Александр Блок в современном западном литературоведении

Зарубежные исследования творчества А. Блока имеют давнюю традицию и принадлежат таким, в частности, ученым, как К. Мочульский, Р. Якобсон, С. Боно-Лафит. Блоку посвящены как отдельные главы в очерках истории русской литературы, так и крупные монографии. Небезынтересно сопоставить некоторые последние результаты зарубежных изысканий с достижениями советской науки о Блоке.

Следует учесть, что фундаментальных трудов, соизмеримых с более ранними западными же монографиями, а также с вышедшими недавно в СССР книгами Н. Венгрова («Путь Александра Блока», Изд. АН СССР, М. 1963) или П. Громова («А. Блок, его предшественники и современники», «Советский писатель», М. – Л. 1966), за последнее время на Западе не появилось¹. Вышедшая в Великобритании в 1960 году книга С. -Х. Киша «Александр Блок – пророк революции» (Kisch C. H., Alexandr Blok – Prophet of Revolution: a Study of his Life Illustrated by Translations from His Poems and Other Writings, London, 1960) представляет собой довольно пространный очерк творчества Блока, написанный с энтузиазмом и снабженный добросовестными стихотворными переводами, но собственно литературоведческих находок этот труд не содержит. Что же до несколько более поздней монографии американского литературоведа и поэта Ф. -Д. Рива «Александр Блок: между образом и мыслью» (Reeve F. D., Aleksander Blok: Between Image and Idea, New York, 1962), то ряд выдвинутых в ней положений уже был предметом обоснованной критики в советской печати (см. Левин В. И., Поэма Александра Блока «Двенадцать» глазами советского и американского исследователя, «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», т. XXII, вып. 5, М. 1963). Не вызвала восторгов работа Ф. -Д. Рива и на Западе. Сошлюсь на рецензию Р. Кэмбола («Russian Review», Hanover, 1963, N 2, p. 203 – 205), который не оставляет от книги Рива буквально камня на камне, касаясь и фактографических ошибок, и развязного по отношению к Блоку тона, и многословия критика, то и дело переходящего в тавтологию².

Чем шире известность и признание того или иного писателя, тем сложнее условия для каждого нового изыскания по его творчеству. И в данном обзоре мы постараемся уделить особое внимание как раз тем зарубежным работам но Блоку, которые рождены в осознанной перекличке со всей мировой наукой, в частности и с советским литературоведением. Ведь только на базе такой широкой осведомленности допустимо последующее самоограничение в предмете конкретного исследования. Такое самоограничение, конечно, естественно, но слишком узкий подход (не опирающийся на всю совокупность научных знаний) сказывается подчас на качестве вполне обстоятельных, добротных публикаций. Показательна в этом смысле статья «Александр Блок и русская интеллигенция», опубликованная американским исследователем Дж. Путнэмом в «Slavic and East European Youroal» (Madison, 1065, p. 29 – 45).

Дж. Путнэм избирает для анализа примерно 1906 – 1908-е годы в биографии Л. Блока и прослеживает путь поэта от событий первой революции к докладу «Россия и интеллигенция» в Религиозно-философском обществе. Последовательно отмечается пристальное внимание Блока в те годы к Горькому, Скитальцу, Серафимовичу, неожиданное, но сильнейшее но воздействию на поэта сближение с Н. Клюевым (переписка Блока и Клюева достойна особого изучения) встает тут, разумеется, и фигура позднего Толстого. Упоминаются мечтания Блока о журнале о традициями добролюбовского «Современника». Наконец, в статье дана четкая схема размежевания тогдашней прессы и вообще широких кругов интеллигенции в спорах об историческом прогрессе страны. В методизме автору не откажешь: Путном точно сообщает, кто в те годы видел спасение нации в истинах символизма, кто – в духе народных мифов, кто – в новой религии, кто – в народном просвещении. Таким образом разграничиваются действительно противостоявшие тогда друг другу группы интеллигенции (та самая стихия «сектантства», что крайне страшила Блока). Но сраз же – срыв. Путнэм почему-то не берется продолжить до конца свое перечисление. На «народном просвещении» ставится точка…

