Новая книга А. Переверзина «Ежедневная пропасть» (М.: Prosodia, 2024) – из тех, чьего появления ожидают.
Во-первых, потому что Переверзин пишет немного. За все годы его литературной деятельности (напомним на всякий случай – участие в творческом объединении «Алконостъ», выпускавшем блестящие поэтические альманахи, издание современной поэзии в «Воймеге» в 2004–2022 годах, с 2023-го – издание поэтического же журнала «Пироскаф» и т.д.) это третья его книга после «Документального кино» (2009) и «Вы находитесь здесь» (2020).
Во-вторых, потому, что Переверзин – как, пожалуй, мало кто из современных поэтов – мыслит не столько единицей текста или подборки, сколько именно целостным «книжным» высказыванием, и каждая его книга становится важной репликой в диалоге не только о современной поэзии, но и о современности как таковой.
«Ежедневная пропасть» объединила в себе полюбившиеся читателям тексты из первых двух сборников и немногочисленные новые стихи. Выстроены они таким образом, что оттеняют и дополняют друг друга; листая книгу, наталкиваешься то на программное переверзинское «Стало холодно совсем зябко…», то на знакомое «Мне обещали: ты умрешь…», то на совсем недавние «Неотправленные письма Гамлета к Офелии», то на как будто бы уже не раз прочитанное стихотворение – но в новых реалиях его неожиданные смыслы высвечиваются ясней и прямей:
Когда я вдаль смотрю с моста,
я понимаю, что за Сходней
Россией правит пустота
и делает ее свободней.
Боятся пустоты враги
и не даются нам в объятья.
От Солигалича до Мги
свободными гуляют братья.
Меняют гривны на рубли,
ломают на морозе спички.
Пересчитай людей моей земли.
Возьми в кавычки.
Стихотворение написано в 2020 году. Как и другие переверзинские стихи, крепко сцепленные с историческим временем, их породившим, оно оказывается созвучным самым разным периодам и эпохам. Видимо, происходит так не в последнюю очередь оттого, что Переверзин не заигрывает с актуальной тематикой, не старается попасть «в нерв» ситуации, не торопится с высказыванием собственного (драгоценного) мнения, но делает свои наблюдения ad marginem.
Подброшенные современностью аллюзии («Когда Гликберга запретили / называть Черным, / я молчал…»), актуальные неологизмы («Безмятежная свобода. / Там не нужно QR-кода…»), конкретные имена и детали («Дзига Вертов, что с тобой?») в его стихах не спорят, но соседствуют с большим временем, дополняют и поясняют его. Современность как таковая ничего Переверзину не диктует. Наоборот, если он и высказывается о современности – высказывается, используя ее лексику, этику, «парадигму», – тут же становится очевидно, насколько ироничен и точен его приговор:
В идеальном мире без страданий,
углеводородов и пластмасс
мне, увы, не будет оправданий,
потому что я не лайкал вас,
а следил блестящими глазами,
как во тьме сжималась западня.
Лайкайте, прошу, все это сами,
без меня.
Пресловутое «приращение смысла» в стихах Переверзина часто осуществляется за счет стыка и взаимодействия слова вещественного, конкретного, бытового («углеводороды и пластмассы», к примеру»: куда уж вещественнее?) и «темного», метафорического («западня»). Прием не новый, но действенный: укрупняя бытовые детали, Переверзин словно заземляет бытийную мысль, стараясь привести к относительному равновесию центробежную (от физики – к метафизике) и центростремительную (от метафизики – к физике) силы своего текста. Можно сказать, что в его текстах физика не то чтобы даже соседствует с метафизикой, но буквально пронизана ею; пристально и достоверно воссозданные персонажные зарисовки в нужный момент раздвигаются, пропуская читателя в гулкое метафизическое пространство. Так сцена в больничной палате («Я лежал на животе. / Медсестра вошла в палату…») оборачивается диалогом со скрывавшейся под личиной медсестры смертью («Пациент, дышавший с краю, / заорал, как психопат: / Помогите, умираю! / Помогите, умираю! / И чернел ее халат…»), а детские воспоминания о прогулках за черту города – готовностью к взрослому путешествию за окончательную черту:
А за ними – мне неведомо,
ни разу не ходил туда,
должно быть, что-нибудь из этого:
огонь, сиянье, пустота.
