Записи об Инне Лиснянской и Семене Липкине

Познакомила нас с Инной Львовной и Семеном Из­раилевичем бывшая секретарша Чуковского — Клара Из­раилевна Лозовская. Это было летом 1980 года. «Метро­польский» скандал был еще в разгаре, и шлейф его тянулся до 1987 года, когда к Семену Израилевичу приехал Ми­халков и пред ло жил восстановиться в Союзе писателей, Инну Львов ну «реабилитировали» позже. Мы изредка встре ча лись, с Инной Львовной возникла переписка. Па­раллельно я кое-­что записывала для памяти.

 

24—28 апреля 1990 года. Переделкино

Несколько дней я гостила у И. Л. в Доме творчества, жила в ее номере. Она сбегала куда­то в администрацию и договорилась о моем питании. Я просила этого не де­лать — есть буфет, значит, нет проблем. Но она не согла­силась — кавказское гостеприимство у нее в крови.

Мы вычитывали ее работу об Ахматовой, я сделала пару мелких замечаний, касающихся кое­каких фактов биографии Цветаевой. Приехавшему из издательства ра­ботнику она отрекомендовала меня «редактором».

И. Л. считает все свои неприятности и болезни, кото­рые ее преследовали во время работы над «Музыкой», ме­стью Ахматовой за то, что она докопалась до источника музыки «Поэмы» — до Цветаевой. Даже простуду, кото­рую заполучила из­-за открытого балкона (мы курили), относит все к той же мести.

Спрашиваю:

— По чему же вы не попросили меня закрыть балкон? — Стеснялась…

По поводу Демона в «Поэме»— видит в нем «на третьем дне» саму Ахматову.

 

Импровизации. Я задавала тему: кресло. Она импро­визировала под Ахмадулину — чу до! — и словарь, и по­строение стиха, и интонации — все ахмадулинское. Потом попыталась под Бродского — не вышло:

— На стоящий поэт. Не поддельный.

В Бродского она влюблена, считает, что он поэт буду­щего. Ценит его форму — «развитие цветаевской формы и четкое ее завершение», множественность философских и культурных ассоциаций. Бродский — единственный поэт, которому завидует.

 

Об импровизационном даре И. Л. Лидия Гинзбург го­ворила: «второе чудо после «Египетских ночей»», но боль­ше  всех  со временных  поэтов  она  ценила  Кушнера. И. Л. ценил и любил Борис Бухштаб.

Как-­то  Лидия  Чуковская  спросила  мнение  И. Л. о Кушнере.

— Очень изящный поэт.

— Вы это говорите со знаком плюс или минус? — Плюс.

— Странно, то же самое сказала Ахматова, но со зна­ком минус.

 

О себе И.Л. говорит, что ей места в будущем нет. Причи­на— плохая память, не позволяющая привлекать культур­но-­исторические ассоциации. Провалы памяти объясняет отравлением мозга— следствие «лечения» в психушке. По поводу детства и юности ссылается на «Круг» — «там все правда». После пыток начались приступы депрессии, кош­мары, где она всех выдавала и тем самым губила. Отсюда ее всегдашний комплекс вины («я хуже всех»). Депрессию ле­чили люминалом, что вызвало резкое ослабление памяти.

 

С С. И. они вместе с 68 года. Он уходил, приходил. Окончательно ушел из прежней семьи после «Метропо­ля», оставив жене крупную сумму денег («он ведь много переводил»), и по сей день отдает жене свой ветеранский паек.

 

Еще об Ахматовой: для нее не существовало табу на даты, меняла их, как хотела. Об этом рассказала Лидия Чуковская, запретив ссылаться на ее устный рассказ.

С Ахматовой И. Л. не стала знакомиться, несмотря на обилие общих знакомых. Очень дружила с Марией Пет­ровых, жила у нее, когда ушла от мужа. Пришла к ней, проговорили весь день, не отрываясь, с тех пор — дружба. И сейчас в комнате И. Л. стоит письменный столик (или бюро?) Марии Петровых — ее подарок.