И панорама духовной жизни в России тех лет явно сужается. Ибо разве в России не наблюдалось тогда активно революционного направления общественной мысли? Разве внутри этого направления не ставился также вопрос о народе и интеллигенции? Наконец, разве не сама русская интеллигенция питала это направление? Тут налицо явная методологическая ошибка Путнэма: исследователь не считает, что все в тогдашней России имело отношение к Блоку. А это было так. И если, скажем, о тяготении поэта к большевизму за десятилетие до революции и говорить еще не приходится – все же из контекста, в котором рассматриваются искания такого чуткого ко всему художника, как Блок, эту влиятельнейшую в России духовную силу исключать напрочь – недопустимо. И то, что автор статьи неохотно переступает границы искусственно суженного объекта, мстит работе погрешностями, способа ними серьезно подвести читателя.

Например, в высшей степени неясными и недостоверными призраками попадают в очерк Дж. Путнэма Горький и Серафимович. Впечатление такое, что эти писатели находились вообще вне каких-либо партий. Ни слова о том, что же представлял собой Горький 1908 года, ни слова о дистанции между «Матерью» и «Исповедью». Замечание о близости Блока к Горькому полностью лишается смысла: ведь речь идет об идеологических исканиях, а не о знакомствах. Сопоставлять смежные – и разнящиеся – периоды времени Путнэм явно не хочет и в других случаях. В результате, например, – наивное утверждение, что видимая индифферентность Блока к сборнику «Вехи» странна потому, что к моменту выхода сборника в свет (март 1909 года) Блок уже вернулся из итальянской поездки и вполне мог бы обратить внимание на «Вехи».

В плане идеологическом вопрос поставлен чрезвычайно важный. Действительно стоит задуматься, как это Блок, стоявший в самой гуще споров 1908 года о народе и народности, нигде ни словом не обмолвился о сборнике, рожденном именно этими дебатами.

Но обсуждать эту интересную проблему с Дж. Путнэмом не приходится. Ее решение не под силу, критику хотя бы потому, что требует дотошного знакомства с биографией Блока, а американскому исследователю, очевидно, неизвестно, что, например, в марте 1909 года Блок в Италию даже еще не выезжал… Весомы, разумеется, и другие факты из жизни Блока, трагически окрасившие для него весь 1909 год; увы, для Путнэма, – такое, право, создается впечатление – этот период уже как бы «не своя специальность». Научная ценность исследования, таким образом, сильно понижается.

Совершенно очевидно, что Дж. Путнэм слабо ознакомлен не только с некоторыми периодами творчества Блока, но также и с советскими научными трудами по интересующей его теме. Укажем хотя бы на последние работы П. Громова. Это прежде всего глава «Песня судьбы» в творческой эволюции Блока» из книги «Герой и время» (Л. 1961). На стр. 489, в частности, освещено отношение Блока к Горькому в интересующее Путнэма время. А в упомянутой уже выше книге П. Громова «Александр Блок, его предшественники и современники» на стр. 295 – 347 искания Блока в послереволюционные годы рассматриваются в таких связях, как Блок и Достоевский, Блок и Горький, Блок и современная ему «правая» интеллигенция. К этим работам и хотелось бы отослать зарубежного читателя.

* * *

В сравнении со статьей Дж. Путнэма выглядит безусловно выигрышно очерк Л. Фогель «Блок на земле Данте», опубликованный в 1967 году журналом «Russian Review». В соседстве с богатой «итальянской» главой последней книги П. Громова и заметками Р. Хлодовского, содержащими ценные наблюдения над дантовской темой в послеитальянской «Песне Ада» (см. «Филологи-яеские науки», 1965, N 4, стр. 58 – 65), работа Л. Фогель обнаруживает своеобразный взгляд автора на предмет. Напомним, что П. Громов не уделяет особо пристального внимания «тени Данте» в блоковских стихах об Италии; Р. Хлодовский же, во-первых, берет в основном послеитальянский период, а во-вторых, предпочитает останавливаться на статьях и стихах Блока, непосредственно связанных с именем Данте. Поэтому Л. Фогель вполне оправданно не собирает уже собственно факты, а пристальнее вглядывается в сами художественные тексты и чисто литературные параллели, – и это уже в свою очередь делается с интересом именно к скрытым следам того, как Блок в итальянском цикле осмыслял опыт Данте или же как он повторял (или оспаривал) опыт своих менее отдаленных предшественников.

