Annie Epelboin, Assia Kovrigina. La littеrature des ravins: Еcrire sur la Schoah en URSS

Annie Epelboin, Assia Kovrigina. La littеrature des ravins: Écrire sur la Schoah en URSS. Paris: Robert Laffont, 2013. 294 p.

В западном литературоведении многочисленным художественным произведениям выживших в лагерях смерти евреев посвящены сотни исследований, есть даже специальный термин — «littérature de témoignage», «литература свидетельства». Русскоязычных же художественных произведений на эту тему известно крайне мало, хотя на принадлежавших к началу войны СССР территориях жила половина жертв Холокоста. Почему же так произошло? Книга Анни Эпельбуан и Аси Ковригиной «Литература яров: писать о Холокосте в СССР» отвечает именно на этот вопрос. Она называется так потому, что уничтожение евреев на захваченных советских территориях связано не столько с лагерями смерти, сколько именно с ярами, оврагами, куда сбрасывали тела убитых. И центральное место, аналогичное месту Освенцима среди лагерей смерти, принадлежит среди этих братских могил Бабьему Яру.

Книга состоит из двух частей: в первой — «Формирование памяти» — описаны влиявший на восприятие темы Холокоста культурно-политический контекст эпохи, идеологические и цензурные догмы, препятствовавшие опубликованию произведений и приводившие к автоцензуре и вынужденному молчанию. Вторая часть — «Писать, несмотря ни на что» — посвящена отдельным авторам и текстам, условиям их создания и типичным особенностям их поэтики. Анализируются только произведения, написанные на русском языке или переведенные на него самими авторами.

Автор выявляет две группы причин уничтожения памяти о Холокосте в СССР. Прежде всего, это особенности «Холокоста от пуль», в силу которых выживших было крайне мало: в большинстве случаев евреи уничтожались на месте и не имели шанса дождаться конца войны в лагере, немногие выжившие нередко попадали потом в советские лагеря. Те, кому посчастливилось вернуться домой, нередко находили свое жилище разграбленным, семью погибшей, а соседей враждебными, и старались молчать о своем происхождении и о пережитом. Антисемитизм местного населения, особенно высокий из-за раскулачивания и Голодомора, в которых обвиняли «жидо-большевиков», приводил к тому, что жители часто выдавали евреев и участвовали в расправах. Но, с другой стороны, убийства совершались гитлеровцами прилюдно, а не тайно, как в Европе, поэтому было очень много свидетелей, в том числе среди освобождавших территории солдат, к приходу которых могилы часто еще не были зарыты. Так что куда большую роль сыграла вторая группа причин, связанная с государственной идеологией и цензурой, препятствовавшими публикации любых произведений на эту тему.

Первостепенное значение имело постоянное переписывание истории в соответствии с догмой. А догма эта включала в себя миф о едином советском народе, не позволявший говорить об особенных страданиях евреев. Огромные потери среди гражданского населения, несопоставимые с ситуацией в Западной Европе, также способствовали тому, что геноцид был куда менее заметен. Кроме того, официальная послевоенная риторика возвеличивала героическую смерть на поле боя, приглушая рассказы о страданиях мирных жителей. Особенно это касалось, как известно, оккупированных территорий, что опять-таки заставляло авторов скрывать свою биографию, а не печатать рассказы о ней. Поэтому такие писатели, как Лев Рожецкин, Алла Айзеншарф, Роман Левин и Маша Рольникайте, детьми побывавшие в гетто написавшие об этом опыте во время или сразу после войны, даже не пытались (кроме Льва Рожецкина) опубликовать посвященные Холокосту произведения.

Огромную роль сыграл государственный антисемитизм, усилившийся как раз после войны и сделавший фактически невозможной публикацию рассказов на эту тему. Все это приводило к тому, что в прессе и на могилах, в том числе на памятных досках Бабьего Яра, сообщения об убитых евреях регулярно заменялись формулой «мирные советские граждане». Авторы приводят символичный пример: в Пскове на братской могиле жертв Холокоста у звезды Давида срезали один луч, превратив ее в памятник Красной армии. Запрещалось также писать о евреях-солдатах. Очень показательна история Александра Печерского, руководителя восстания в лагере Собибор, единственного успешного среди многих подобных. После восстания он присоединился к партизанам, потом к армии, но был отправлен в штрафбат. Командир направил его в Москву к составителям «Черной книги», Печерский успел даже издать в провинции книгу ограниченным тиражом, но был посажен в тюрьму на несколько лет и выпущен только благодаря известности на Западе.

Однако так было не сразу. В начале войны свидетельства о геноциде активно публиковались, чтобы разжечь ненависть к врагу, в 1942 году был создан Еврейский антифашистский комитет под контролем КГБ. Именно там велась работа над «Черной книгой», которая должна была быть выпущена как большой сборник свидетельств (а не как монологическое высказывание!) и переведена на много языков. Руководили работой Эренбург и Гроссман, принимали участие многие писатели, включая Сельвинского и Полевого. Но с лета 1943 года цензура становилась все строже, и в 1947-м книге было окончательно отказано в публикации. Единственным широко известным произведением стала «Твоя победа» Маргариты Алигер. Примечательно, что по радио и на публичных чтениях это стихотворение читалось в доцензурном варианте, с упоминанием Холокоста и многих известных евреев, включая Маркса.

