Октябрьская подборка посвящена Ирине Роднянской. Редакция «Вопросов литратуры» попросила Ирину Бенционовну саму выбрать лучшие статьи, опубликованные в журнале, и мы очень благодарны ей за столь долгое сотрудничество с нами. Статьи посвящены Генриху Беллю, Демону Михаила Лермонтова, Абраму Терцу, Владимиру Соловьеву, Роману Сенчину и осмыслению автором литературного процесса в разные годы. По нашей традиции в подборках, посвященных филологам, вместо аннотаций мы даем первые абзацы статей.
Мир Генриха Белля
«И мы стоим, завороженные кукушкой, маем, сдерживая слезы, героически сентиментальные, обманутые романтики, одинокие, мужественные, тоскующие сироты, кичливые, потерянные. Потерянные между деревней и деревней. Одинокие в миллионнооком городе. Кукуй, птица-сирота, кричи о помощи, кричи за нас, ибо нет у нас последних вокабул, нет рифм, нет метра для всех наших бед», – так писал о своем поколении на редкость талантливый юноша В. Борхерт, разбитый физически и надломленный душевно, жертва нацизма и его обвинитель, зачинатель «литературы развалин». За его плечами стояли «страх и нищета в Третьей Империи». Он едва ли не первый в современной немецкой литературе начал «Ermittlung» (дознание), тяжбу «тоскующих сирот» с прошлым Германии – тяжбу, которая длится вот уже около двадцати лет, так как прошлое это до сих пор не изжито.
Идея «жизни» и лицо художника
О сборнике статей П. Палиевского часто приходится слышать: «Талантливая книга, но…» Я сейчас, вероятно, тоже доберусь до своих «но» – до своего пылкого несогласия с автором в некоторых важных вещах. Все же сама эта формула с ударением на противительном союзе: «талантливо – но», – такая привычная и бездумная, меня порядком пугает; словно талант – это не особое созидательное качество, не знамение и вызов, а некоторая изысканная приправа или надбавка к тому, что могло бы быть выражено всяким другим и по-другому, – пренебрежимо малая величина в борьбе мнений. Выходит, что место талантливой книги – не в семье сочинений одного с ней размаха и уровня, а в ряду посредственных писаний, под каким-нибудь «направленческим» ярлыком присоединенных к ней по воле того или иного запальчивого оппонента или адепта… Я обрадовалась, услышав, как
В. Кожинов отграничил идеи, рожденные талантом, от «кочующих» тенденций – всеобщего и ничейного достояния. И еще: нельзя замыкать свой суд, свою оценку нынешним мгновением. Время перетряхивает сегодняшние «обоймы», как стеклышки калейдоскопа, и талантливое неизбежно передвигается с окраины к средоточию литературной картины, оторвавшись от ассоциаций и связей, навязанных ему злобой дня.
Демон ускользающий
Высший цвет творческой юности Лермонтова и неотступный его спутник на протяжении десяти лет, «Демон» вобрал все изначальные искания поэта, его жизненные тяготения и душевную борьбу. Прекратив работу над поэмой в 1839 году и еще до этого пустив ее гулять в списках, «отделался» ли Лермонтов от «немого и гордого» царя своего воображения, как утверждает он сам в «Сказке для детей»? Конечно, «хитрый демон» из этой «Сказки…» (которую предположительно датируют следующим, 1840 годом) не столько преемник, сколько антипод безудержного Демона одноименной поэмы: готов «терпеть и ждать», не требуя «ни ласк, ни поцелуя», выступая неторопливым рассказчиком истории давно минувших времен, а главное, совершенно лишен прежнего таинственного обаяния. Распростившись с откровенным языком «страстей», с поэтикой героического титанизма, Лермонтов, возможно, расстался и с пленявшим его долгие годы образом, точнее сказать, отстранился от него. Но «отделаться» значило бы одолеть те искусительные вопросы, которые прежний Демон задавал своему «певцу». Между тем проблемное содержание «Демона» перелилось за грань поэмы и не отступало от Лермонтова до конца. Многое из позднейшей лирики – «Тамара», «Листок», «Морская царевна» – глубоко созвучно «Демону», и вряд ли даже последняя его редакция явилась для автора «закрытием» темы (как «Мцыри»» завершает серию замыслов о монастырском узнике).
