рассеивается, стеклянная ваза разбивается, а то, что казалось окончательно забытым, снова выходит на свет:

Тень моя, стрелка на циферблате песчаном, медленно

клонится в другую сторону,

назад, назад. Никогда я не думал,

что стершееся из памяти вернется, чтобы встретить меня.

О пробуждении травмирующих воспоминаний в этом сборнике свидетельствуют, в частности, стихи, объединенные мотивом возвращения. Этот мотив развернут перед читателем в трех взаимосвязанных вариантах: возвращение «стершегося из памяти», как в только что приведенном отрывке из стихотворения «Ад пнай» («До освобождения»), возвращение героя домой после долгого отсутствия и, наконец, возвращение к начальному порогу жизни (умирание, чреватое возрождением — подлинным или мнимым). Нас будет интересовать главным образом второй вариант, а именно — та ситуация, когда герой (сам субъект речи, «я», или не названный по имени «ты», или соответствующий теме литературный персонаж, например Робинзон Крузо), возвращаясь в родные места, где он давно не был, обнаруживает, что возвращение не­уместно, бессмысленно и в конечном счете невозможно.

1

Образцовым воплощением этого мотива, в значительной мере определяющим его разработку в других текстах книги «Поздний досуг», можно считать стихотворение «Хони»:

Когда он вернулся, открыл глаза и встал, незваный,

на краю дороги, в измятом старом плаще,

он вспомнил и узнал эту ночь, и не был чужим:

как всегда, облака, нарушая границы, куда-то спешили,

и дождь, слепой попрошайка, гремел у дверей

банкой для милостыни,

а город прохожих кружил

огнями стекол, как будто в другой темноте.

И вот Господь вернул его, а он все еще видит сны.

Время не подгоняет, опаздывать некуда.

Он еще может подняться в тот круг, что открылся над ним,

вернуться и уснуть,

забытый, на Млечном Пути.

Это стихотворение отсылает к одному эпизоду из аггады о мудреце и чудотворце Хони ѓа-Меагеле, рассказанной в Талмуде (далее — по версии Вавилонского Талмуда, Таанит, 23). Комментируя стих «Когда возвращал Господь плен Сиона, мы были как бы видящими во сне» (Пс. 125:1) и имея в виду, что Вавилонское пленение, упомянутое в этом стихе, длилось семьдесят лет, Хони говорил: «Возможно ли, чтобы кто-нибудь проспал семьдесят лет подряд?» Как-то, будучи в дороге, он увидел человека, сажающего харув, рожковое дерево, и спросил у него, сколько лет нужно ждать, чтобы это дерево принесло плоды. Тот ответил: семьдесят лет. Хони сел на обочине, чтобы поесть хлеба,

и нашел на него сон, и он заснул. Окружила его скала, и скрылся он от людских глаз и проспал семьдесят лет. Когда же проснулся, увидел человека, собиравшего плоды с того дерева. Сказал ему: «Ты ли тот, кто посадил это дерево?» Сказал ему <тот человек>: «Я сын сына его». Сказал Хони: «Это значит, я проспал семьдесят лет» [Рав Мордехай Гохман].

Придя в свой дом, Хони попросил позвать сына, и некто вышедший ему навстречу сообщил, что сына Хони ѓа-Меагеля уже нет в живых, но «жив внук его». Когда же Хони сказал, что он и есть Хони ѓа-Меагель, то «ему не поверили», и то же самое («не поверили») повторилось в бейт-мидраше (доме учения), куда он пришел, надеясь, что кто-то его узнает. Все кончилось тем, что «Хони пал духом, стал просить <у Господа> милости, чтобы умереть, и умер» [Рав Мордехай Гохман].

В стихотворении Пагиса на историю Хони, помимо прочего, указывает несколько искаженная цитата из Пс. 125. В псалме: «Когда возвращал Господь плен Сиона, мы были как бы видящими во сне» (Бешув Йеhова эт-шиват Цион аину кехольмим); у Пагиса: «Господь вернул его, а он все еще видит сны» (бешув ѓа-Эль шивато одэну холем). Стих, который, по словам из той же аггады, «всю жизнь не давал покоя этому праведнику <Хони>» [Рав Мордехай Гохман], здесь используется для описания его (праведника) собственной участи.

Теперь Хони сам напоминает «возвращенных» пленников псалма, но если они аину кехольмим, «<мы> были как бы видящими во сне» (не спящими, но словно пребывавшими в сонном забытьи до избавления от Вавилонского плена), то он одэну холем, «<он> все еще видит сны», то есть странным образом не просыпается, хотя, казалось бы, уже «открыл глаза и встал, незваный, / на краю дороги…» и т. д.

Нетрудно заметить, что, подобно этому сну, его возвращение тоже оказывается незавершенным, точнее, идущим по круговой траектории — от кшехазар, «когда он вернулся», в начале текста к лашув велишон, «вернуться и уснуть», в конце (дополнительный акцент на движение по кругу дают совева, «<город> кружил», и игуль, «круг», причем последнее явственно отсылает к прозвищу Хони — ѓа-Меагель, «рисую­щий круг»). Из вновь обретенного мира он «еще может» (и это «может», скорее всего, не предполагает выбора) вернуться в пустоту Млечного Пути — туда, откуда только что был возвращен.

О сходстве между пагисовским Хони и его легендарным прототипом свидетельствует, по существу, лишь первая строфа, где говорится о пробуждении и узнавании виденного в прошлом. Начиная с последних ее строк, с уподобления городских огней свету звезд «в другой темноте», перед нами — новый, «неканонический» Хони. Здесь позиция повествователя единственный раз сближается с точкой зрения героя, в восприятии которого пространство города еще как бы не обособлено от «темноты» звездного неба (Млечного Пути) и поэтому представляется неустойчиво-зыбким, дискретным, дробным, или, как пишет об этом Сидра Эзрахи, «редуцированным к совокупности свободно аранжированных фрагментов»³ [Ezrahi 2000:

1. Дан Пагис (1930–1986), один из крупнейших израильских поэтов второй половины XX века, родился в г. Радауце (Южная Буковина, Румыния) в еврейской семье. После отъезда отца в Палестину и смерти матери в 1934 году остался с дедом и бабушкой. Вместе с ними осенью 1941 года был отправлен в нацистский концлагерь на территории Транснистрии (часть Украины, находившаяся во время войны под румынским управлением), где пробыл до 1944 года. В 1946 году переехал в Палестину по приглашению отца. Жил в кибуцах Мерхавия и Гат. Окончил Иерусалимский университет, там же преподавал с 1964 года после получения докторской степени по еврейской литературе. Опубликовал несколько монографий об ивритской поэзии Средневековья и Ренессанса. Стихи на иврите, освоенном после эмиграции (родным языком Пагиса был немецкий), начал писать уже в конце 1940-х (первая публикация — 1949 год). С 1959 по 1982 год выпустил пять поэтических книг. Шестая, «Ширим ахароним» («Последние стихи»), издана посмертно, в 1987 году.[↩]
2. Здесь и далее перевод с иврита наш. — Н. Б.[↩]
3. В интерпретации Эзрахи дезорганизованность этого пространства — один из симптомов гибели еврейского мира, который Хони уже ни при каких обстоятельствах не смог бы узнать: «Подобно улыбке Чеширского кота, бестелесные жесты и формы поведения остаются видимыми в изображаемом ландшафте еще долгое время после того, как исчезли евреи, которым они принадлежали» [Ezrahi 2000: 160].[↩]