Солдаты литературного процесса

Бизнес-планы, прайс-листы и реклама — навязчивый шелест симулякров. Война — не их время. Эпоха, ставящая войну в центр даже обыденной речи, проверяет литературу на качество слова, на готовность общаться с человеком, сблизившимся со смертью. Тексты, ставшие финалистами «Большой книги» — 2014, создавались до актуализации сюжета войны. Три победителя были названы в ноябре, когда сюжет в своем становлении уже прошел первый этап. Тем интереснее посмотреть на книги-финалисты с точки зрения стремительно меняющегося в своем масштабе времени.

В шорт-лист вошли девять произведений: «Завод «Свобода»» К. Букши, «Время секонд хэнд. Конец красного человека» С. Алексиевич (пожалуй, единственный не-роман), «Возвращение в Египет» В. Шарова, «Пароход в Аргентину» А. Макушинского, «Воля вольная» В. Ремизова, «Перевод с подстрочника» Е. Чижова, «Ильгет. Три имени судьбы» А. Григоренко, «Теллурия» В. Сорокина, «Обитель» З. Прилепина.

В большинстве этих книг жизнь — тяжесть, требующая от человека особых мыслей, слов и поступков. «Жизнь ведь не подарок, а наказание, она ад, погибель, другое дело смерть, в ней — покой, тишина», — читаем на последней странице романа В. Шарова. «Ты попадаешь в мир неизвестно откуда, будто снежинка через дымовое отверстие, и исчезаешь неизвестно куда. Все остальное — шалости бесплотных…» — заключает один из героев средневекового романа А. Григоренко, ощущая себя во вселенной, лишенной смысла. «Есть покой и прохлада отчаяния. Все бессмысленно, и настоящее, и прошлое, о будущем и говорить не стоит… Забвение, как песок, заметает любую жизнь», — читаем у А. Макушинского. Без всякого милосердия давят человека внешние и внутренние миры в романе Е. Чижова. Не прожить без теллурового гвоздя, навевающего спасительные сны, в антиутопии/утопии (чего здесь больше?) В. Сорокина.

В новом романе З. Прилепина часто и густо пахнет смертью. Артем Горяинов, главный герой «Обители», потерял товарища и в бредовом полусне видит гроб, давно тлеющий под плотной землей. Там полное молчание при непроницаемой тьме. Но распадается мертвое тело, и спустя годы раздается звук — это пуля, освободившись от исчезнувших тканей, упала на гробовое дно. Падая, она запустила движение нательного крестика, который стал раскачиваться в пустоте отсутствующей груди, заставляя читателя в очередной раз стать русским Гамлетом. Он созерцает сгнившего Йорика и сглатывает слюну при мысли о том, что все — все в этом мире заканчивается могилой.

Что ж, когда автор знает о силе потенциальных депрессий, ощущает присутствие в бытии разлитых повсюду интуиций бессмысленных страданий и невозвратного исчезновения, художественный текст получает дополнительный шанс пробиться к читателю, чтобы принять участие в борьбе сознания и небытия, всегда готового из пустоты предоставить свои аргументы.

На одном фланге списка финалистов располагается В. Шаров с очередным погружением в русскую историю и культуру ради определения революционного-эсхатологического центра и воссоздания мифа о нашем главном национальном действии. На другом фланге — З. Прилепин, уходящий от книжности и концептуального мифологизма к образу активного молодого человека, стремящегося выжить и победить.

Чем больше герои романов Шарова говорят о Творце и спасении, тем очевиднее главный парадокс этого мира: за религиозной риторикой скрывается отсутствие веры и страстное желание построить божественный порядок усилиями философствующего бунтовщика. Этот бунтовщик решил, что хватит терпеть и ждать, нет смысла надеяться на второе пришествие Христа. Давно пора действовать, взяв роль Бога на себя. Так религия и революция образуют единый молот, которым машет во все стороны шаровский герой.

Подобная ситуация — и в новом романе «Возвращение в Египет». Сумей Гоголь справиться с «Мертвыми душами», доведя Чичикова до преображения, Россия избежала бы многих бед. Но Гоголь проиграл. Не достигнув даже чистилища, в аду осталась вся страна. Наш тяжелый XX век — следствие незавершенного художественного замысла.

Поэтика Шарова предполагает не только безграничную веру в текст, но и стремление воплотить его логику в действительности. Дописать «Мертвые души» призван потомок писателя по материнской линии, совпадающий с ним в фамилии, имени, отчестве. Коля Гоголь представляет Чичикова монахом, но не православного, а староверческого монастыря. Инок, а позже и епископ, герой прилагает титанические усилия для восстановления староверческой иерархии, создания структуры духовно-социального мира, враждебного Романовской империи. Она, по мнению Чичикова, давно и бесповоротно связала себя со злом.

Крепнет давнее убеждение: не вера в Бога красит человека, а его готовность бороться с Антихристом на самых опасных участках инфернального фронта. В конце жизни Чичиков общается с Герценом и Плехановым, завещая весь капитал на нужды мировой революции. Инок Павел благословляет ее — в образе Алеши Карамазова, которому предстоит стать террористом-праведником и взойти на эшафот.

Христианство и революция образуют смысловое единство, которое слева направо и справа налево читается одинаково. Повинуясь силе палиндрома, СССР может стать монархией. Наша история — палиндром, собранный из Христа и Антихриста.

