Бахтин, Федин, Шкловский. Два малоизвестных эпизода из биографии Михаила Бахтина

Среди актуальных проблем современного бахтиноведения одна из важнейших — реконструкция биографии выдающегося мыслителя. Сегодняшняя биография М. Бахтина, несмотря на книги К. Кларк и М. Холквиста, С. и Л. Конкиных, Н. Панькова, публикации С. Бочарова, В. Кожинова, Н. Николаева, В. Лаптуна, А. Лисова и других¹, в значительной степени представляет собой набор разрозненных фактов, устных преданий, легенд и мифов, непроверенных историй, а иногда и злонамеренных фантазий (подробнее см.: [Махлин, Долгорукова 2013; Осовский 2018]). Даже появление хорошо известных бесед М. Бахтина с В. Дувакиным [М. М. Бахтин… 2002], своего рода устной автобиографии мыслителя, не слишком прояснило загадки многих биографических сюжетов. Приходится констатировать, что, приведя в систему представления о научном наследии ученого, особенно после выхода в свет собрания сочинений (подробнее см.: [Махлин 2015; Осовский 2015; 2017]), бахтиноведение все еще не готово предложить его научную биографию, а попытки создания ориентированных на широкого читателя версий вызывают обоснованные претензии академического сообщества (см.: [Morson 1986; Emerson 1997; Васильев 2013; Николаев 2018; Перлина 2018]).

В нашей статье предлагается реконструкция двух эпизодов бахтинской биографии конца 1960-х — первой половины 1970-х годов². Отметим, что история этого периода жизни ученого строится преимущественно на устных свидетельствах современников и на ограниченном корпусе доступных документов. Вот почему любой документ приобретает особую ценность. Обнаруженные нами в фондах РГАЛИ материалы дают возможность по-новому взглянуть на проблему взаимоотношений автора книг о поэтике Достоевского и творчестве Рабле с советским литературным истеблишментом. Этот вопрос чрезвычайно важен для адекватного понимания реального места Бахтина и отношения к его идеям в советском литературном и культурном пространстве 1950–1970-х годов.

Имя ученого, вопреки расхожему мифу о прозябавшем в захолустье кандидате наук, было хорошо знакомо многим известным литературоведам. Это подтверждают и не раз цитированное письмо Н. Берковского (cм.: [Бахтин 2000a: 514–515]), и дарственные надписи на книгах, которые сохранились в бахтинской библиотеке. Среди авторов этих книг А. Долинин, Л. Гроссман, Л. Тимофеев, Г. Абрамович, А. Ревякин, М. Храпченко. Позволим себе процитировать инскрипт Л. Гроссмана, как кажется, прекрасно иллюстрирующий масштаб авторитета Бахтина среди отечественных специалистов по Ф. Достоевскому: «Автору лучшей книги о Достоевском Михаилу Михайловичу Бахтину в знак глубокой любви к его творчеству…» [Издания… 2018: 57].

Появление в биографических сюжетах Бахтина таких разных по официальному статусу фигур, как маститый советский прозаик, председатель правления Союза писателей СССР, Герой социалистического труда Константин Федин и enfant terrible советской литературной жизни 1920-х, «последний формалист» Виктор Шкловский, делают, как нам представляется, особенно выразительной ту картину, которая восстанавливается на основе обнаруженных документов.

Федин и квартирный вопрос

Знакомство М. Бахтина и К. Федина приходится на середину 1920-х. Трудно сказать, встречались ли они до окончательного возвращения Бахтина в Ленинград в 1924 году, однако наличие общих знакомых несомненно. Первый среди них — П. Медведев, активный участник витебского «круга Бахтина» и, пожалуй, один из самых заметных деятелей литературного и издательского Ленинграда 1920-х — начала 1930-х. Федина и Медведева связывали свои отношения: создаваемое Фединым писательское издательство кооперируется с издательством «Прибой», где ключевую роль в принятии решений играл Медведев, Федина охотно печатавший. Пересекались они и на различных заседаниях руководящих органов писательских объединений, куда оба входили. Роль Федина в литературной жизни Ленинграда становится все заметнее (подробнее см.: [Константин… 2016– 2018]). Он даже появляется в качестве персонажа романа В. Каверина «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» и на периферии прозы К. Вагинова.

