«В книгах Мамлеева нет второго, третьего, десятого слоя, в них бесполезно искать скрытый смысл. В мамлеевском тексте все абсолютно буквально и самоценно, и все в нем требует соответствующего отношения…» (с. 90).
Эдуард Лукоянов в книге «Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после» написал о «легендарном в своей неизвестности» Мамлееве, и книга эта очень важная и нужная именно сейчас — и не только чтобы понять Мамлеева, но и чтобы понять современность, которая наступила внезапно, а зародилась давно, в философствованиях «южинцев» и компании. Рассматривая мамлеевские эксперименты в сфере изображения трансгрессивных практик, Лукоянов описал процесс удивительной авторской эволюции — превращения из автора «Шатунов» в создателя «России Вечной». Книгу Лукоянова трудно назвать подлинной биографией: это и критическое исследование творческой и личной истории, история страны и история идей, это препарирование мамлеевского стиля и попытка им овладеть. Наверное, во всей книге именно упражнения в письме «под Мамлеева» вызывают наибольшие сомнения: лучше всего автору удается писать как Лукоянов, а не как его герой. В остальном книга полна разнообразного и ценного материала, начиная с аналитических комментариев по поводу периодизации творчества Мамлеева и заканчивая интервью с друзьями писателя, которые многое сообщают о его творческих, философских и человеческих качествах.
Автор отталкивается от жанра беллетризованной биографии и, подобно экскурсоводу в писательском музее, последовательно знакомит с наиболее значительными в мире Мамлеева лицами (И. Дудинским, Г. Джемалем, «А. Дуговым» и другими). Большая ценность «Отца шатунов» — полифония голосов, говорящих о Мамлееве разное: подлинное, вымышленное, хвалебное, презрительное. Интервью, которые положил в основу отдельных глав автор, уникальны по своему эмоциональному заряду, а множественность точек зрения, как и положено, способствует многомерности образа главного героя. Метафизическая лекция мамлеевцев преломляется в призме лукояновского восприятия, и если метафизика может показаться читателю несимпатичной, то симпатичны рассуждения автора о причудливых путях оккультизма в потемках советского андерграунда и/или постсоветского мейнстрима.
Несмотря на то что Мамлеев, кажется, навсегда обрел бессмертие в истории русской литературы, нельзя считать его автором не просто хорошо исследованным, а вообще исследованным сколько-нибудь многосторонне. В связи с этим замечания Лукоянова о мамлеевском языке и стиле, о системе образов (любопытен анализ образа детства и детей), о методе, о литературных типологических и генетических предках и потомках обретают особую ценность. Какой бы ни казалась парадоксальной аналогия с Лавкрафтом и Берроузом, она, должно быть, способна открыть новый путь интерпретации мамлеевского языка и образного мира. Лукоянов обращает внимание на такую трудноуловимую материю, как чувство юмора, и, размышляя о мамлеевском юморе, находит опорную точку в виде его «зоосадизма и вообще дурашливого отношения к мучительной смерти всякого живого существа». Отталкиваясь от этого образа, биограф выходит на уровень, принципиальный для всей философии и поэтики Мамлеева, а именно страха перед смертью и смеха над ней, темы, имеющей глубокие корни в истории литературы, особенно русской. К сожалению, автор, очевидно, разбирающийся в материале, не ставит перед собой самостоятельной исследовательской задачи. Лукоянов не стремится вписать Мамлеева в историко-литературный процесс, хотя знания материала биографу явно бы хватило, да и в контекст работа над книгой погрузила его достаточно. Возможно, это объясняется и точкой зрения, вступающей в полемику с одним из мамлеевских мифов: для Лукоянова Мамлеев — противоестественная аномалия в эволюции русской литературы, а не закономерный результат ее развития. Следовательно, и генеалогия писательских влияний в его случае нерелевантна.
Примечательно, как Лукоянов осветил тему эмиграции Мамлеева через появление в его лексиконе публицистического лейтмотива противоборства духа и денег, критики мира «голого чистогана». Сарказм Лукоянова по поводу духовно-патриотических исканий писателя маскируется в каскаде более чем дюжины цитат из воспоминаний и статей Мамлеева, в которых навязчивым лейтмотивом звучит этот лексический повтор.
Отказ от академизма — одновременно и положительная и отрицательная сторона. Читатель, который бы хотел получить исчерпывающую хрестоматийную информацию о семье, детстве и юношестве писателя, его образовании и каждом сколько-нибудь значительном эпизоде его жизни, не получит желаемого, а в какой-то момент вообще будет перенаправлен за апологией Мамлеева к его книге воспоминаний. Но именно это отсутствие академизма, именно жанр биографии,
свободный от клише жанрового канона, и превращает исследование Лукоянова в возможность выйти за рамки мифологизации и мистификации. Лукоянов глядит на Мамлеева скептически и холодно. Если предмет исследования слишком уж старается вознестись ввысь и превратиться в памятник, Лукоянов сострадает Мамлееву, переживающему драму непонимания и непринятия в мире, где даже благосклонно настроенная аудитория неспособна верно оценить его творчество, хоть и не осознает этого.
Лукоянов показывает «мамлеевщину» как продукт эпохи советского материализма, которому по воле исторической случайности противопоставилось сразу множество альтернативных идеалистических стратегий духовного поиска, одной из которых и были так называемые философско-религиозные поиски Мамлеева, нашедшие отклик в сердцах южинцев и им подобных. Биограф развенчивает культ «мамлеевщины», в том числе показывая действительную беспомощность религиозных построений автора «Шатунов». Самой запоминающейся метафорой этой беспомощности можно считать журнал «Оккультизм и йога», в одном из номеров которого печатался и сам Мамлеев и которому Лукоянов посвятил целый ряд страниц. «Журнал <…> лишь один из бесчисленного множества артефактов, иллюстрирующих, какому разложению подверглось сознание людей, склонных к религиозности или мистицизму, когда на остатки христианской веры наложились рериховщина, Блаватская и прочий нью-эйдж» (с. 259). Неслучайны и сакраментальные цитаты «южинцев», в которых возвышенная религиозная экзальтация конфликтует со всякими представлениями об этике и нравственности. «Мамлеевцы» приватизируют и Бога, и идеальное, и метафизику, и Россию, и вся книга Лукоянова протестует против этого неправомерного присвоения.
Лукоянов почти ничего не говорит о том, какие уроки Мамлеева были усвоены множеством его литературных преемников, подчас более известных, чем он сам. Однако это, кажется, и не требуется: Мамлеев и «мамлеевщина» составляют столь значительную часть идейного субстрата современности, что не заметить этого нельзя.