Е. А. Ермолин. Обнуление очевидностей. Кризис надежных истин в литературе и публицистике ХХ века: Монография

Задача восстановления вербального следа своего присутствия в мире всегда интересна, при этом интерес возрастает многократно, когда мы имеем дело с известным критиком, эссеистом, историком культуры, блогером. Евгений Ермолин родился в 1959 году, и в этой книге он прослеживает изменение литературного, литературно-публицистического пространства с течением жизни. Отбирая некогда написанные им тексты, Ермолин актуализирует их и создает обобщающую панораму из дня сегодняшнего. Возвращаясь в ХХ век, он концентрируется на двух «ристалищах», связанных с советским проектом и русским постмодернизмом.

Автор знает борьбу «слова живого, мотивированного великой традицией и пережитого экзистенциально, — и слова мертвого, идеологически препарированного, но претендовавшего на монопольную всемирно-историческую истинность» (с. 5). Он пережил и «экстаз свободного слова» конца 1980-х — начала 1990-х, и осознание прекраснодушия этого экстаза, «непоправимого кризиса самодостаточных истин и самодовлеющих слов» (с. 6). В конце ХХ века развернулась «перипетия русского литературно-медийного постмодернизма» (с. 6). Теперь для Ермолина это наглядный симптом гибели авторитетного слова, что 25 лет назад предугадать было сложно. Он ощущает себя участником и — «подопытным кроликом этой эпохальной инверсии, ироническим протагонистом» (с. 6). (Смелые образы и сильные выражения — неотъемлемая часть монографического исследования.)

В основу книги положены как литературно-критические статьи, публиковавшиеся в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Континент», «Нева», «Новый мир», «Октябрь», так и представленные впервые. При этом нет ощущения сборника — монография читается как единое целое. Поставленные даты удивляют: неужели прошло 30–20–10 лет?

Советскому проекту посвящена первая глава «Мифы, пророчества, свидетельства». Она начинается с историко-культурной экспозиции, посвященной модернизму. Далее рассмотрена ситуация России как словоцентричного, литературоцентричного общества («Россия как литература в контексте исторической катастрофы») и редукция амбиций грандиозных литературных заявок к концу века. Автор возвращается к текстам начала ХХ века, создающим контекст глобальной катастрофы («Петербург» Белого как метафора финала, «Двенадцать» Блока как репетиция апокалипсиса). Переходит к текстам о парадоксе автора «Тихого Дона», о человеке в мире Шаламова, об экранизации 2012 года романа «Жизнь и судьба» Гроссмана, о человеческом у Виктора Некрасова. Обращается к теме контркультуры на примерах Булата Окуджавы, Юрия Казакова, Алеся Адамовича. Статья «Смерть героя и смерть эпоса. Эпический мир русского Севера в прозе Владимира Личутина» была написана в стол («по советским нормам непроходная»): «Вроде и нет там никакой анти­советчины — но дух, но подход, но метод…» (с. 69).

Сильны поколенческие ноты: «Все мы заложники своей эпохи. У каждого поколения своя судьба, своя проблемная повестка дня» (с. 63). Я познакомилась с Евгением Анатольевичем совсем недавно — на его лекции для студентов, и в книге видишь то же стремление передать опыт, что и в университетской аудитории: «Сегодня трудно объяснять новым поколениям, как непросто давалась такая простота в советском мире — не только жестоком, но и криводушном, лицемерном» (с. 64).

Хороши уроки критического разбора в статьях «Сон о красном тереме» (о книге Владимира Бондаренко «Дети 1937 года»), «Проханов: идеолог-оккультист» (о «неглубоком оккультно-магическом синкрезисе» у Александра Проханова — с. 159), «Бородин: смерть коммуниста» («Писатель-лагерник, ставший апологетом советской номенклатуры! Возможно ли такое?», с. 162).

Поняв намерения и ориентиры Ермолина («возможность соединить жизненный стаж, осязательный опыт контакта с советской действительностью — и глобальность перспективного видения», с. 166), мы переходим ко второй главе «Горизонты свободы». В ней — несколько текстов 1990-х. Автор решил не сглаживать пафос при изложении концепции культурной динамики литературно-публицистического процесса: жар полемики остыл для него, но не для читателя.

Статья с красноречивым названием «На постое у времени» дает ощутить индивидуальность размышлений о жизни в искусстве. Только умудренный способен к столь нелицеприятным диагнозам: «Между кладбищем и свалкой: русский постмодернизм как паразитическая версия Постмодерна». Только опытный не станет торопиться: «Не стоит отдавать постмодернистам на откуп всю эпоху Постмодерна. Она неизмеримо богаче исканиями, открытиями и перспективами, чем это может показаться постмодернистским мудрецам» (с. 177). Только знающий не даст обмануться ни себе, ни другим: «…постмодернизм — самая духовно убогая версия Постмодерна. Если искать ему аналог в культуре Нового времени, так это то ли рококо, то ли декаданс…» (с. 178).