И. Л. осуждает Н. Мандельштам за возведенную ею на­праслину на Петровых — «втируша» и т. п. Н. Я. не могла простить ей равнодушия к ухаживаниям Мандельштама.

О руках И. Л. (длинные тонкие пальцы) Петровых го­ворила: «руки нечеловеческой красоты». Фраза, которую И. Л. любит повторять, — «все смешалось в доме Болон­ских», тоже от нее.

 

О «Метрополе»:

Раз го вор на чался с Х. На вопрос И. Л., нравятся ли мне его стихи, я ответила утвердительно. И. Л.:

— Это настолько ужасный человек, что я не могу хо­рошо относиться к его стихам!

— «Но можно все простить за плачущий сонет»?

— Нет, нет. Это ужасный человек — вор, предатель! Х. пришел к ним за стихами для «Метрополя», он был одним из главных составителей сборника, но на послед­нем этапе решили, что нужны более громкие имена: Ис­кандер, Битов. Когда Х. вызвали объясняться в «органы», он с испугу всех заложил, раскаялся и признался, что его попросту «втянули». Принес покаянное письмо Ф. Куз­нецову, о чем даже тот говорил с презрением к раскаявше­муся.

В награду за хорошее поведение Х. первому разреши­ли издать книжку.

После разразившегося скандала Х. пришел к И. Л. и С. И., сказал:

— Вы все проиграли, а я все выиграл. С. И. ответил:

— Для того, чтобы выиграть, надо играть, а мы не иг­рали.

После исключения из СП Попова и Ерофеева участни­ки сборника написали письмо о невозможности находить­ся в СП, подписались — Битов, Искандер, Аксенов, И. Л., С. И. Отдельно написала Ахмадулина — в ее риториче­ском стиле — «как я могу!..» и т. п., без выводов и ультима­тумов.

Попов и Ерофеев, понимая, что последуют серьезные санкции для подписантов, запустили по «голосам» пись­мо, в котором просили их не выходить из СП, — иначе кто же там останется? Такое письмо позволяло подписантам сохранить лицо в глазах «прогрессивного человечества», не теряя преимуществ членов СП. Этой палочкой-­выру­чалочкой воспользовались все, кроме И. Л., С. И. и Аксе­нова, которому СП был уже ни к чему — он был пригла­шен читать лекции в Штатах.

И. Л. начали приглашать на беседы с участием «ком­петентных лиц», дело шло к высылке. С. И. ходил вместе с нею на эти беседы, хотя его не трогали, возможно, из-­за военного прошлого, возможно, из-­за хлопот жены, объяс­няв шей  его  отступничество  происками  «антисоветчи­цы» — И. Л.

Для И. Л. отъезд и тогда, и теперь невозможен: вне языка и России себя не мыслит.

 

Об Ахматовой: терпела разговоры только о себе, дру­гие не интересовали. Пастернак так же — если в компа­нии говорили не о нем и не о его творчестве, терпел не бо­лее получаса, потом вставал и уходил.

И. Л. любит и позднего Пастернака, и позднего Забо­лоцкого, читали с ней на память «Можжевеловый куст» и радовались.

 

Расспрашивала И. Л. о ее творческом процессе. Как у Цветаевой — сначала есть строчка, она вытягивает весь стих и, как правило, его заключает. Начала читать из черновой тетради, среди про чих — старое за 1987 год о пространстве­ населении и времени ­народе. Я пожалела, что оно не доработано. Она предложила до работать его вместе:

— Вот и посмотрите, что за процесс у меня.

Еще до этого разговора предложила мне посвятить стихотворение — на выбор. Я отказалась — мол, найдете кого­-нибудь по достойнее и потом буде те жалеть. Она воз­мутилась — не перепосвящает.

Когда стих был доработан, сказала:

— Если он вам нравится, я его вам посвящу.