Ключевая мысль новой переверзинской книги, ее доминанта, ее «точка сборки» – мысль, по всей видимости упомянутая в начале века еще Т. Бек, обещавшей: «Я мысль о смерти сделаю настольной, / Как лампа, без которой не могу». Именно так, как настольная лампа, светится мысль о смерти и у Переверзина. Он возвращается к ней постоянно – в разговорах с любимой («Вырвавшись однажды на свободу, / легкие часы переверни»), в воспоминаниях о детстве («Я смерть не звал, она сама, / пролив случайно варево, / декоративного сома / достала из аквариума…»), в поездках по России, особенно по Вологодской области, где путешественника встречают то «Николай Емельянович Смертин», то непосредственно святой Николай, который в силах и сберечь утлую рыбацкую лодочку, и вернуть запропавшего «мужицка»… Может быть, эта ежедневная, обжитая, настольная мысль о смерти – и есть та самая ежедневная пропасть, приблизиться к которой и заглянуть в которую автор приглашает читателя? Во всяком случае, в стихах Переверзина нет иронического (читай: истерического) ерничанья, нет и мистического пафоса – двух интонацийи, чаще всего завладевающими завладевающих современной поэзией в разговоре о смерти, – только тот самый неяркий свет настольной лампы, в круге которого объединяются те, кто, увы, «здесь, на земле», оказался разъединен:
Голос матери послышался в ночи,
в коридоре, где пальто и зеркала:
надо мной склонялись серые врачи,
почему-то говорили: "Умерла".
Вышли юноши – златоволосый хор –
и меня подняли, как свечу.
Я теперь к вам пробираюсь, точно вор,
проношу в дырявой сумке алычу…
«Голос матери» в этом стихотворении, безусловно центральном для книги «Ежедневная пропасть», подчеркнуто обыден и исходит из коридора (впрочем, в другом стихотворении – и тоже о разговоре с покойниками – коридор будет назван частью «бермудского треугольника», так что, возможно, не так уж он у Переверзина и безобиден): легко представить себе реплику из прихожей, продолжающую как бы незаконченный диалог. «Умерла» в сильной конечной позиции вызывает в сознании столь же подчеркнуто бытовое, предметное стихотворение Бродского памяти матери: «Остается, затылок от взгляда прикрыв руками, / бормотать на ходу «умерла, умерла», покуда / города рвут сырую сетчатку из грубой ткани, / дребезжа, как сдаваемая посуда…» Однако говорящая мать в стихах Переверзина (возможно, откликающаяся еще на раннюю строку Бродского из «Памяти Т. Б.»: «Как будто тебя «умерла» и звали») отзывается из той точки (хочется уточнить – из того коридора), где голос Бродского уже замолчал. В «Ежедневной пропасти» Переверзина – хоть она и увеличивается с каждой минутой – диалог продолжается, как продолжается и перечисление материнских даров, видимо, обретенных ею уже на том берегу:
Сочной мякоти и сахара полна.
Дар упругий, молодой гемоглобин,
солнце Ахтубы и волжская волна.
Бесконечной памяти рубин.
Объясни мне: неужели я мертва?
Как домой пришла по декабрю
мимо трансформаторов и рва?
Как с тобой об этом говорю?
Как будто бы никакой нарочитой актуальности нет в этом тексте: солнце Ахтубы и волжская волна вообще отдают далекими 1970-ми, – однако это ничуть не мешает ему звучать современнее некуда. С нашего края ежедневной пропасти мы видим, что делается на том, а даже если не видим, то слышим и ощущаем. «И как мне выбраться из этого? / Из желтых рамок на стене, / из Заболоцкого, из Летова, / из тех, кто помнит обо мне?» – спрашивает Переверзин в другом стихотворении.
Вопрос риторический, потому что именно переверзинские стихи как нельзя лучше свидетельствуют, что этот диалог: живых – с мертвыми, мертвых – с живыми, живых с живыми о мертвых и мертвых с мертвыми о живых, – пока есть поэзия, не прерывается.
И не может прерваться.