В связи с Данте разумно выделены из всего цикла именно флорентийские стихи, исполненные глубокой скорби и пессимизма:

Умри, Флоренция, Иуда…

В черное небо Италии

Черной душой гляжусь…

…Молчат церковные ступени.

Цветут нерадостно цветы…

…Флоренция, изменница,

В венке спаленных роз!..

Л. Фогель замечает, что весь этот минор в настроении, как и ярлыки «Иуда», «изменница», выбранные Блоком для Флоренции, объясняются тем, что Флоренция – это как раз город, в свое время отвергший и изгнавший своего поэта – Данте. Л. Фогель считает, что со своим неожиданно мрачным восприятием Италии Блок занимает особое место среди побывавших некогда в этой стране русских художников. Это сложное отношение Блока к земле, которая является поэту одновременно и колыбелью прекрасного, и пленницей мелочной суеты, удачно сравнивается с отношением к итальянской действительности английского романтика Томаса Карлейля (автор статьи здесь отсылает читателя к книге C. P. Brand, Italy and the English Romantics, Cambridge, 1957).

И конечно, самого внимательного отношения заслуживает мысль Л. Фогель, что часть итальянских впечатлений (и прежде всего зрелище «торгашества во храме»), очевидно, питала впоследствии символику «Двенадцати». Очерк Л. Фогель удачно ложится в круг существующих исследований на тему «Блок в Италии» и занимает там, безусловно, свое место.

* * *

И наконец, совершенно прямую и осознанную перекличку с советским литературоведением представляет собой статья Р. -Д. -Б. Томсона «Нелитературные источники «Розы и Креста», опубликованная в «Slavonic and East European Review» (London, Yuly, 1987, p. 292 – 306). В поле зрения автора более поздний этап творчества Блока, 1912 – 1913-й годы. Р. -Д. -Б. Томсон признает, что как чисто культурное явление драма «Роза и Крест» уже была предметом фундаментального исследования в советском литературоведении. Опираясь во многом на работу В. Жирмунского «Драма Александра Блока «Роза и Крест». Литературные источники» (ЛГУ, 1964), Р. -Д. -Б. Томсон стремится выяснить роль собственно биографических фактов, сказавшихся в построении драмы, в постепенной переработке ее плана, в переходах от одного варианта к другому. Рассматривается и роль М. Терещенко, некогда заказавшего Блоку балетный сценарий на средневековую рыцарскую тему, а затем ушедшего от работы с театром, и сложные перипетии в треугольнике А. Блок – Л. Д. Блок – К. Кузьмин-Караваев, осознание которых имело для Блока серьезное гуманистическое значение. Интересно увидеть, следуя Р. -Д. -Б. Томсону, как редакции драмы вызревали и менялись параллельно с мучительными размышлениями Блока о семье, о любви и верности, отраженными в дневниковых записях поэта и умело привлеченными автором статьи к анализу художественного текста. Однако не только биографическая направленность изысканий приводит Р. -Д. -Б. Томсона к ценным выводам относительно драмы Блока, но и все тот же метод сравнительно-литературных сопоставлений. Интересуясь уже не только биографическими, но и чисто художественными источниками драмы, Р. -Д. -Б. Томсон по-новому говорит о вагнеровских мотивах в «Розе и Кресте». В то время как В. Жирмунский склонен сопоставить «Розу и Крест» прежде всего с «Тристаном и Изольдой», Р. -Д. -Б. Томсон не менее убедительно и детально демонстрирует близость ряда коллизий драмы к «Нюрнбергским мейстерзингерам» ³. В случае необходимости Р. -Д. -Б. Томсон удачно выходит из сферы собственно биографических или собственно литературных сопоставлений; исследователь справедливо утверждает, что в драме Блока социальная стихия несводима лишь к романтическим реминисценциям из времен альбигойцев, а имеет глубоко современный смысл. Наконец, опираясь на собственные высказывания Блока о Гаэтане, о неканонически-христианской символике этого образа (в частности, Гаэтан у Блока охарактеризован как «носитель того грозного христианства, которое не идет в мир через людские дела и руки, но проливается на него как стихия… принимая временами образы человека, вновь и вновь… становится туманом, волной…» – см.: А. Блок, Собр. соч., т. 4, стр. 458 – 459) ⁴, Р. -Д. -Б. Томсон с полным основанием говорит, применительно к драме «Роза и Крест», о еще одной важной вехе о движении Блока от стихов о Прекрасной Даме к поэме «Двенадцать» с ее сложной концовкой.