Обсуждение книги Абрама Терца «Прогулки с Пушкиным»
В номерах … за … годы публиковался текст книги «Прогулки с Пушкиным», здесь же мы, печатаем материалы обсуждения этой книги, вызвавшей в свое время, после ее публикации на Западе, бурную реакцию за рубежом, а в 1989 году, после появления отрывка в журнале «Октябрь», – полемический отклик уже у нас в стране, переросший границы литературного спора, ставший событием общественным, политическим. После этого первого, в значительной мере спонтанного, отклика на фрагмент из книги представляется необходимым сейчас, когда утихли страсти, попытаться рассмотреть эссе «Прогулки с Пушкиным» более спокойно и профессионально. При подготовке обсуждения мы руководствовались двумя условиями: первое – компетентность и аргументированность анализа, второе – разнообразие подходов как с профессиональной, так и с общественной точек зрения. Обсуждение организовано редакцией «Вопросов литературы» совместно с Пушкинской комиссией ИМЛИ АН СССР.
О новом атеизме
Наш «круглый стол» собрался под такой просторной крышей – я имею в виду проблему «литература и религия», – что мысли наши могут идти у каждого своим путем, почти не пересекаясь с соображениями соседа. Даже если вместо «религия» подставить «христианство» (как оно у нас на деле и получается), все равно попадаем на территорию необозримую и вдобавок возделанную многовековым философским ведением. И коль мы не хотим начинать с нуля, надо вспомнить про эти горы написанного, почтить их вниманием, а уж в этой громаде мысли выбирать и развивать ту или иную традицию – кому какая ближе. Словом, соотношению двух помянутых сфер посвящена груда сочинений, в том числе и сочинений русских философов. Взгляд последних, как и взгляд томиста Жака Маритена, на которого ссылалась в своем выступлении Рената Гальцева, склонялся к тому, что обе области духа – религия и искусство – автономны, но не наглухо изолированы, а соединены между собой через человеческую личность художника, через его душу и совесть, так или иначе обращенные к Богу, в противостоянии или устремлении к Нему. Но говорить об этом с какой-то мерой углубления (и притом не ограничиваясь повторением общеизвестного) я не взялась бы в жанре беглого «круглостольного» монолога. Зато воспользуюсь случаем, чтобы несколько прагматически привлечь внимание к сегодняшней расстановке идей и знаков на этом пространном поле.
«Белая Лилия» как образец мистерии-буфф.
К вопросу о жанре и типе юмора пьесы Владимира Соловьева
О смехе Владимира Соловьева столько наговорено, что хватило бы на целую антологию с физиологическим, психологическим и метафизическим разделами.
А. Ф. Лосев в своем прощальном труде о Соловьеве выделяет этот смех как самостоятельную проблему и дает ему поистине апофатическое определение: не-, не-, не-. «Смех Вл. Соловьева очень глубок по своему содержанию… Это не смешок Сократа, стремившегося разоблачить самовлюбленных и развязных претендентов на знание истины. Это не смех Аристофана или Гоголя, у которых под видом смеха крылись самые серьезные идеи общественного или морального значения. И это не романтическая ирония, когда у Жана Поля (Рихтера) над животными смеется человек, над человеком – ангелы, над ангелами – архангелы, а над всем бытием хохочет абсолют, который своим хохотом и создает бытие и его познает. Ничего сатанинского не было в смехе Вл. Соловьева, который по своему мировоззрению – все-таки проповедник христианского вероучения. И это уже, конечно, не комизм оперетты или смешного водевиля. Но тогда что же это за смех?»
Объект ВЛ: Человек словесный
Старожилы «Вопросов литературы» отлично помнят, что возникновение этого журнала воспринималось как один из наиболее приметных, очевидных и обнадеживающих подснежников оттепели. Сходный журнальный тип был опробован на пике сталинизма, еще до войны, и кратковременность его существования – что-то около семи лет – показала, что философствующая филология и идеологический тоталитет – несовместимы. Я имею в виду журнал «Литературный критик», печатавший в рамках, так сказать, творческого марксизма ярких авторов: Г. Лукача, В. Гриба, М. Лифшица,
Ю. Юзовского… И вот, несмотря на все предосторожности партийно-внутриредакционной цензуры, несмотря на припечатанные эпиграммой – как говорят, Твардовского – свойства одного из первых возглавителей ВЛ, журнал быстро притянул к себе все сколько-нибудь способное на свободную гуманитарную мысль в самом широком значении этих слов. «В условиях, когда философами по должности были невежды-марксисты, именно филология принимала на себя обязанности истинного «любомудрия»», – не так давно заметил о тех временах Вл. Новиков на страницах «Знамени» (2005. № 1. С. 188). Справедливо; но дело обстоит еще гораздо интереснее: «филологизация» и литературоцентричность гуманитарии – конституирующая особенность ее внутреннего движения как раз в течение того полувека, которым измеряется возраст ВЛ (а не только результат специфических советских условий).