 

Это стихотворение позже было опубликовано в книге И. Л. «Одинокий дар»:

 

* * *

Валентине Ботевой

Рожденная при беззаконностях,

Ударенная под дых,

Я думаю об отвлеченностях

И фактами делаю их:

 

Пространство — есть население,

А Время — это народ,

Сей вывод, как преступление,

Покою мне не дает.

С эвклидовою наукою

Я, глупая, не в ладу,

Меж двух параллельных аукаю

И верю, что их сведу:

Как реквием и колыбельные,

Как хладость ума и страсть,

Две здешние параллельные

Должны наконец совпасть.

Пространство в недвижной копоти

Да время с рваной губой…

Меж ними мой голос, Господи, —

Безумный подкидыш твой.

1989

 

Говорила о своем одиночестве, о том, что все окру­жающие считают ее приложением к С. И. — «вы его долж­ны беречь, это наш последний классик!».

Обязательна сверх всякой меры: я уходила в номер к Анастасии Ивановне Цветаевой и попросила ее не ку­рить,  пока  не  вернусь  (она  слишком  много  курит).  У А. И. я пробыла около часа, вернулась — И. Л. сидит у са­мовара и ждет меня:

— А я как раз думаю, вот бы вы сейчас пришли и мы бы попили кофе и покурили! Я без вас закурила, а потом вспом­нила, что дала слово дождаться, и выбросила сигарету.

 

Дружила с Тарковским. Его жена боялась этой друж­бы и делала все, чтобы ее разбить. Говорила о стихах Тар­ковского — что музыки, с которой, по ее мнению, начина­ется поэт, в его стихах нет. Но это тот случай, когда само слово становится музыкой — или поэзией.

Была дружна со Светловым, он приносил ей новые стихи для оценки. Когда она выбирала один вариант сти­ха, он нес все варианты на новый суд кому­-нибудь друго­му. Потом говорил ей:

— Да, старуха, ты была права!

 

Когда я была у А. Цветаевой, она спросила меня — ве­рит ли И. Л. в Бога. Я ответила утвердительно, хотя пря­мого разговора с И. Л. на эту тему не было. А. И. утеши­лась, так как даже для «большого, но мрачного поэта», каким по мнению А. И. является И. Л., это надежда. По возвращении я рассказала о разговоре И. Л., она подтвер­дила — верит — как все поэты. Но не религиозна, в смыс­ле, не воцерковлена.

 

Спрашивала у И. Л. о Катаеве, — об его участии в пас­тернаковской кампании не знает, но к гонениям на Сол­женицына очень даже причастен. Солженицына и С. И., и И. Л. весьма почитают как великого русского писателя.

Зашла речь о «деревенщиках», их сегодняшнюю пози­цию  И. Л. объясняет  уязвленностью  от  потери  читате­ля, — отсюда интриги и прочее.

Спросила об ее отношении к Евтушенко-­Вознесен­скому, она считает их «деятелями культуры», которые то­же нужны. Вознесенский, действительно, исчез из Пере­делкина после начавшихся гонений на Пастернака (об этом писала А. Эфрон), но на похоронах был.

 

Рассказывала о том, что ее поклонники часто превра­щаются в поклонников С. И. («живой классик!»), но до того — пока они поклонники И. Л. — С. И. считает их ду­раками. После «измены» мнение С. И. диаметрально ме­няется. Я испугалась:

— Меня тоже С. И. считает дурой?

— Нет, нет! Про вас он сказал — какая милая тонкая женщина!

Так я нечаянно напросилась на комплимент.

 

И. Л. пытается  перейти  со  мной  на  «ты»  (конечно, в одностороннем порядке), но все же периодически «вы­кает».

 

И. Л. сказала, что С. И. — «любитель монологов», а она привыкла к диалогам и не может, как она выразилась, «беседовать на троих». Может быть, из­за этого мне при­шлось отдельно беседовать с И. Л, отдельно — с С. И.

