Одним из поводов к прочтению книги Евгении Вежлян «Ангел на Павелецкой» iМ.: «Воймега», 2019. стала почти корыстная цель — попытка опровергнуть мысль, изложенную в Фейсбуке известным литератором и культуртрегером Анной Голубковой: «И скажу я вам еще раз, ибо истина не тускнеет от повторения: друзья мои, ресентимент крайне непродуктивен». Как человек, пишущий именно из ресентимента, я надеялся найти контрдоводы.
Есть наихудший вариант критики: связывать поэтику и личную жизнь автора. Есть вариант хуже наихудшего: сопрягать поэтику автора с его политическими взглядами. Тем и займемся: поскольку Евгения Вежлян некоторое время назад довольно активно высказывалась в поддержку всего хорошего и прогрессивного, а победила, как известно, противная сторона, основания к говорению из ситуации проигрыша у нее были.
На первый взгляд, доказательства нашему предположению в книге найти несложно. Вернее, их легче было найти до книги. Евгения как поэт известна давно, и переход от грустно-умиротворенных стихов, вроде очень хорошего нарратива о фотографе дяде Хеме, к новой нервной поэтике был заметным. Социальные сети имеют свойство выделять крайности. Потому хождение получили прямолинейные декларации о горящей двери Павленского, о делегировании права на протест от умученных преподавателей дальнобойщикам — дабы те все сказали властям предержащим. У людей иного круга, у тех, кто ощущает с дальнобойщиками классовое родство одновременно с кастовой ненавистью, такие предложения вызвали страх. Использовать водителей для перевозки тяжестей и автостопа хорошо и правильно, но вот насчет права голоса есть вопросы.
Словом, новые стихи подпадали под характеристику, данную Максом Шелером в книге «Ресентимент в структуре моралей». В них был «очевиден пафос отмщения — такого ресентимента, как у Ницше, когда месть становится источником энергии, основной мотивацией к действию» (курсив А. П. – Ред.).
Но вот в книге «Ангел на Павелецкой» этот пафос почти мистическим образом исчез!
И на уровне отдельных текстов при внимательном их прочтении многое довольно непросто. Стихотворение о дальнобойщиках завершается так:
Скажите им… Господи, да что ж попросить-то…
И передавать запрос бессмысленно, и чего пожелать — неясно. И многоточия в финалах строк говорят о многом. Значительная часть стихов книги завершается этим знаком препинания или вообще обрывается на полуслове и полумысли. Это не пресловутое снобистское «если надо объяснять, то не надо объяснять». Это, скорее, аналог трех дефисов, которыми завершал свои опусы Мирослав Немиров: «—«. Дескать, можно еще говорить на заданную тему, но зачем? Жалко ж времени!
В сбережении времени заключена суть. Времени жалко в двух смыслах: время как категория подлежит жалости, поскольку невосполнимо, и себя, бездарно расходующего ресурс, жаль. Отсюда и остановки разговоров, уходящих в никуда. Рассмотрим наиболее часто встречающиеся темы и образы сборника:
- Смерть и все, что с ней связано: воспоминания об ушедших, старение, умирание, потусторонние сущности;
- жабры и фотокарточки;
- время как феномен.
Отчего второй пункт сдвоен и звучит необычно? Тут просто: упоминаний фотореальности в «Ангеле» больше, но жабры ярче и оригинальнее. Собственно, они тоже — про время,
…где дышит, все в жабрах, сырое лицо жильца номер ноль из породы жильцов, который выходит из ванной, от холода весь деревянный. Где смерть измеряет его рамена и чресла, насколько линейка длинна…
Зачем посмертно измерять плечи — ясно. А чресла? Видимо, ради подчеркивания бессмысленности меряния оными при жизни. Скажем прямо: автор относится к людям без особого снисхождения. Цикл «Бедный поэт», который Денис Драгунский называет гениальным и рекомендует «читать с карандашом, разбирать, учить наизусть», — представляется довольно жестоким. Персонаж, «бедный поэт», осмеян за беспомощность, за подчинение внешним обстоятельствам, за бытовую неприспособленность. Мягонько так осмеян. С выжиманием из образа всего, что только можно выжать.
Снова попробуем объяснить подход внешними обстоятельствами. Быть на стороне проигравших — аморально. Вежлян сама это знает и надеется, что рано или поздно победят
все равно какие лишь бы наши.
Однако сейчас приходится говорить в ситуации поражения. Тут действительно не до морали. Тут приходится думать о себе. Вернее — о своем шансе успеть. Надо узнать и сделать очень многое. В условиях, повторим, довольно ограниченного времени:
То есть время — оно не везде. Оно приходит к каждому, кто дождется своей очереди. Будто врач участковый или слесарь-водопроводчик. Нас-то много. Оно одно. И на всех его не хватает.
Война идет за будущее. Прошлое более-менее надежно и устойчиво. Прошлое — это история,
А история — это забытая карамелька в машине, оставленной на Садовом кольце на съедение едкой пыли и снегу соленому. Там, наверное, заперт в салоне двадцать лет как не дышанный воздух на проспекте Калинина, ночью — темный-темный, безлюдный, пустой…
В прошлое можно отступить, ты там уже есть, а в будущем тебя нет. Зато будущее ты можешь творить и определенным образом контролировать. Тут автор естественным образом вступает в противоречие со множеством людей. Признавая в чем-то их правоту:
Жизнь бесконечна, если включить в нее сны. Смертность недоказуема. Человек — многогранник или кастрюля. Потому что сколько людей, столько и измерений. Пространство натягивается на шляпу…
Формально у каждого из этих людей есть право Управлять Вселенной / с помощью маленького магнитика. Но в реальности магнитики меж собой несовместимы, поскольку однополярны. Править, хотя бы в своем личном мире, может только один. И мир, где поэт творит собственное будущее, активно противопоставлен миру нас: тех, кого существующий порядок вещей более чем устраивает. А поэт мечтает переменить мир, отвергая даже помощь ангела, как в стихотворении, давшем имя книге. Гордыня? Возможно. Но точно не ресентимент. К моему личному сожалению. Но кому какое дело до моего личного сожаления?