Имя автора и название книги — Лиза Неклесса, «Феноменология смерти: несколько заметок»iСПб.: Свободное направление, 2018 – обещают удивительное. Как замечено в аннотации, Лиза не только поэтесса, но и весьма известная художница. Среди проектов, где она принимает активное участие, есть «Студия уникальных вещей «Рыбочка рыбочку ест»». Не-не, футболки, тарелки и прочие объекты, изготавливаемые студией, прямых аллюзий на Брейгеля-старшего не содержат. Все происходит нежно, за кадром.
Но тут, понятное дело, Неклесса не уникальна. Смерть была и будет одним из самых-самых обожаемых искусством предметов. Ибо смерть подобна времени, только наоборот: время мы представляем, однако дать определения не можем. Смерть же способны вербально определить запросто, но осознать ее как свою, родную — скорее нет. А ведь известно: о чем нельзя сказать ясно, следует молчать. Или говорить языком, одолевающим грань молчания. То есть поэтическим, художественным или подобным тому.
Да, заглавие вызывает очевидные коннотации. В первую очередь вспомним статью Александра Пятигорского «Феноменологическое понятие смерти».iНЛО. 2010. № 101. А во вторую, вероятно, слова Александра Неклессы (кажется, не однофамилец): «…дефицит лексики — это как раз свидетельство того, что мы живем в какой-то новой феноменологии. Когда у нас а) не хватает слов и б) мы используем старые слова не по назначению«.
Вывод напрашивается сам собой: мы обречены а) использовать новые слова либо находить невербальные средства выражения и б) тщательно верифицировать применение слов старых.
Вот с такими мыслями открываем книгу. Или книжку — она совсем тоненькая, чуть больше тридцати страниц. Половину занимает эссе-предисловие Лидии Ворониной из Бостона, а половину оставшейся половины — репродукции картин Неклессы, совпадающих тематикой со стихами с точностью почти академической. Можно предположить обратное: стихи идут вслед картинам. Тогда вся книга превратится в художественный альбом со вступлением-манифестом и поэтическими вставками. Но раз в выходных данных репродукции названы именно иллюстрациями, будем считать стихи первичными.
Предчувствие не обманывает. Удивляет первый же текст:
Плакальщицы Кто умер? — Не знаю, Лишь вижу черных жен-ворон И гроб, как падаль, на плечах Ворон рыдающих. Кто умер? Спрошу я. "Никто", — ответят девы.
Все здорово, все интересно, но при чем тут феноменология? Феноменологический метод предписывает рассматривать вещи как они есть. Без разделения на объект и субъект, вне любых культурных связей. А тут — такой набор ассоциаций в шести строчках! От явных Гомера, Бодлера, Эдгара По к Диккенсу и далее. Не говоря уж о море — традиционной стихии, соединяющей жизнь и смерть. Все-таки Анахарсис придумал своих ни живых, ни мертвых моряков задолго до изобретения Шредингером известного кота.
Так вот, по прочтении всех восьми недлинных стихотворений, составивших книгу, когда авторский метод станет чуть понятным, обратимся снова к первому тексту. Кто эти девы, давшие гомеровский ответ в финале? Вороны-то жены ведь! И получается, что этих жен-ворон в действительности нет, а невидимые девы — есть.
Подобных неожиданных сцепок в книге много. Скажем, стихотворение «Города» содержит постапокалиптические картинки, заставляющие вспомнить то, опять-таки, Бодлера, то Илью Кормильцева. А в финале появляется «…устрица, что чувствует укол / Смертельной вилочкой двузубой в нежный бок». И тут понимаешь: те страшные картинки были действительно картинками, а устрице-то в самом деле привет!
Хотя у поедаемого моллюска есть преимущество: он не рефлексирует. Собственно, он и не мыслит даже. А человек без рефлексии не может. Пятигорский в упомянутой статье верно сказал, мол, мы, думая о смерти, боимся не столько исчезновения мышления самого по себе, как исчезновения единственного предмета нашей рефлексии. Все-таки трактовка неприятия смерти «от гегелевской нетерпимости духа к осознанной конечности», (формулировка советского философа М. К. Петрова) слишком примирительная; индивидуум принимает ее с избыточным спокойствием — дескать, я умру, а другие останутся. В рамках же феноменологии «других» нет. Это не солипсизм, это совсем иное. О сути метода лучше почитать в толстых книжках, они доступны.
Впрочем, о феноменологическом методе говорили очень много, а вот примеров его безупречного применения до обидного мало. Иначе, впрочем, и быть не может. На каком-то этапе этот метод делается не отличим от медитации, от созерцания предмета и погружения в него. Стало быть, однозначная формулировка вряд ли возможна, как невозможно описание результатов использования различных психотехник. В стихах — да, получается что-то уловить:
И небо — медленная теплая полоска,
И море — быстрая холодная полоска…
Все едино, все необъектно, все индивидуально. И вопрос так называемой объективной реальности снят:
Это так странно получается:
Встающее тело отделяется от лежащего, точно солнце
Выступающее из-за черного круга луны
после затмения
Они неравны друг другу, это очевидно, но
удивительно наблюдать
Бледный прозрачный человек встает, оправляется и уходит.
Черный обрубок с плошками остается, бесстыжий, лежать
Происходит смерть смерти. Прямо так, наглядно. На уровне феномена.
А там, в книге, еще и репродукция рядом, внятная.
Словом, книга как высказывание удалась. И, может, даже более удалась в плане понимания феноменологии через смерть, нежели познания смерти с помощью феноменологического метода. Через смерть вообще многое становится явным. И очень важно, что Лиза Неклесса будет делать дальше. Важно, прежде всего, для стихов, вошедших в этот сборник. Интересно, в каком контексте они окажутся. Нет, взятые сами по себе они хороши. Но все-таки поэзия и феноменология друг друга, скорее, используют и, возможно, — дополняют. А не замещают.