«Золотая словесная груда…» (О некоторых особенностях образной системы Есенина-лирика)

1

Поэзия Сергея Есенина необыкновенно красочна, образна и конкретна. Для всех светит луна, и свет ее падает на крышу избы. Для Есенина: «Чистит месяц в соломенной крыше обоймленные синью рога». Какие только воплощения ни происходят в стихах Есенина Луна превращается в кудрявого ягненка, в желтого ворона, медведя, жеребенка, пастушеский рожок, лошадиную морду и т. д.

При этом Есенин выбирает выражения и эпитеты не по объективным признакам предметов, а согласно со своим субъективным отношением к ним. Когда он пишет: «О Русь, малиновое поле!», бесполезно искать за его словами реальный малиновый цвет. Есенину нужен малиновый образ, чтобы показать, как окрашивается мир в его воображении. Между действительным миром и читателем все время стоит сам поэт и как бы присоединяет свое видение к видению читателя. Для Есенина же со словом — образом «малиновый» связано множество чисто русских ассоциаций: малиновый звон колоколов, малиновые меха тальянки, мелодия песни «Калинка — малинка моя», и т.д.

Не всегда у Есенина нужно зрительно представлять даже, казалось бы, сугубо живописный образ. Например: «Осень — рыжая кобыла — чешет гриву». Важно перенести на понятие «осень» то эмоциональное впечатление, которое создается образом рыжей кобылы, чтобы вызвать ощущение непричесанной грязно-рыжей деревенской осени.

Есенин остро чувствует первичную образность слова и умеет восстанавливать ее. Для него слово «плывет» — всегда образ конкретного движения в лодке, в челне. Поэтому если его месяц плывет, то обязательно роняя весла по озерам, то есть лунные дорожки — это весла из лунного света.

Образы переходят из стихотворения в стихотворение, постепенно обрастая подробностями. Удачно найденный образ как бы почка: он дает росток, росток ветвится. Из кудрявых облаков вырастает кудрявый сумрак, всклокоченные седины пасмурного дня, расчесывающий тучи лунный гребень.

Иногда образ от стиха к стиху не развивается, а только раскрывает уже заложенное в нем содержание. Сначала мы узнаем, что «желтые поводья месяц уронил», потом, что он ловит серебряной уздой коней у водопоя, и, наконец, оказывается — «месяц — всадник унылый». Теперь понятно, почему он роняет поводья и ловит коней.

Лирика Есенина — большая лирическая поэма из отдельных стихов. Стихи-главки тесно связаны ритмически, цепляясь, как кольца цепи, одно за другое; провести в памяти границу между ними трудно, одна главка переходит в другую почти незаметно. Создается впечатление единой лирической мелодии, которое подкрепляется цикличностью метафорической] системы Есенина. Поэтому вырванное из контекста стихотворение Есенина всегда беднее, чем в цепи цикла. Для того чтобы прочитать, например, недосказанное в строфе:

Закружилась листва золотая

В розоватой воде на пруду,

Словно бабочек легкая стая

С замираньем летит на звезду, —

необходимо помнить, что для Есенина — душа-яблоня, с которой ветер осени срывает листья-чувства, надо знать, что лирический герой отправился когда-то в далекий путь, «доверясь призрачной звезде». И только тогда, как на фотобумаге, опущенной в проявитель, проявятся недостающие детали. А на готовом отпечатке мы прочтем пока еще оставшееся между строчек:

И мне — чем сгнивать на ветках —

Уж лучше сгореть на ветру…

Есенин сам разделял свои образы на три вида:

1. «Заставочный», то есть метафора, «уподобление одного предмета другому»: солнце — колесо, телец, белка.
2. «Корабельный образ есть уловление, в каком-либо предмете, явлении или существе, струения, где заставочный образ плывет, как ладья по воде» (развернутая метафора).
3. И третий вид образа — «ангелический» — «есть сотворение или пробитие из данной заставки и корабельного образа какого-нибудь окна, где струение являет из лика один или несколько новых ликов, где зубы Суламифь, без всяких как стирая всякое сходство с зубами, становятся настоящими живыми, сбежавшими с гор Галаада козами. На этом образе (символическом. — А. М.) построены все мифы от дней египетского быка в небе вплоть до нашей языческой религии…» ¹.

Вид образа у Есенина соответствует композиции стихотворения. И наоборот. Если образ локален («заставка») и обслуживает одну строфу или строчку, то стихотворение, при отсутствии логического повествования, имеет вид стансов, распадается на строфы. Есенин рисует, возникает серия эмоционально окрашенных картинок, и порядок, в котором их надлежит рассматривать, в значительной степени произволен, как, например, в стихотворении «Туча кружево в роще связала». Положение статично. Есенин только меняет «крупный план». Крупным планом идет то тревожное ночное небо и лицо человека, едущего с вокзала, то сосна, накинувшая на плечи темь, то девушки-ели, пригорюнившиеся у обочины дороги, и ямщик, затянувший тюремную песню. Это как бы съемка в одних и тех же декорациях, только объектив подвижен и вырывает то одну, то другую деталь из общей картины, приближая ее к зрителю.

