Журнал «Чудак» и его чудаки. Вступительная заметка и публикация А. Ильф

Неизменным развлечением моих детских лет был сатирический журнал «Чудак» с его фельетонами, шутками, эпиграммами, стихами, рисунками, карикатурами. В этом журнале печатался Илья Ильф – мой отец. Конечно, не так уж много было тогда мне понятно, зато интересно, и многое до сих пор прочно сидит в голове. Потом, во время работы над «оранжевым» собранием Ильфа и Петрова (1961), наш комплект «Чудака» затерялся в издательских дебрях, и я до сих пор с тоской вспоминаю о нем.

Сейчас, готовя издание рассказов и фельетонов Ильфа и Петрова, я снова с любовью перелистала все 56 номеров «Чудака» (декабрь 1928 – февраль 1930), которые мне удалось раздобыть. Около 70-ти публикаций Ильфа и Петрова написаны «оптом и в розницу», подписаны их фамилиями и псевдонимами (Ф. Толстоевский, Дон-Бузильо, Коперник). Они были не только авторами, но и активными сотрудниками журнала: Петров вел страничку юмористической смеси («Веселящий газ»). Ильф подбирал литературные и театральные рецензии для отдела «Рычи – читай» и часто писал острые заметки о всяческих курьезах и ляпсусах.

Теперь уже невозможно определить, сколько не подписанных ими «мелочей» застряло в рубриках с хлесткими заголовками «Но-но, – без хамства!», «Деньги обратно!», «Слезай, – приехали!». Но мне очень хотелось разыскать хоть что-то неизвестное, и некоторые «открытия» действительно состоялись. Главной находкой стал анонимный литературный фельетон под названием «К барьеру!», построенный на приеме сатирической фантазии: встреча современных писателей с классиками. (Оказалось, что предположение об авторстве Ильфа и Петрова было сделано исследователем их творчества Л. М. Яновской, в то время Л. Гурович, еще в 1957 году.)

Среди юмористических произведений авторов-чудаковцев (Е. Зозуля, В. Катаев, А. Зорич, Б. Левин, В. Ардов, Г. Рыклин) подобный поворот темы, мне кажется, был «по плечу» только Ильфу и Петрову. Соавторов выдают стилистика, характерный язык («Приходили еще Шкловский и Катаев. Катаев, узнав, что ужина не будет, – ушел, Шкловский вздохнул и остался». «От неожиданности лысина Шкловского на минуту потухла, но потом заблистала с еще большей силой»; «Все повернулись в сторону Лидина и долго на него смотрели»). Не исключено, что гротеск ильфопетровских фельетонов «Литературный трамвай» и «На зеленой садовой скамейке» (1932) восходит именно к этой зарисовке, сделанной «почти с натуры».

Вероятно, Ильф и Петров не публиковали «К барьеру!», считая его не таким уж значительным, тем более что Пильняк в то время подвергался ожесточенной травле. Их фельетон «Три с минусом» (Чудак, 1929, N 41), хоть и посвященный «борьбе» с Пильняком, был перепечатан в собрании сочинений только в 1996 году.

Чтобы читатель мог составить некоторое представление о тогдашней культурной жизни – с Горьким и Маяковским, Мейерхольдом и Эйзенштейном, Кольцовым и Демьяном Бедным – представляем образчики литературно-театральной темы журнала «Чудак».

Александра ИЛЬФ

 

<И. ИЛЬФ, Е. ПЕТРОВ>

К БАРЬЕРУ!

В робкое подражание состоявшейся недавно в Москве смычке русских писателей с украинскими, редакции ЧУДАКА удалось организовать еще одно культурное празднество – встречу классиков с современными беллетристами.

Наиболее любезным и отзывчивым оказался Лев Николаевич Толстой, немедленно ответивший на приглашение телеграммой: «Выезжаю. Вышлите к вокзалу телегу».

Гоголь, Пушкин, Достоевский и Лермонтов прибыли с похвальной аккуратностью.

Из современных беллетристов пришли – Лидин, Малашкин, Леонов и Пильняк.

Приходили еще Шкловский и Катаев. Катаев, узнав, что ужина не будет, – ушел, Шкловский вздохнул и остался.

Когда все собрались, наступило естественное замешательство. Лев Толстой, заправив бороду в кушак, с необыкновенной подозрительностью рассматривал писателя Малашкина. Лермонтов посвистывал. Пильняк растерянно поправлял очки на своем утином носу и, вспоминая, какую ерунду он написал про Лермонтова всвоем рассказе «Штосе в жизнь», уже пятый раз бормотал Шкловскому:

– Но при советской власти он не может вызвать меня на дуэль? Как вы думаете? Мне совсем не интересно стреляться с этим забиякой!

На это Шкловский отвечал:

– Я формалист и как формалист могу вам сообщить, что дуэль является литературной традицией русских писателей. Если он вас вызовет, вам придется драться. И вас, наверное, убьют. Это тоже в литературных традициях русских писателей. Я говорю вам это как формалист.

И Пильняк горестно склонялся на плечо Лидина.

Леонов с восторгом на пухлом лице заглядывал в глаза Достоевскому. Гоголь сутулился где-то на диване. Жизнерадостен был лишь Александр Сергеевич Пушкин, немедленно усвоивший себе всю мудрость висевшего на стене плаката «Долой рукопожатие» и не подавший на этом основании руки Лидину.

Наконец, вошел Горький. Пользуясь тем, что, с одной стороны, он классик, а с другой – современный беллетрист, собрание единогласно избрало его председателем.