* * *

Подлинно, все пути ведут к «Двенадцати». Эта поэма представляется настолько явной вершиной поэзии Блока и настолько органичным, при всей неожиданности, продуктом всей его творческой биографии, что проследить, хотя бы на отдельном биографическом отрезке и хотя бы частично, творческую историю «Двенадцати» становится необходимостью для ученого, изучающего Блока. И действительно обнаруживается, что в заключительной поэме Блока чуть ли не каждый частный момент всего его художественного опыта хоть как-то, да отражен, на что весьма точно указывали и Л. Фогель, и Р. -Д. -Б. Томсон.

Зарубежное литературоведение обращается к проблематике поэмы «Двенадцать» и впрямую. Надо сказать, что если политическое содержание поэмы уже достаточно глубоко осмыслено, и прежде всего в советском литературоведении, то глубины художественного подтекста «Двенадцати», философские нюансы символики в поэме, ее литературные корни не вскрыты до сих пор с такой же, например, проницательностью и таким же академизмом, как это применительно к драме «Роза и Крест» делает в упомянутой выше работе В. Жирмунский. Подчас слишком уж завораживает, очевидно, сама резко отраженная в поэме злоба дня, сама неповторимость и беспрецедентность взятого в «Двенадцати» исторического момента и оригинальность произведения, чтобы еще пришлось задуматься, даже в связи с образом Христа в финале, о солидной литературной традиции, питающей образность поэмы. Фоном для анализа наиболее сложных элементов этой образности в советском литературоведении часто служат ранние блоковские же стихи с «Христом в цепях и розах» или вся в целом русская революционная поэзия 1917 – 1918 годов. Ознакомимся с последними зарубежными изысканиями, берущими насколько иной угол зрения.

Французский журнал «Revue des etudes slaves» (Paris, 1966, tome 45, p. 91 – 92) опубликовал недавно любопытную заметку Франсуаз Фламан «По поводу одного до сих пор неясного стиха «Двенадцати» А. Блока». Речь идет о загадке именно предпоследнего стиха поэмы:

…Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

Вбелом венчике из роз⁵ –

Впереди – Исус Христос.

«Этот венчик из белых роз особенно загадочен. В русской иконографии Христа такой детали не обнаруживается», – пишет в своей книге о Блоке В. Орлов («Поэма Александра Блока «Двенадцать». Страница на истории советской литературы», Гослитиздат, М. 1962, стр. 100). Отталкиваясь именно от этого замечания⁶, Ф. Фламан в поисках решения извлекает из раннего периода биографии Блока следующий эпизод.

В марте 1902 года Блок впервые встретился с Мережковскими. Он получил от них изложенное в ряде тезисов «апокалипсическое кредо» Б. Бугаева-Белого, где говорилось, в частности, о приличествующей поэзии Апокалипсиса символике цвета. А именно, сказал Бугаев в пункте 8, «Христос из розового должен стать белым». Тезисы Б. Бугаева привлекли самое острое внимание Блока. Он воспроизвел их в дневниковой записи от 26 марта 1902 года, и именно эту символику, по мысли Фламан, Блок и внедрил много позже в финал «Двенадцати», и Христос последних строк поэмы – «в белом венчике из роз» – есть именно Христос Апокалипсиса, как последний понимался Блоком, и, «конечно, не какое-то абстрактное обожествление революционного движения».

Наблюдения Ф. Фламан интересны, однако в западном же литературоведении недавно обозначились и более серьезные устремления к постижению сути финальных строк поэмы Блока. Речь идет о новых скандинавских исследованиях.