Иную роль в композиционном строении играет развивающийся («корабельный») образ. Он «везет» стих. Поэт только «запускает» образ, а дальше он уже как бы движется сам, в силу потенциальной образной энергии, заложенной в нем. Связь между строфами, связанными движением образа, последовательно причинная. Так, в стихотворении «На небесном синем блюде желтых туч медовый дым» две посылки: образная — «на небесном блюде — медовые облака», и логическая: «я тоской томим». Но вторая не разъясняется, а образ синего блюда-неба продолжает «струение»: бор вдыхает сладкий дым облаков, через трещину в облаках тянутся к желтому меду пальцы косогора. Есенин редко строит стихотворение на движении только одного образа. Исчерпав «небо-блюдо», он начинает новый: звезда, глядящая из туч, вызывает у лирического героя желание «той звездой поджечь леса», смешать медовый дым с едкой горечью гари, сгинуть, пропасть в огромном лесном пожаре…

Когда образ движется, конец его может стать непонятным. Так, в стихотворении «Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды»»зерна глаз» кажутся надуманными, если их рассматривать отдельно от «снопа волос овсяных».

Развернутая метафора через реализацию может превратиться в символический или аллегорический образ. На сюжетной реализации метафоры построен есенинский «Пропавший месяц» — миф о луне и солнце. В поэме «Пантократор» Есенин пытается передать размах и значение Октября с помощью аллегорического красного коня. Однако надо заметить, что аллегория редко удается Есенину. Вселенский красный конь, который должен был конкретизировать есенинскую формулу революции: «земля поехала»- выглядит уж очень реально, прозаически, несмотря на то, что сбруя у него полярный круг, дуга — радуга, колокольчик — звезда. Как раз наоборот: подробность деталей уменьшает до обыкновенных размеров, лишает всякой таинственности аллегорического коня. Здесь сказалось совершенно особенное качество есенинской поэзии: вещественность, плотность его образов.

Слишком я любил на этом свете.

Все, что душу облекает в плоть, —

так Есенин определил своеобразие своего таланта. Отвлеченных понятий для него не существует. Даже абстрактное понятие «время» у Есенина рождает совершенно конкретный образ:

Время — мельница с крылом

Опускает за селом

Месяц маятником в рожь

Лить часов незримый дождь.

Поэт умеет придать вещественный характер своему настроению. Тоска у него — журавлиная, солончаковая, озерная, грусть — коломенская, пастушеская и т. д.

Земное, реальное, теплое становится особенно ощутимым, когда Есенин обращается к мистике. Христос Есенина, одетый в сермягу, едущий на осленке, рыжем и ласковом, воспринимается крайне далеким от всякой загадочности, обыденным. Да и вся обстановка «второго пришествия» — «сохнет стаявшая глина, на сугорьях гниль опенок» — настолько конкретна, что совершенно забываешь о мистическом подтексте. Как всегда у Есенина, ощущение первой весны, обнажившей ржавые ворохи прошлогодней листвы, сильнее, чем все символические намеки. Есенин писал о себе: «Я реалист, и если есть во мне что-нибудь туманное для реалиста, то это романтика… самая настоящая, земная». Вещественность образной системы Есенина связана с этим земным романтизмом, главное в котором — уважение к телу и земле. Оно проявляется в поэзии Есенина не только в повышенной осязаемости его тропов, но и в упрямом подчеркивании «звериного начала» в человеке. Но в отличие, например, от акмеистов для Есенина это не злое, а доброе начало. Если его человек и зверь, то хороший, добрый, ласковый зверь. Медведь, лошадь, корова, верблюдица — вот постоянные звериные образы его стихов.

Доказательством этого положения может служить также частое у Есенина «оживотновление» растений Клененочек у него, как теленок, сосет зеленое вымя, осеннюю чащу поэт сравнивает с рыжим стадом волов, ощипанные вербы — со скелетами журавлей, и этим как бы подчеркивает их растительную «смирность». Поэтому для Есенина не существует четких образных граней между человеком, зверем и растением. Он сравнивает своего Пугачева то с медведем, то с травой, то с тополем. Отсюда глаза — синие листья, голова — золотая роза, и наоборот: листья тополя — новая зеленая кожа, белое цветение черемухи — кружевная накидка на плечах девушки, одинокий зимний клен — пьяный деревенский сторож, утонувший в сугробе.