Тема продолжена в статье «Вчера, сегодня, всегда: поход на истину в литературе девяностых годов». «Только предельно плоскостное мышление, в котором детерминизм соседствует с релятивизмом, способно дойти до вывода, что нет никакой альтернативы Вячеславу Курицыну или там тому же Владимиру Сорокину. И есть, и будет. Уверяю вас» (с. 190). Уважения достоин сам поиск оснований: «Литератор сам создает ту землю, на которой он мог бы встать, не теряя достоинства, — или хотя бы пытается нащупать надежную опору в мире, где ткань бытия ползет и рвется» (с. 190). Ориентиры автора четкие: «Кто-то должен заниматься восстановлением связи с высшей реальностью, с абсолютным измерением бытия. Для этого, правда, нужна сущая малость: быть убежденным в том, что истина существует и что стоит еще ее искать, о ней говорить, за нее бороться. Путь к истине у каждого свой, да так и должно быть, для того и нужна литература, чтобы писатель открывал нам истину так, как мы сами не могли бы ее открыть, опознать» (с. 190–191). От чьей прозы Ермолин ощущал «прирост бытия» (с. 191) в 1997 году? — Виктора Астафьева, Александра Солженицына, Фазиля Искандера, Бориса Екимова, Иона Друцэ, Георгия Владимова, Сергея Бабаяна, Олега Павлова, Андрея Дмитриева, Юрия Малецкого, Анатолия Азольского.

С другой интонацией пишет он о Борисе Парамонове: «Paramonov: глазами клоуна». Ермолина интересуют именно тенденции: «…своей тягой к упрощению культуры и к бытовой стабилизации ее автор как-то совпал с популярным вектором профанной общественной воли» (с. 202). Ермолину свойственно ощущение вертикали. Отмечу при этом его красноречивую ремарку: «Угадываем серьезность вопроса, обращенного не столько вверх (иерархии ныне не в чести), сколько вглубь» (с. 221). Так или иначе, «Парамонов не совпадает до конца с избранным им для себя амплуа/имиджем, маской. Но он, возможно, и сам с собой не совпадает, исключив каким-то манером высшее измерение из своей литературной практики» (с. 202).

Обозначив Ерофеева как «литератора одной темы» (с. 203) в статье «Русский сад: Виктор Ерофеев без алиби», Ермолин демонстрирует его подход: «…освободив литературу от социального и морального ангажемента, Ерофеев нагрузил ее ангажементом «сексуальным»» (с. 204); «задумал всему дать настоящее имя, упразднив недомолвки и метафоры» (с. 205).

В марте 2000-го Ермолин подводил итоги в статье «90-е годы в русской литературе: критический обзор и отбор». Зафиксировал способы деконструкции русской традиции высокой словесности: «Религиозность и идейность как специфические качества этой традиции стали популярным предметом циничных насмешек и двусмысленных игр. Сама художественная ткань классической традиции в ее личностном преломлении снова и снова препарировалась в намерении показать, что она, эта ткань, может существовать и без тех великих идей, с которыми срасталась в неразрывное целое у Толстого и Тургенева, Чехова и Достоевского» (с. 212). Обратим внимание на важную смычку — у Ермолина часто принципиальные идеи в скобках: «(Первыми, конечно, это начали делать еще соцреалисты, имитировавшие стиль, но менявшие идеи зачастую на противоположные по своему смыслу. Новейший метод мало отличался от того, что делали писатели-орденоносцы Федин и Катаев. Да и от идей новые сочинители не отказались вовсе; просто идеи теперь другие, в основном натуралистического свойства.)» (с. 212). Что останется от прозы девяностых? — «Останется то, что хоть по каким-то меркам приближается к величию классической традиции. Уровнем постижения человека, эпохи, России» (с. 214).

Статья «Поминки по постмодернизму» (2012) продолжает тему. Готовя книгу, Ермолин расценил статью как чересчур оптимистичную. Тогда к этому располагал момент — он ушел, а «постмодернизм как ситуационно-релятивная технология успеха остался…» (с. 217). От писателя Ермолин хочет попытки «решить почти неразрешимую проблему: нащупать надежную почву вопреки факту ее отсутствия в конкретно-эмпирическом опыте» (с. 220). От читателя — сотворчества: «Возникает новый тип писательско-читательского взаимодействия и интенсивного читательского соучастия в литературе (живое слово, интернет-коммуникация и сетевой резонанс)» (с. 221).

«Свист тьмы» — статья о трех переводных книгах про Россию и про русских, которые вышли в Москве в 2001-м. Содержательная связь — те созвучия, которые провоцируют на отклик, подвигают к размышлению, какой видится Россия из-за границы.

Послесловие «Россия и литература» посвящено ситуации кризиса самоуверенного разума: «Слов не то чтобы мало, их слишком много; их публичное производство напоминает действия человека с синдромом вербализма: стихийный речевой поток не схватывает смыслов» (с. 232). Прояснив ситуацию, Ермолин рекомендует мыслить происходящее «не как поражение, но как переход к чему-то иному» (с. 232). Он отмечает иное качество рождения истины (подчас в социальных сетях мировой паутины) — «в той запредельной конкретике ситуативных поводов, из которых состоит поток бытия <…> В ней есть поисковая незавершенность, есть риск ошибки и мистика интуитивного прорыва. Она взрывает контексты и взывает к подтекстам, каждый из которых лишен окончательности и никуда не ведет, ничем не руководит, но лишь мерцает неуловимым намеком на ту последнюю глубину, которая известна, наверное, только небу» (с. 233).

Кроме объемного панорамного видения и непосредственности приближенного, отмечу выразительность языка критика: «Современный человек не хорда, а амеба, он динамичен, пластичен, непостоянен, даже янусообразен, ситуативен» (с. 234). В самом Ермолине ощущаешь ответственность «потомка-преемника вольных землепашцев, мореплавателей и отшельников нестяжательского Севера» (с. 125).