А. Е. Махов. Эмблематика: макрокосм

А. Е. М а х о в. Эмблематика: макрокосм. М.: Intrada, 2014. 600 с.

Книга А. Махова посвящена жанру, герметичному для современного сознания. Сегодняшний читатель, хотя и живет в мире агрессивной визуальности — в окружении логотипов, рекламы, иконок на дисплеях, клипов и проч., — тем не менее вряд ли поймет, что хотят сказать ему загадочные гравюры с разрывающим свою грудь пеликаном, горлицей на сухой ветке или скорпионом визави с настойкой на нем же самом. Обратившись же за разъяснением к текстовому комментарию (а такова структура классической эмблемы: изображение в словесной раме), этот самый читатель с удивлением обнаружит, что запутался еще больше и теперь уже нуждается в комментарии к комментарию. Именно такую задачу — дать ключ к таинственному шифру жанра, получившего и удерживавшего невероятную популярность на протяжении как минимум двух, а то и трех (XVI-XVIII) веков, решает настоящее издание. Между тем сомневаться в культурной значимости ныне мертвого жанра не приходится: скажем, Марио Прац включает в свою библиографию более шести сотен авторов, а если учесть огромное количество компиляций, переизданий и переводов, то одних только книг-эмблемат окажется гораздо больше, не говоря уже о вторжении эмблемы в дворцовые, церковные, школьные, праздничные и прочие интерьеры и практики.

Исследование А. Махова, среди прочих, обладает одним неоспоримым достоинством, которое бросается в глаза еще до того, как вы начали его читать: помимо довольно обширного научного очерка оно включает вторую часть — антологию из 500 эмблем, принадлежащих разным авторам, странам, временам, традициям. Принцип отбора и расположения материала, по признанию самого автора, подсказан изданием А. Хенкеля и А. Шене. Это не хронологический обзор и не тематический свод, а своего рода анатомия макрокосма: «стихии, светила, планеты, минералы, растения, животные» (с. 126). Все надписи и подписи впервые переведены с латыни и новоевропейских языков самим автором, который во многих случаях также добавил и собственные комментарии, включающие как литературные, так и визуальные эмблематические параллели.

Своего рода глоссарием могут служить приложения к книге, где помимо обязательного для всякого научного исследования обширного библиографического списка мы найдем указатель надписей и девизов и предметно-именной указатель, что позволяет использовать этот труд в том числе как полезнейшее справочное издание. Таким образом, уже одна только эта часть книги — новаторское публикационное предприятие, которое может служить примером для любого академического издательского проекта.

Очевидно, двуединая словесно-визуальная природа эмблемы определила архитектонику данной книги в целом: дихотомия (или диалектика, диалог?) — основополагающий принцип движения авторской мысли. Об одной стороне этой бинарности уже было сказано выше: научный дискурс опирается на конкретные памятники жанра, умозрительное — на исторический опыт, теория — на практику, современное слово об эмблеме — на слово эмблемы о себе самой. Но и внутри собственно исследовательской части мы все время стоим перед нарочито проблематизированным выбором, который часто в форме вопроса вынесен в названия подглавок: «слово и образ», «душа и тело», «…или форма и материя», «…или слово и вещь», мир — книга или мир — изображение, мистическое или рациональное, эмблема учит или убеждает?

Наконец, еще один аспект этого внутреннего диалога — сопоставление эмблемы как жанра раннего Нового времени со средневековой теорией и практикой образа (с выходом в античную «естественную историю»). Здесь А. Махову весьма пригодились его штудии в области средневековых бестиариев и средневековой визуальной образности в целом (см., напр.: Махов А. Е. Средневековый образ. Между теологией и риторикой. Опыт толкования визуальной демонологии. М., 2011). Жанр, родившийся на переходе от средневеково-ренессансной к барочной культуре, рассматривается в широком диахроническом контексте, что позволяет еще раз подойти к уточнению природы эмблемы в ряду родственных словесных и визуальных феноменов: аллегория, символ, сравнение, метафора-концепт, девиз, импреза, эпиграмма, иероглифика, пословица. Генезис и поэтика эмблемы — два полюса, которые неизменно присутствуют в каждой главе книги, взаимообогащая и оттеняя друг друга, будь то ее гносеологический или поэтологический раздел (собственно, эти две части «Герменевтика: эмблема как толкование мира» и «Поэтика эмблемы» составляют ядро исследования).