В «Ключах Марии», приоткрывающих тайны есенинской образности, поэт писал: «Живя, двигаясь и волнуясь, человек древней эпохи не мог не задать себе вопроса, откуда он, что есть солнце, и вообще, что есть обстающая его жизнь? Ища ответа во всем, он как бы искал своего внутреннего примирения с собой и миром… Примирение это состояло в том, что кругом он сделал… доступную своему пониманию расстановку. Солнце, например, уподобилось колесу, тельцу… и т. д.» ².

«Земля одинакова кругом, то, что видит перс, то видит и чукот, поэтому грамота одинакова, и читать ее и писать по ней, избегая тожественности, невозможно почти совсем… То, что средства земли принадлежат всем, так же ясно, как всем равно греет солнце, дует ветер и ворожит луна. Вязь поэтических украшений подвластна всем» ³. Есенин как бы ограничивает круг ассоциаций простейшими, самыми общими — луна, солнце, ветер, цветы…

Отсюда, может быть, на первый взгляд несколько странное совпадение целого ряда образов Есенина с образами классической японской поэзии. У нас нет никаких фактов, свидетельствующих о знакомстве Есенина с памятниками древней японской поэзии, совпадение говорит, вероятно, только о том, что и японским древним поэтам и Есенину образы были подсказаны самой землей, бесконечно поэтичной. Им одинаково светило солнце, дул ветер, ворожила луна, весной расцветали вишни, и их легкие лепестки напоминали недавно сошедший снег…

Сравните:

Есенин:

А месяц будет плыть и плыть,

Роняя весла по озерам.

Он, в ладью златую свесясь,

Уплывет в свои сады.

Древний японский поэт:

И вижу я —

Скрывается, плывя,

В лесу полночных звезд — ладья луны.

Есенин:

Как метель, черемуха.

Машет рукавом.

Средневековый японский поэт:

Лишь там, где опадает вишни цвет,

Хоть и весна, а в воздухе летают

Пушинки снега…

Есенин:

Словно яблонный цвет, седина

у отца пролилась в бороде.

Средневековый японский поэт:

Нет, то не снег цветы в саду роняет,

Когда от ветра в лепестках земля,

То седина…

Есенин:

О, какими, какими метлами.

Это солнце с небес стряхнуть?

Японский поэт позднего средневековья:

Бунтует осенний вихрь,

Едва народившийся месяц.

Вот-вот он сметет с небес.

2

Лирику Есенина объединяет система сквозных лирических образов — клен, черемуха, береза, осень. Это не случайность, а эстетический принцип, который сам Есенин определил как «узловую завязь человека с миром природы», то есть единство мира растительного, животного и человеческого, а следовательно, и объяснение жизни своих героев через жизнь природы, сопоставление своих отношений, поступков, настроений с процессами, происходящими в природе.

Сквозные образы нужны Есенину прежде всего для того, чтобы поэтически объяснить образ лирического героя. Поэтому самый важный из них — образ клена. Клен — двойник лирического героя. У человека суеверное чувство прямо пропорционально зависимости своей судьбы от судьбы дерева: ему все время необходимо знать, что ничего не случилось с кленом. Их связывает неразменное, самое лучшее, что есть у лирического героя, — верность своей Родине.

Думается, неслучайно выбрал Есенин в вечные спутники своему герою клен, а, скажем, не тополь или еще какое-нибудь дерево. Поэт нередко обыгрывал образ, спрятанный в его имени: осень — есень — Есенин. Зрительным впечатлением связал он златоголового юношу с самым золотым в русской осени деревом — кленом. Клен и лирический герой, пожалуй, даже больше близнецы, чем двойники. Своему «молочному братцу» лирический герой доверяет едва ли не больше, чем себе: покинув родимый дом и зная, что вернется нескоро, он оставляет клен стеречь «Голубую Русь». Когда же, запутавшись «в городской и горькой славе», думает о покинутой деревне, то прежде всего вспоминает, что ждет не дождется старый товарищ — клен:

Клен и липы, в окна комнат

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят.

Но клен тоже уже отшумел золотой и зеленой листвой. Несется сквозь метель тройка-жизнь, запряженная временем, и вдруг остановка: «где-то на поляне клен танцует пьяный!» Строгий страж «Голубой Руси» обернулся пьяным деревенским сторожем, утонувшим в сугробе. Эта встреча эмоционально подготовляет другую — с Черным Человеком…

В «Руси советской» Есенин рассказывает о том, что, возвратившись на родину, лирический герой понимает, что в деревне он всем чужой: за восемь лет отсутствия многое переменилось.

1. С. Есенин, Ключи Марии, М. 1920, стр. 30 — 32.[↩]
2. С. Есенин, Ключи Марии, стр. 19 — 20.[↩]
3. Там же, стр. 21 — 22.[↩]