В N 4 журнала «Эдда» (Осло, 1964) норвежский славист Мартин Наг выступил со статьей «Блок и Ибсен и «deus caritatis», в которой демонстрируется связь финальной ситуации поэмы «Двенадцать» с заключительной сценой драмы «Бранд» Г. Ибсена. Известно, говорит М. Наг, что еще в 1908 году, очерчивая в реферате «Генрих Ибсен» творческий путь норвежского писателя и определяя его заветы новой литературе (см.: А. Блок, Собр. соч., т. 5, Гослитиздат, М. – Л. 1962, стр. 309 – 317), Блок особенно пристально всматривался именно в финал «Бранда». В страшном разгуле снежной бури устремившемуся в горы мятежному герою этой поэмы некий Голос, как рупор высшей истины, вещает о присутствии и направляющей силе «dei caritatis» – «Бога милосердия», – и мы, говорит Блок, обретаем надежду и веру, «ибо душа самого борца спасена» (там же, стр. 312). Более того, здесь «продолжение пути, сужденного и нам… эту нить мы обязаны найти». В финале «Двенадцати» мы и видим, как склонен думать М. Наг, обещанное Блоком раннее обращение к опыту Ибсена.

В связи с этими наблюдениями логично говорить именно об освящении Блоком самой революционной стихни (заявлять об атеизме Блока М. Наг, вслед за болгарской исследовательницей Н. Чекарлиевой, – см. «Език и литература», 1961, N 3, стр. 55, – справедливо считает наивностью). Четкое указание на откровенность политических симпатий и антипатий, выраженных Блоком в поэме, М. Наг делает в открытой полемике с Ф. Ривом, который – подлинно в своем стиле – одновременно говорит о «Двенадцати» и как об аполитичной поэме («ни за, ни против революции»), и как об «успешной попытке связать политику, в самом широком смысле, с искусством и заставить их сказаться друг в друге». Вполне естественно, что в критике «крайне туманных» заявлений Ф. -Д. Рива М. Наг солидаризуется с В. Левиным (см. названную в начале обзора статью).

В сравнении финала «Двенадцати» с заключительными строками «Бранда» М. Наг продолжает наблюдения шведского ученого Н. -О. Нильссона. В книге Нильссона «Ибсен в России» (Nilsson N. A., Ibsen in Russland, Stokholm, 1958 – на немецком языке) и в его статье «Стриндберг, Горький и Блок», опубликованной в датском журнале «Scandoslavica» (Copenhagen, 1958, tom IV, S. 36 – статья на английском языке) уже поднимался вопрос и о следовании Блока за Ибсеном, и о его полемике с аскетическим брэндовским идеалом. Несколько позднее Н. -О. Нильссона связи Блока с Ибсеном освещал и советский исследователь Д. Шарыпкин (см. статью этого автора о Блоке и Ибсене в «Скандинавском сборнике», Таллин, 1963, вып. 6, стр. 159 – 175). Но поскольку ни в основном изложении, ни в библиографии к статье Д. Шарыпкин не опирается на скандинавскую россику и разысканий Н. -О. Нильссона касается лишь вскользь, ознакомление с оригинальными скандинавскими публикациями может быть интересно для советского читателя.

Параллели, о которых мы только что рассказали, имеют безусловную ценность для науки о Блоке⁷. Между прочим, разговор о поэме «Двенадцать» Н. -О. Нильссон продолжил недавно на страницах журнала «Ord och bild», который в N 2 за 1966 год опубликовал перевод поэмы на шведский язык, сделанный Ульфом Бергстремом и Гуннаром Нардингом. Сопровождающая этот перевод статья Н. -О. Нильссона – яркий образец популярного и в то же время академически точного толкования поэмы.