В беседах Бахтина и Дувакина Федин возникает как раз в связи с фигурой Вагинова. Бахтин припоминает ту высокую оценку, которую Федин дает вагиновскому творчеству на одном из собраний в 1925 году: «Выступал, между прочим, Медведев, который тоже его (Вагинова. — О. О., С. Д.) очень хвалил, его поэзию, дал анализ его особенностей <…> И наконец, председатель на этом собрании был Федин. И вот Федин выступил с заключительным словом. И в этом заключительном слове он тоже Вагинова хвалил, поддержал…» [М. М. Бахтин… 2002: 224]. Но, впрочем, вспоминает Бахтин и о том, как изменилось отношение Федина к Вагинову в начале 1930-х, когда вполне успешный писатель и обретающий карьерную устойчивость литературный деятель фактически отрекся от автора «Козлиной песни»: «И даже Федин, который выступал тогда с его, я бы сказал, горячей защитой, от него отвернулся. Мне передавали слова Федина, что он будто бы «отстал от жизни, не хочет идти в ногу с жизнью — что же можно с ним поделать». Ну, в то время, конечно, вот эти слова: «отстал от жизни», «идет не в ногу с жизнью» — были очень распространены. А под «жизнью» понималось, конечно, то официальное направление, которое в то время насаждалось всеми средствами» [М. М. Бахтин… 2002: 225]. Можно предположить, что второй из эпизодов внутренне был сопряжен с собственной историей Бахтина. По воспоминаниям В. Кожинова, «когда в 30-х годах он приезжал в Москву и звонил Федину, то писатель его не узнал <…> Сделал вид, конечно, что не узнал. Ответил: вы, вероятно, ошиблись… «Ошиблись!»» [Кожинов 1999: 16].

Примечательно, что Бахтин обращается к творчеству Федина; в частности, роман «Города и годы» оказывается среди немногих произведений, которым он уделяет персональное внимание в известных лекциях по современной литературе. Бахтин ценит Федина куда меньше других «серапионов», встраивая его в ряд создателей новой литературы, следующих за Андреем Белым и страдающих тягой к малообоснованным сюжетно-композиционным экспериментам: «Общее построение романа, его хронологическая канва и распределение материала неудачно. Остается загадочность, которая является следствием не особой глубины, а, наоборот, слабости. Конец дан в самом начале, и это не оправдано» [Бахтин 2000a: 396]. А в 1937 году, готовя рукопись «Романа воспитания в истории реализма» для издательства «Советский писатель», Бахтин посчитает необходимым сослаться на Федина в связи с опытом современного романа воспитания, хотя и признает фединскую книгу неудавшейся. В его издательской заявке эта мысль будет выражена с характерной для жанра лаконичностью: «Роман воспитания в советскую эпоху. «Кащеева цепь» Пришвина. «Братья» Федина. Неудача этих романов» [Бахтин 2012: 216].

В 1960-е годы Федину предстоит сыграть важную роль не только в судьбе книг Бахтина, но и в личной судьбе ученого. Если о первом имеются документально подтвержденные свидетельства, прежде всего Кожинова, сумевшего привлечь тогдашнего первого секретаря правления Союза писателей СССР к участию в решении бахтинских проблем, то о втором известно куда меньше.

Подключение «фединского ресурса» сыграло роль в положительном решении вопросов об издании книг о Достоевском и Рабле. Выразительные рассказы Кожинова о многочисленных ухищрениях, к которым он прибегал, чтобы получить подписи Федина на составленных молодым литературоведом письмах в различные инстанции, хорошо известны:

Я уже дежурил у подъезда, — вспоминал он. — Видел, как подъехала машина, как вышел Федин с дочерью, прошли в дом <…> Я дал им время освоиться в квартире и позвонил. Зная, что меня не впустят, я сразу, как только отворилась дверь, закричал громко и с таким расчетом, чтобы мои слова были услышаны в квартире:

— Я приехал от Михал Михалыча Бахтина! Он был дружен с Константином Александровичем!..

1. См., например: [Clark, Holquist 1984; Конкин, Конкина 1993; Осовский 2002; Паньков 2009; Бочаров 1999; 2002; Кожинов 1992; 1999; Николаев 1996; 2000; 2017; Лаптун 2014; 2019a; 2019b; 2019c; Лисов 2018; Дубровская 2014; Дубровская, Осовский 2020].[↩]
2. Авторы выражают благодарность дочери и внуку Виктора Борисовича Шкловского Варваре Викторовне и Никите Ефимовичу Шкловским-Корди, а также сотрудникам РГАЛИ за неоценимую помощь при подготовке статьи.[↩]