Кажется, именно генетический подход одновременно придает исследованию привлекательность и создает определенные трудности. Очевидно, что взлет эмблематики приходится на весьма драматический период культуры — период смены эстетики тождества эстетикой различия, культа символа культом знака, когда рушится «сопричастность» языка миру и мира языку (М. Фуко). Не случайно, хотя рождение эмблемы происходит в первой половине XVI века, «взрослая» и наиболее активная фаза ее жизни протекает именно в эпоху барокко. Сложность барочной ситуации состоит в ее двунаправленности, что и проявляется, может, ярче, чем в иных жанрах, в эмблеме. С одной стороны, мы как будто имеем дело с царством различия, что, в частности, сказывается в торжестве стратегии «фрагментации, изоляции, распада на «фразы» и «детали»» (с. 82), а с другой — барокко создает подлинное искусство комбинаторики (с. 113), стремясь слить воедино «чужие» мысли, образы, мотивы, формулы, чтобы в итоге превратить произведение в свод, который, по замечанию А. В. Михайлова, будет репрезентировать мир в его полноте и тайне. Разочарование в распавшемся мире и одновременно тоска по утраченному единству побуждают барочного автора творить вторичную реальность, устанавливать новые связи между словами и вещами, словами и словами, вещами и вещами, превознося превыше всего изобретательную способность ума. На это указывает и весь опыт позднеренессансной и барочной эмблемы, которая «использует и каталог, созданный в античной «естественной истории» (вовлекая, впрочем, и новые свойства), и каталог значений, выработанный в средневековом бестиарии (создавая, конечно, и новые значения), — именно использует, как используют словарь, чтобы из лексических единиц создавать предложение» (с. 68).

Собственно, в силу этого «ретроспективного» элемента в культуре позднего XVI-XVII веков говорить о закате риторической эпохи, не обращаясь к ее предыстории, невозможно. Но смена временных планов (античность, Средние века, Возрождение, барокко), которая создает интригу исследования А. Махова, не оставляет места вопросу об исторической изменчивости самой эмблемы на протяжении этих двух столетий ее существования. Архетип эмблемы явно интересует автора больше, чем ее динамика, и вопрос остается за скобками.

Лишь по касательной намечены и другие темы (что и понятно: воистину нельзя объять необъятное). К их числу относятся, например, литературная/словесная эмблема (на странице 52 приведен пример из поэзии Гийома дю Бартаса, на сранице 54 — из Джона Донна, на страницах 83-86 в контексте рассуждений об «изолирующем чтении» появляется небольшое отступление о «Пословицах» Эразма Роттердамского) или анатомия какой-то отдельно взятой книги эмблем. Последняя тема прямо-таки взывает к исследованию, поскольку и сам А. Махов указывает на то, что «одной из целей» эмблематического искусства становится «увидеть и осмыслить по-разному — в разных перспективах» «один и тот же образ (мотив, ситуацию)» «нередко в пределах одной и той же книги эмблем» (с. 114). Кстати, здесь снова возникает литературная аналогия (с «Дон Кихотом» Сервантеса), на сей раз касающаяся не эмблематичности словесности, но самого типа, устройства жанрового мышления или видения, который рождается на пороге Нового времени и определен как «перспективизм» (термин, восходящий, к слову сказать, не к Лео Шпицеру, а к молодому Х. Ортеге-и-Гассету).

С другой стороны, в исследовании есть предмет, прописанный особо тщательно. Если взглянуть на раздел «Восприятие мира: вещи и человек», то можно сказать, что любимые «вещи» автора — это животные. По сути, перед нами очерк истории бестиарной образности. Весьма подробно прослеживается, как меняется «семиотика» зверя от Плиния к Средневековью, а внутри Средневековья — от религиозного к куртуазному дискурсу, чтобы в итоге продемонстрировать изменение семантики тех или иных образов в эмблематике. Да и в прочих разделах книги наиболее частые примеры — из области фауны.

В целом же текст исследования, успешно вводящего нас в проблематику эмблемоведения, чрезвычайно плотен и многоаспектен: здесь и экскурс в этимологию термина, проливающий свет на дальнейшую судьбу жанра, и краткая история распространения и бытования эмблемы (от ее отца — Андреа Альчиато до иезуитов XVII века, от книги до бытового пространства), и обзор теоретической саморефлексии жанра (П. Джовио, П. Ле Муан, Э. Тезауро и др.), и обобщение современных подходов (особо плодотворных в немецкой науке последних десятилетий прошлого века), и уже упомянутые античные и средневековые параллели, и гносеологический сюжет о толковании мира, и своеобразный каталог приемов остроумия («остроумной хромоты», с. 98). Словом, исследовательский очерк А. Махова вполне соответствует своему подзаголовку «Подступы к пониманию».

Таким образом, под одной обложкой мы получаем насыщенную информативную базу для более частных научных изысканий (как в области собственно эмблематики, так и в безбрежном море взаимодействия эмблемы и литературы) и интеллектуальный деликатес в виде комментированных гравюр, которые приглашают «обыкновенного» читателя поломать голову над их загадкой.

Наконец, хочется надеяться, что издатели обратят внимание на такую перспективную область книгоиздания и не удовлетворятся антологией, а дадут нам возможность ознакомиться с важнейшими книгами эмблем в целостном виде (насколько мне известно, подобный проект, причем с участием нашего автора, в настоящее время осуществляется в издательстве «Ладомир» для серии «Литературные памятники» — это книга Д. Сааведры Фахардо «Идея политичного христианского государя, представленная в ста импрезах»).

Маргарита СМИРНОВА

Российский государственный гуманитарный университет