В конце 1950-х Бабий Яр собирались засыпать, против чего выступил в печати Виктор Некрасов. Но действительно известным это место стало только в 1961 году, после публичного чтения поэмы Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Именно она прорвала молчание и получила широчайшую известность в СССР и за границей, Шостакович написал на нее первую часть Тринадцатой симфонии. В 1966-м в «Юности» вышел роман «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова. С 1968 году в самиздате и в тамиздате постепенно выходило все больше документов и произведений на эту тему.

Тем не менее, в отличие от Западной Европы, понятия «литературы свидетельства» так и не сформировалось. Есть понятие «лагерная литература», но оно относится к совсем другим лагерям. У Холокоста же, как уже упоминалось, свидетелей было мало и они не могли опубликовать свои произведения, опасно было даже просто писать и хранить их. Поэтому большинство произведений (кроме названных выше Марии Рольникайте и немногих других) созданы не выжившими в трагедии, а третьими лицами.

Это были, прежде всего, военные корреспонденты, зачастую являвшиеся и редакторами «Черной книги»: Илья Сельвинский, Валентин Катаев, Павел Антокольский, Лев Озеров («Я пришел к тебе, Бабий Яр»), Андрей Платонов (написавший по мотивам материалов «Черной книги» рассказы «Юная Роза», «Седьмой человек», «Семья Иванова»), Василий Гроссман («Старый профессор», «Украина без евреев», «Треблинский ад»), отразивший в романе «Жизнь и судьба» гибель своей матери-еврейки. Следующую группу авторы называют «восстановителями памяти»: после полутора десятилетий официального отрицания геноцида шестидесятники — Евгений Евтушенко, Анатолий Кузнецов, Александр Галич и Анатолий Рыбаков («Тяжелый песок») — старались воспрепятствовать забвению и замалчиванию трагедии, причем романисты скрупулезно собирали документы и устные свидетельства о трагедии. Сразу несколько поэтов — Наум Коржавин, Риталий Заславский, Юрий Каплан — жили в Киеве, но не находились там во время оккупации. Их стихотворениям на эту тему свойственно раздвоение лирического «я» (убитый немцами подросток и его выживший ровесник), снедаемого чувством вины и ощущением, что он занял чужое место, спасся вместо кого-то.

Отдельный интерес представляет проанализированное авторами подстраивание произведений о Холокосте под рамки соцреализма. Так, положительные герои должны были умирать героически, несломленными, даже после смерти провозглашая грядущую победу советского строя. Это правило полностью соблюдено в стихотворении «Я это видел» Ильи Сельвинского (1942), переиздававшемся — возможно, как раз поэтому — даже в 1948 году. Необходимо было также подчеркивать дружбу народов и поменьше писать поэтому о коллаборационизме, антисемитизме и их истинных причинах. Хороший пример тому — «Ее семья» Бориса Полевого. Оба этих принципа соединяются в стихотворении Бориса Слуцкого «Как убивали мою бабку», где старушка-еврейка кричит врагам, ведущим ее на казнь: «- Мой внук / на фронте, / Вы только посмейте, / Только троньте!», «Плакали Сидоровны и Петровны: / — Держись, Полина Матвеевна! / Кричи на них! Иди ровно!»

«Военная песня» Семена Липкина построена, напротив, на вскрытии и развенчании советской риторики, позиция которой по отношению к Холокосту сформулирована в рефрене «Думать не надо. Плакать нельзя». Военная песня же превращается из походного марша в реквием по погибшим мирным жертвам (что само по себе было мало распространено в официальной литературе), по евреям и даже по врагам, а в конце — и вовсе в «Тум-балалайку»: «В лагере смерти печи остыли. / Крутится песня. Мы победили. / Мама, закутай дочку в простынку. / Пой, балалайка, плакать нельзя».

Эта крайне увлекательно написанная книга представляет огромную ценность не только как кропотливое исследование, но и как справочное пособие, дающее широкую панораму всех русскоязычных литературных произведений на эту тему. Французскому читателю эта антология позволяет получить представление не только о литературном процессе в СССР и влиянии на него политических условий, но и о художественных свойствах текстов: в книге очень много обширных цитат в переводе, заслуживающем отдельной похвалы. Стоит упомянуть и указатель произведений, облегчающий использование этой монографии в качестве справочника. Однако именно из-за такой установки на всеохватность в книге почти отсутствует анализ произведений, лишь в самых общих чертах намечены отдельные типологические особенности их поэтики. Такой анализ представлял бы несомненный интерес и мог бы стать предметом другого исследования.

А. АФАНАСЬЕВА