***
В углу, где сад перерастает в космос, листву дают и паль, и сухостой. Жизнь подается на обратный осмос и предстает прозрачной и пустой.
Косым неограниченным забором огородясь, рыхлит земную твердь молчун-сосед, — тот самый, о котором сказали, будто он не верит в смерть.
Теперь он – мой учитель-беспредметник без класса, без указки, без доски. Гляжу сквозь часто ломанный штакетник: вот он неспешно полет сорняки,
вот он разводит для стволов известку, а вот стоит и смотрит в никуда — душа его, святая горихвостка, не жнет, не сеет и не вьет гнезда.
...Но тело неспособно оклематься. И дал он мне единственный завет — подкармливать пионы и клематис. И умер. И я знаю – смерти нет.
Год назад наш город жужжал, как улей. Случилось событие почти невозможное — громкая победа живущего в Саратове поэта Леонида Негматова в литературном конкурсе «Лицей» – 2024.
Негматов сразу сделался знаменитым. Удивительно, что, живя в одном городе с ним, изредка слыша это имя, я никогда раньше не читала его стихов. А тут прочла – и вот так появился разбор выбранного почти наугад стихотворения: «В углу, где сад перерастает в космос…».
С первых строк здесь все понятно: вопрос касается садоводства, незамысловатого искусства взращивания души. Чем удобрять ее, из какого источника поливать, когда ждать плодов.
Очевидный первотекст, к которому сразу стремится сознание: «И, выйдя, Иисус пошел по обыкновению на гору Елеонскую, за Ним последовали и ученики Его». И уже вослед возникают стихи Б. Пастернака:
Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть. В конце был чей-то сад, надел земельный…
Можно вспомнить и другие строки – к примеру, Р. М. Рильке:
И он прошел в темнеющих ветвях, Неразличимый на масличном склоне. И он сложил всю ношу лба, весь прах в глубокий прах земной, в свои ладони…
Цвет текстов, связанных с Гефсиманским садом, тревожно-кровав независимо от автора, вида искусства, страны. В европейской живописи мы вспоминаем зловещий кармин и черноту предательства в работах Эль Греко «Муки в Гефсиманском саду» (ок. 1608); таков и тонкий колорист А. Куинджи — «Христос в Гефсиманском саду» (1901)… Несомненно, все тексты, все полотна объединяет единство места действия: сад на масличной горе, куда вечером с учениками отправился Иисус.
Но отличия есть. Там, где сад в стихотворении Негматова «перерастает в космос», работает человек:
Косым неограниченным забором огородясь, рыхлит земную твердь молчун-сосед, — тот самый, о котором сказали, будто он не верит в смерть…
Временная пора, которую незаметными штрихами наносит на наше восприятие автор, та самая — весна, канун Пасхи, ведь неведомый садовник разводит побелку для деревьев, «рыхлит земную твердь». Весна для сада — особое состояние Возрождения, когда, казалось бы, отмершее безвозвратно пробуждается новой листвой («листву дают и паль, и сухостой»). Но нет, это не масличные рощи Елеонского предгорья. И пусть совпадают время и место действа, цвета стихотворения никогда не обманут. Они светлы. Это радостные цвета весеннего обновления — знакомые каждому дачнику клематисы и пионы, яблони и груши волжских садов.
Как-то сразу вспоминается, что места наши лежат на перекрестье культур — между Европой и Азией. Еще в XIII веке стоял здесь древний город Укек, где шумели базары, звенели монетами в кошелях татарские, европейские, новгородские купцы. А там, где бурлит водоворот культур, нужно не зевать! Как Волга, которая наполняется из многих источников, так поэзия Поволжья питается от европейских и азиатских традиций. «Что ты скорбишь над бездной бытия, когда одно мгновенье жизнь твоя?» — спрашивал А. Навои. Не случайно в тексте часто слышится ассонанс мажорных гласных звуков а, о, аллитерация звонких согласных б, з, с — например, в тавтограмме «беспредметник без класса, без указки, без доски».