В короткой речи Алексей Максимович объявил, что целью предстоящих дебатов является обнаружение недостатков в произведениях собравшихся.

– Одним словом, – добавил быстро освоившийся Пушкин, – выявление недочетов! Прекрасно! Но я хочу на данном отрезке времени выявить также и достижения. В книге моего уважаемого собрата по перу, Малашкина, под названием «Сочинения Евлампия Завалишина о народном комиссаре», на 120 стр., я прочел: «Кухарка остановилась, оттопырила широкий зад, так что обе половинки отделились друг от друга». Это блестяще, собрат мой! Какой выпуклый слог!

Малашкин, багровея, отошел к подоконнику и оттуда забубнил:

– А Лидин-то! Написал в романе «Отступник», что «пахло запахом конского аммиака». А никакого конского нет. И коровьего нет. Есть просто аммиак. А конского никакого нет.

Все повернулись в сторону Лидина и долго на него смотрели. Наконец, автора «Отступника» взял под свою защиту Шкловский.

– Лидин, конечно, писатель нехороший. Но вот что написал хороший писатель Гоголь в повести «Ночь перед Рождеством». Написал он так: «Маленькие окна подымались, и сухощавая рука старухи (которые одни только вместе со степенными отцами оставались в изоах) высовывалась из окошка с колбасою в руках или куском пирога». Что это за рука, выросшая на руке же у старухи?

– А кто написал, что «Прусская пехота, по-эскадронно гоняясь за казаками…», – раздался надтреснутый голос Гоголя. – Написано сие в «Краткой и достоверной повести о дворянине Болотове», в сочинении Шкловского. Вот, где это написано, хотя пехота в эскадронах не ходит.

От неожиданности лысина Шкловского на минуту потухла, но потом заблистала с еще большей силой.

– Позвольте, позвольте! – закричал он.

– Не позволю! – решительно отвечал Гоголь. – Если уж на то пошло, то и наш уважаемый председатель Алексей Максимович чего понаписал недавно в журнале «Наши достижения»! Рассказал он, как некий тюрк-публицист объяснял «…интересно и красиво историю города Баку. «Бакуиэ» называл он его и, помню, объяснял: «Бад» – по-персидски гора, «Ку» – ветер. Баку – город ветров». А оно как раз наоборот: «ку» – гора, «бад» – ветер. Вот какие у вас достижения!

Назревал и наливался ядом скандал. Шкловский рвался к Льву Толстому, крича о том, что не мог старый князь Болконский лежать три недели в Богучарове, разбитый параличом, как это написано в «Войне и мире», если Алпатыч 6-го августа видел его здоровым и деятельным, а к 15 августа князь уже умер.

– Не три недели, значит, – вопил Шкловский, – а 9 дней максимум он лежал, Лев Николаевич!

Лермонтов гонялся за Пильняком, пронзительно крича:

– Вы, кажется, утверждали в своем «Штоссе в жизнь», что мои и ваши сочинения будут стоять на книжных полках рядом? К барьеру! Дуэль!

– Позволь мне! – просил Пушкин, – я сам его ухлопаю. Иначе он про меня тиснет какой-нибудь пасквильный рассказик.

– Телегу мне! – мрачно сказал Толстой.

За Толстым, который уехал, не попрощавшись, переругиваясь, повалили все остальные.

Культурное празднество, к сожалению, не удалось.

ЧУДАК, 1929, N 11.

 

А. ЗОРИЧ

ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ

Изложенное ниже отнюдь не является выдумкой; в этих строках почти буквально передан эпизод, имевший место с месяц тому назад в одном специальном лечебном заведении Москвы.

Некий молодой советский писатель, полное собрание сочинений которого недавно выпущено Госиздатом, обратился за советом и с просьбой о помощи к видному столичному психиатру.

– Мое обращение покажется вам, вероятно, странным и необычным, профессор, – сказал он, – но не можете ли вы посредством гипноза повысить мою способность к письму?

– Простите, не понимаю.

– Я писатель. Но, видите ли, пишу я как-то механически, без подъема, что ли. Мы, конечно, подобно Анатолю Франсу, отрицаем вдохновенье. Существует только уменье приводить себя в рабочее состояние. Но вот это-то, понимаете, никак мне не удается. Сколько ни сижу, сколько ни пишу – не удается. Все дело ведь в том, как расставить слова. И вот, не расставляются, проклятые, как надо!

– Вы давно пишете?

– Три с половиной года.

– И много написали?

– Шесть томов, сорок два листа.

– Гм… порядочно.

– И все неудачно.

– Неудачно?

– Представьте.

– И все-таки продолжаете писать?

– Откровенно скажу как врачу: пережевываю старое! Профессор подумал с минутку, побарабанил по столу пальцами и осторожно сказал:

– Так, может быть, вам лучше бросить? Счесть, так сказать, эксперимент неудавшимся?

– Но ведь я писатель.

– Что ж, иногда приходится менять профессию. К тому же это все-таки не то, что землемер или часовой мастер. К этому надо иметь особую способность, особый психический, интеллектуальный склад.

– Но меня печатали!

– И много?

– Все.

– И неудачное тоже?

– Тоже.

– И жеваное?

– И жеваное.

Профессор посмотрел в окно и в раздумье почесал переносицу.

– Видите ли, то уменье расставлять слова, о котором вы изволили сказать, иногда называется также талантом. Насколько я понимаю, вы хотите, стало быть, чтобы я внушил вам талант?

– Таланта не существует, профессор. Это отжившее слово.

– Ну, все равно. Уменье… Э-э… Как вы сказали?

–…расставлять слова.

– Предположим. Как же вы себе реально это представляете?