«Палиндром есть протест против необратимости бытия», — говорит один из героев. Нужна господствующая воля, чтобы выйти из палиндрома, подменяющего движение отнюдь не поэтическим — скорее мировоззренческим — ритуалом. Не только «Священная Земля — Египет» является палиндромом, но и «Израиль — Россия»: «Россия — это Израиль, сделавшийся империей». Ленин и Сталин — знатные египтяне. Федоров — пророк мира, который устал от Бога. Необходимо выровнять, засеять, упорядочить. Предлагаемое Федоровым — кратчайший путь в Египет. Египет — это Небесный Иерусалим, спроектированный и построенный человеком.

Смысл названия романа представляется двойственным. Египет — страна, в которой богостроительство заменяет веру и богоискательство. В пустыне мироздания только человек способен решать проблемы, которые принято называть религиозными. Также Египет — отказ от апокалиптики, утрата интереса к напряженному будущему ради настоящего, способного принести хоть какое-то счастье. Тут появляется еще один актуальный смысл: сейчас мы — Египет, который хочет наслаждаться тучной повседневностью и не желает исхода, требующего лишений и страданий.

В случае Шарова истинным возвращением в Египет стал бы отказ от модели, сочетающей религию с революцией, выбор иного художественного пути, исключающего давление эсхатологического сюжета ради спокойного, психологически объемного реализма. Думаю, в такой Египет писатель Шаров никогда не вернется. Его исход продолжается, его палиндром работает.

З. Прилепин хорошо осведомлен о том, как звучит внутри человека слово о смерти, способное закрыть солнце. Его «Обитель» не только о Соловках, о первом коммунистическом лагере и становлении большого советского стиля, не только о воспитании поколения, сумевшего выиграть Великую войну. Это роман о противостоянии смерти, об изгнании из национального сознания тяжкого гамлетизма, превращающего пессимизм в религию.

Далеко не все идеально в «Обители». Много повторов в судьбе Артема, слишком рациональны «идейные» диалоги, любовный сюжет растянут ради навязчивой сентиментальности. И все же я уверен, что роман Прилепина появился в нужный час. Как события на Украине возвращают историю, так «Обитель» утверждает роман как факт серьезной мысли, от которой нельзя отмахнуться, ограничившись включением текста в очередной литературно-статистический отчет.

Прилепин пытается думать и писать крупно, стремится держать в близком, объемном кадре всю страну: белых и красных, уголовников и интеллигентов, власть и заключенных, тех, кто погибает, и тех, кому суждено жить. Речь в «Обители» звучит четко и громко — как внешняя, так и внутренняя. Нет абстрактных рассуждений и упражнений в оригинальной риторике. Прилепин не пишет «знаками» и «концепциями».

Прилепин — мастер одного времени: настоящего. В этом его сила. Новый человек — тот, кто дышит полной грудью сейчас, всем телом и душою желая продлить мир в себе и себя в мире. Этого не просто достичь, ведь лагерные сюжеты способны подтолкнуть к мысли: человек есть падшее существо, везде создающее ад и сразу находящее для него оправдание. Ох, эта «немытая человеческая мерзость, грязное, изношенное мясо…».

Как оправдать человека? Один путь — жизнь и речи священника, «владычки» Иоанна: «…ты не согрешил сегодня — и Русь устояла…». Иоанн — в контексте авторского уважения и симпатии, и все же «духовное» в романе дистанцировано от самых глубоких интуиций, воспроизводимых снова и снова.

Второй путь — выбор Артема Горяинова, человека, постоянно, в данный момент существования измеряющего жизнь и смерть. Соловки оказываются тем гнетом, под которым достойный человек начинает обретать силу и способность к быстрому реагированию на вызовы бытия. Чтобы выжить, надо иметь резвые кулаки и — желательно — охраняющую тебя женщину. Главное — любовь к существованию, к его яркости. С одной стороны, бытие как компромисс — в религии, любви, власти. С другой — сильнейшая воля к жизни, овладение телесностью мира как плотью любимого существа, без которого день становится ночью. И Артем овладевает — когда борщ ест, когда удается поспать в лазарете или появляется шанс согреться, уйти от смертельного мороза. И, разумеется, когда спит с чекисткой Галиной, страстно путая любовь и насыщение тела.

Что делать — в очередной раз Прилепин сообщает о своей симпатии к крутым, к тем, кто не носит очки и в любой момент способен ударить противника справа и слева. Артем вышел из Серебряного века, знает наизусть стихи Андрея Белого, но даже его эрос предельно конкретен и результативен, чужд томлению и возвышенным мечтам. Артем — не Захар, но в этом герое видится мне полнота высказывания Прилепина о человеке, в которого он верит. Есть тут и часто упоминаемое самолюбование как начало самоспасения от хандры. «Он очень себе понравился», — сказано однажды об Артеме.

«Человек темен и страшен, но мир человечен и тепел» — этой провокационно неверной фразой завершается «Обитель». Мир «человечен»? Как бы не так! «И меня начнут черви жрать. Вот тут, где соски. Вот тут, где живот», — такие мысли появляются неоднократно. Как и лейтмотив страшного холода, которым мир окутывает человека. «Как оказался мал человек, как слаб. И как огромен мир, огромен и черен, — размышляет Артем, плывущий посреди мертвого моря.