«…Не Христос ли это Нагорной проповеди с символикой, предлагающей нам параллель между евангелием любви и современными идеалами свободы, равенства и братства?.. Или мятежный Христос – повстанец против старого мира? Или вестник нового века, каким он был два тысячелетия назад, точно так же символизируя конец одной эпохи и начало другой, новой?.. И не тот ли Христос, который изгоняет торгашей из храма и провозглашает, что придет не с миром, но с мечом?..» Эти фразы в устах исследователя вполне понятны применительно к Блоку и его художественному сознанию. Действительно, вспоминая тут же фразу из эпизода в храме («Мой дом и дом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников…», Матф. 21, 15), а также упомянутые выше замечания Л. Фогель и Р. -Д. -Б. Томсона, охотно следуешь этой предложенной Н. -О. Нильссоном ассоциации и думаешь именно о блоковском отношении к образу.

Предложенный Н. -О. Нильссоном анализ символики «Двенадцати» тонок, интересен, он заключает в себе как бы внутренний полемический заряд против упрощенных толкований образа Христа (в этом смысле шведский ученый солидарен с Л. Тимофеевым – см. его статью «Поэма Блока «Двенадцать» и ее толкователи» – «Вопросы литературы», 1960, N 7, в частности, стр. 117 – 122). Н. -О. Нильссона нельзя ни в коем случае упрекнуть в вульгарном, антихудожественном толковании финального образа. И с ним соглашаешься, когда он говорит: «Насколько я понимаю, вовсе не обязательно строго выбирать только одно или другое толкование. С точки зрения читателя, в том-то как раз сила символа – в его многозначности, открытости, в способности порождать различные ассоциации. Легко представить себе, что поэма много бы потеряла в своей художественной силе, попытайся Блок растолковать свой символ, связать его с одним определенным значением…»

Вообще Н. -О. Нильссону свойственно тонкое чувство живописного, и он в последней статье о «Двенадцати» удачно сравнивает манеру Блока с экспрессионистскими опытами современников поэта в живописи. Действительно, не зря ведь, наверное, Блок в поисках иллюстратора «Двенадцати» думал о таких художниках, как Ю. Анненков, К. Петров-Водкин. Эту часть анализа, данного Н. -О. Нильссоном, интересно сопоставить с изложением той же темы у П. Громова, мастерски вычленяющего из цветовых контрастов «Двенадцати» («Черный вечер. Белый снег…») еще и «серый план», «серую ситуацию», связанные с образом «буржуа» (см. стр. 505 в книге «Александр Блок, его предшественники и современники».

Закончим на этом обзор новых зарубежных публикаций о Блоке. Он далеко не полон, конечно. Но и рассмотренные работы, полагаем, дают возможность судить о направлениях современного блоковедения. Мы являемся свидетелями того, как комбинированные усилия ученых многих стран позволяют читателям составить более ясный, цельный и глубокий взгляд на творчество замечательного русского поэта.

1. Исследования по метрике блоковского стиха в данном обзоре не рассматриваются.[↩]
2. Вслед за Р. Кэмболом заметим, однако, что наблюдения Ф. -Д. Рива над ритмами мазурки в поэме «Возмездие» кажутся интересными для специалиста по метрике блоковского стиха.[↩]
3. Русский читатель, возможно, счел бы уместным и сравнение коллизии Бертран – Изора – Гаэтан с некоторыми мотивами Достоевского (отказ от «любовных притязаний в пользу соперника» в «Маленьком герое»; «Ах, зачем Вы не он!» – настроение «Белых ночей»).[↩]
4. Проекция этого высказывания на поэтику финальной, двенадцатой, главки поэмы «Двенадцать» оказывается весьма впечатляющей.[↩]
5. Курсив мой. – С. Я.[↩]
6. В данном случае важно, что В. Орлов сохраняет только что приведенное замечание и в тексте нового издания своей книги («Художественная литература», М. 1967, стр. 108.[↩]
7. Можно искать, впрочем, и более давнюю и собственно русскую литературную традицию обращения к образу Христа. Как символ современного политического движения он был использован еще А. Бестужевым-Марлинским в статье 1833 года о романе Полевого «Клятва при гробе господнем» (А. Бестужев-Марлинский, Сочинения в 2-х томах, т. 2, Гослитиздат, М. 1958, стр. 714 – 716). Отрывок о Христе, вырезанный цензурой в 1833 году, был впервые опубликован именно в блоковское время Н. Котляревским в книге «Декабристы» (СПб. 1907).[↩]