О странностях распространения поэтических изданий — даже среди коллег-литераторов — сказано довольно много. И вот: про выход новой книги Анны Павловской «Станция Марс»iМ.: Арт Хаус Медиа, 2018. я узнал из обзора Евгения Абдуллаева в «Дружбе народов», где он включил этот сборник в число лучших книг 2018 года. Очень удивила фраза из той рецензии: «»Станция Марс» — третья книга стихов, две предыдущие прошли не слишком заметно, рецензий и откликов не обнаружил». Казалось, что Анна, как человек давно и очень заметно присутствующий в литературе, обласкана вниманием критиков. Но нет. Абдуллаев оказался прав.
Зато почти весь следующий (2019-й) год «Станция» была, что называется, на слуху. К примеру, не так давно она получила специальный диплом Союза российских писателей на Волошинском фестивале. А лауреатом там стал «Сон златоглазки» Елены Лапшиной.
Эти книги будто связаны чем-то невидимым: в упомянутом подведении итогов года сборник Лапшиной тоже был подробно отрецензирован; Марина Кудимова в «Литературной газете» упомянула обе новинки рядом, да и вообще как-то частенько они оказывались вместе. Есть пара объединяющих моментов. Первый объективный. Два известных и любимых многими поэта выпустили книги, существенно расширившие и даже изменившие представление о них. Второй момент технический: в обеих книгах стихи расположены в хронологически обратном порядке. Это существенно, но очень по-разному. Больше, пожалуй, ничего общего нет. Здесь компаративистику закончим и, поскольку про «Златоглазку» мы уже писали, поговорим о «Марсе».
Алия Ленивец на портале «Текстура» высказалась так: «Абсолютное игнорирование внешнего материального мира, выстраивание собственного утопического идеала и побег в ирреальные сферы«. Вообще — да. Контраст особенно заметен после «Торна Соррьенто»iМинск.: Парус, 2008. — предыдущей книги Анны Павловской. Кстати, факт, что с момента выхода того сборника прошло десять лет, тоже немножко поразил. Многие образы у книг, разделенных десятилетием, оказались идентичными, но радикально переменилась их семантика. Когда-то: «Пожили — как не были, / Наняли каблук. / Хорошо — из мебели / Только ноутбук»… А теперь ноут (другой, вероятно) стал символом устойчивости и постоянной работы. Или вот портрет отца был ярким-ярким, до запонки, а сделался идеальным почти, недостижимым. И вообще существовала влюбленность в детальки, в мелочи мира, разглядывание их. Если ужасы и настигали, то на уровне детских страшилок. Текст, начинавшийся: «Половина жизни половина / ночи нескончаемый кошмар», оборачивался выдуманным рассказом о чужой жизни. Или о своей, но прежней. Такой, которую не жалко. Вся предыдущая книга была погоней «За ответом на главный вопрос —/ Неужели все это всерьез?».
И начинается (а напомним: порядок расположения текстов — обратный, то есть более ранние стихотворения расположены в финале) все почти как прежде:
сидеть бы так беспечно у костра
и вяленого кушать осетра
пить водку посреди родных осин
и посылать медведя в магазин
Но это — ненадолго. Вдруг (и это неожиданно для прежней Павловской) начинает преобладать прямая речь от первого лица. Только в именительном падеже местоимение «я» встречается полторы сотни раз. Это в книге, содержащей менее девяноста стихотворений. Нет, совсем уж наивными мы не будем. Скажем, «я» в тексте — это сугубо лирическое «я», опять-таки, напоминающее прежние, с опорой на фольклор, стихи автора. Но подобного мало. В основном, действительно, о себе. Об очень разной себе. Это не в упрек, это в похвалу. Суть перемены скрыта в середине книги. В таких примерно строчках:
Пахли хлебом и пожаром
Блок, Тарковский, Мандельштам —
я чужим питалась даром,
по чужим прошла полям.
А теперь пора настала
свой возделать огород.
В землю зернышко упало —
что из зернышка взойдет
тоже кто-то украдет.
То есть известный, состоявшийся поэт Анна Павловская поняла: она — именно поэт. Остальные жизненные свойства и линии сильно вторичны. А такое понимание ведь очень серьезно. Раньше автору случалось и побравировать в духе «захочу — брошу». А теперь все. Поэзию не оставить. И не дай Бог, она оставит тебя. Жизнь сгущается:
Встаешь из-за стола,
едва затронув тему,
глядишь, и жизнь прошла.
…Прочесть тебе поэму?
В самом деле: осознание такого рода неразрывно связано с потерей. Это даже объяснять странно. Как только человек обретает себя, от него отваливается множество субличностей. Не очень красивый и какой-то насекомый термин — линька. Но точнее тут ничего не придумать. Прежние собственные сущности, внешние оболочки, становятся настолько чужими, что к ним проще обращаться на ты:
***
Я ушла от тебя, поселилась в прихожей,
В темном зеркале, в шапке, в пуху и пыльце.
Я ушла в белом платье в зеленый горошек
Самым длинным тоннелем со светом в конце.
<…>
Свет померкнет, погаснет последняя точка,
Растворится в тумане ночной силуэт.
Помаши мне вослед оренбургским платочком,
Потому что никто не помашет в ответ.
Да, книга состоит в основном из самоанализа. Грубее и жестче говоря — из самокопания. Хотя и абсолютно без нытья. Может ли все это быть нужно читателю и, говоря обобщенно, — Другому? Еще как! Очень даже нужно. Читатель поэзии теперь чаще всего и сам человек пишущий. Впрочем, практически любое занятие, хоть как-то связанное с творчеством, вдруг да потребует самоотдачи в полном и точном смысле слова. И вот как это — когда дар выбирает тебя, захватывая целиком? Понятно, что обретаешь многое, но ведь сразу приходит осознание:
Все, не будет больше чуда,
не соединить края.
Часто снится почему-то
жизнь другая, не моя.
И что тогда делать? Да вот: строить личную Станцию Марс, «игнорируя внешний материальный мир». Важная, словом, книга получилась. «Страшная» — в блоковском смысле термина. То есть интересная очень.