Пророки конца эона. Инволюционные модели культуры как актуальный симптом
Сигналы о настоятельности темы, которая для меня сверхусильна и вместе с тем неотменима, стали приходить со всех сторон на пороге и в начале нового тысячелетия.
Сначала со мной приключилось редактирование философско-богословско-музыковедческой книги В. Мартынова «Конец времени композиторов» (М.: Русский путь, 2002), сопровождавшееся ее полемическим обдумыванием; тогда я не решалась о ней высказаться, надеясь побудить к отклику
С. Аверинцева, но вскоре Сергея Сергеевича не стало. Потом вышла монография петербургского филолога и культурфилософа Марии Виролайнен «Речь и молчание» (СПб.: Амфора, 2003), вступительные слова которой поразили меня близостью с тем, что смутно чувствую я сама: «Мы стоим на грани крупнейшего слома времени, крупнейшей качественной трансформации культуры <…> люди, обретшие зрение в 40–70-х годах ХХ века и еще являющиеся «носителями культуры», окажутся в роли того «естественного человека», глазам которого цивилизация предстанет как немыслимая диковина <…> очень скоро мир будет по-новому различён, в нем будут проведены другие границы <…> и это неминуемо повлечет за собой другой способ существования человечества <…> «Пароход современности» вновь отчаливает от того берега, на котором мы стоим, и расстояние между ним и нами растет <…> независимо от индивидуальной или коллективной воли происходит реальная энергетическая и физическая трансформация мироздания».
Род Атридов
Х. Зедльмайр, австрийский культурфилософ, писал о ситуации середины прошлого века, предвидя и нашу: «Наверх возносится только сенсация, тихие творения медленно опускаются на дно». Роман Сенчин, причисляемый к генерации «тридцатилетних» прозаиков и не слишком любимый критикой, чуть было не приблизился к «сенсации»: попал со своим романом «Елтышевы» в букеровский шорт-лист 2009-го. Однако сенсации не состоялось, это «тихое творение» не выиграло лауреатства. Иначе, впрочем, и быть не могло. Для бойкого чтения Сенчин тягостен, обременителен, безутешителен. Его уникальная наблюдательность над внутренними качествами нынешнего российского человека совершенно непривычна и ранит восприятие своей безакцентностью, видимым отсутствием авторского волнения. Это писатель неподкупный и не подкупленный – не только читательскими ожиданиями хоть какого сантимента, но даже и «великими традициями русской литературы». Как если бы наложить на жесткую зоркость Чехова весь опыт XX века, выжигающий лирическую ноту.
Покаянные заметки дважды редактора
Я уже не помню, каким образом при подготовке «Поэтического словаря» в редакции литературы и языка (ЛИЯ) издательства «Советская энциклопедия» жребий редактора пал на меня. И как в недрах той же редакции родилась идея обратиться к Александру Павловичу Квятковскому с предложением извлечь «из стола» рукопись его многолетней работы. Подозреваю, что я оказалась на скрещении двух своих литературных знакомств. А. П. к этому времени я уже знала и ходила к нему набираться ума-разума вместе с другими молодыми людьми, среди которых были поэты А. Вознесенский, Н. Горбаневская, И. Шкляревский, художница
Н. Доброхотова-Майкова. Обо мне как о возможном помощнике А. П. вспомнила, скорее всего, Ирина Александровна Питляр, старейшая сотрудница ЛИЯ, которая привлекла к продвижению Словаря своего ленинградского друга, известного стиховеда
В. Холшевникова. (Впоследствии он был возмущен тем, что Квятковский «протащил» в Словарь свою тактометрическую теорию, и негодовал даже по поводу благодарности, выраженной ему автором в предисловии; из уважения к его памяти я эту благодарственную фразу во 2-м издании Словаря решилась аннулировать; как видим, Михаил Леонович Гаспаров оказался несравненно толерантнее и шире.) Ирина Александровна, до этого уже подключившая меня к авторской работе для «Краткой литературной энциклопедии», верила в мою пригодность и к такому делу, как редактирование весьма специфического научного текста, – что с ее стороны оказалось, как я сегодня понимаю, большим преувеличением.