Структура всех четырех строф негматовского пятистопного ямба объединена надсюжетным навершием первой строфы. Внутренний ритм усиливают анафора («вот он», «вот он», «а вот»), полифонические повторы («без класса, без указки, без доски»), («не жнет, не сеет и не вьет»)… Научно-технические термины стихотворения на глубинном уровне соотнесены с философским их толкованием. Таковы понятия «космос» — «осмос», которые применяются как в изначальном, философско-символическом смысле, так и в более привычном современному человеку научном контексте. Термин «обратный осмос» — самый эффективный на сегодняшний день процесс очистки воды (души) на молекулярном уровне. Грех и суетность так глубоко въелись в человеческую природу, что кажутся неизбежными. Наш сад, наша обыденность — то место, где чистая душа смешивается со славой и лестью, предательством и подвигом. Чтобы вернуться туда, откуда она родом, ей нужно очиститься от земных забот. Где же тот механизм, устройство, фильтр, который нужен для получения чистой души? Этот божественный процесс передан в стихотворении через удивительную метафору — «обратный осмос»:
Жизнь подается на обратный осмос и предстает прозрачной и пустой.
Сегодня жизнь каждого видится чистой и прозрачной, а завтра можно ужаснуться ее суетности. Так, в зависимости от внутреннего движения души, возникает сомнение: не пустая ли тара — наше тело, что там останется в результате «обратного осмоса»?
Роль лирического героя, много лет наблюдающего за садовником, первоначально выглядит пассивной:
Гляжу сквозь часто ломанный штакетник: вот он неспешно полет сорняки, вот он разводит для стволов известку, а вот стоит и смотрит в никуда…
На фоне образов и метафор садовых работ раскрывается истинное лицо соседа-молчуна. Кто может быть простодушнее? Но люди шепчутся: он — тот самый, о котором «сказали, будто он не верит в смерть».
У старика свои взаимоотношения с пространством. Он способен огородить свой сад, а заодно с садом и космос, «косым неограниченным забором». Какой хрупкой, ветхой предстает эта ограда («часто ломанный штакетник») — образная визуализация ломкости тонкой мембраны между жизнью и смертью! Еще более разительным видится контраст между работающим в саду стариком и его беззаботной душой:
…душа его, святая горихвостка, не жнет, не сеет и не вьет гнезда.
Символ души и веры в образе горихвостки, частой гостьи волжских садов, с избыточной полнотой вызывает ощущение легкости и безмятежного парения духа. Маленькая птичка, несущая огонь на хвосте и подарившая его людям.
В последней строфе лирический герой проявляет себя в диалоге с соседом – проявляет как преданного ученика. Не углубляясь в язык цветов, минуя стадию любопытства к личности садовника, переходящую в узнавание и сопереживание, читатель уже почти догадался, кто Он. Я жду ключевого, программного слова, сродни пастернаковскому, —
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты... –
но… в этот момент герой умирает. Именно здесь в тексте появляется кинетическая инструментовка с внешним зиянием («И умер. И я знаю…»). Эта естественная заминка ритма при чтении вслух наступила для того, чтобы развести оба режима бытия (смерть и воскрешение), вдох, необходимый для свершения таинства возрождения.
Так кто же этот «учитель-беспредметник без класса, без указки, без доски»? Автор создает интригу двойственностью толкования. Может ли случиться так, что учителем в тексте предстанет не Иисус и не ангел, слетевший для утешения в Гефсиманский сад в час испытаний? Может ли стать учителем простой старик-сосед, проживший свой век, не запятнав души? Какой же урок может дать мне, «высокообразованному интеллектуалу», простой человек, не бог и не герой?
...Но тело неспособно оклематься. И дал он мне единственный завет — подкармливать пионы и клематис. И умер. И я знаю — смерти нет.
Очевидно, это инструкция, совет, вызревший в завет — как растить душу. Смерти нет, стоит лишь помнить, что душа погибнет, если за ней не ухаживать. Каждый, кто растит сад, из года в год наблюдает удивительное чудо: в осень увял цветок и вновь расцвел весной. Эта садоводческая обыденность доказательно подтверждает бессмертие души.