 

Все, что С. И. рассказывал мне о себе, теперь можно прочитать в его автобиографических книгах, поэтому пе­ресказывать не буду. Он мне предложил ответить на во­просы, ка сающиеся его встре чи с Цве тае вой. Я попросила подробнее описать ее внешность. Глаза все же не зеленые, а  серые,  выпуклые,  выразительные,  не  успевающие  за резкими жестами. Лицо неровное. С. И. поводил пальца­ми по своей щеке:

— Знаете, как это бывает…

Я поняла — как у увядших блондинок с некогда неж­ной кожей.

— Но внешне она была интересной женщиной? — Нет.

 

Да, кажется, много позже я заметила, что читала о его прогулке с Цветаевой в книге М. Бел киной. С. И. огор­чился:

— Почему Маша мне об этом не сказала?

Воспоминания С. И. тогда еще не были опубликованы.

 

Прочла  машинопись  С. И. о  встрече  с  Цветаевой  и сказала, что догадалась, кто был Москвич, — Олеша. С. И. это не порадовало, он не хотел, чтобы на Олешу упало по­дозрение в стукачестве, высказанное Киевлянином (Пер­вомайским).

Позже я пересказала эти воспоминания человеку, про­шедшему сталинские лагеря, и он сказал, что первыми «стукач!» кричат обычно стукачи. Когда я передала этот разговор С. И., он заметил:

— Жаль, что я не знал этого раньше, я бы так и напи­сал.

Рассказывал о Максимове, который недавно навестил их  в  Пе ре дел ки не.  Мак си мов  был  бли зок  с  Га ли чем (С. И. тоже дружил с Галичем, жил с ним на одной площад­ке). Галич гостил на даче, соседствующей с дачей Ростро­повича, где в то время жил Солженицын. Передал через те­щу  Солженицына,  что  хотел  бы  с  ним  познакомиться. Солженицын ответил, что не располагает временем. Это было уже при гонениях на Галича. Максимов, узнав об от­вете Солженицына, возмутился и написал ему негодующее письмо. На что последовал ответ Солженицына: «Не ожи­дал я удара с ЭТОГО фланга».

 

Рассказал мне о своей классификации русских поэтов (боги, полубоги, герои и т. д.) — об этом сейчас можно прочитать в его книгах. Маяковского не признает ни ран­него, ни позднего. Эренбурга тоже.

Спросила, пишут ли ему читатели. После «Декады» пришло сто писем от читателей, из них два — от русских («живущих там») — ругательные.

 

Июнь 1991 года. Переделкино

Была у И. Л. после возвращения из Алжира. Показала ей стихи, она сказала, что сейчас они ей нравятся, раньше было не то.

И. Л. живет в отдельном домике на территории ДТ. Приходили сын Пастернака с женой, Евгений Бори­сович говорил, как ему понравились стихи И. Л. памяти Б. Пастернака.

 

От тех дней осталась фотография, где на скамеечке сидят А. Цветаева, Е. Кунина, Г. Васильев, И. Л. и я. Здесь я, по настоянию А. И., читаю свои стихи. Кстати сказать, сейчас бы я их читать не рискнула.

 

Октябрь 1993 года. Москва

Разговор с С. И. о том, что поэзия эзотерична.

— Так и должно быть. В стихах мало кто смыслил и раньше. Кто, по­вашему, был самым известным поэтом до революции?

— Блок?

— Нет, Горький, у читающей интеллигенции. «Буреве­стника» цитировали с чувством. Еще Скиталец. У моло­дежи — Бальмонт, Северянин. А Блок… У меня была кни­га — «Снежная маска», на обороте надпись: стихи того же автора имеются на складе. Это были «Стихи о Прекрас­ной Даме», а они были изданы чуть ли не десять лет на­зад, надо уточнить. Вот так расходился Блок.

 

С. И. утверждает, что надо печататься:

— По эту нельзя без читателей. Мы ведь небольшие поэты, но…

Здесь надо отметить, что «крестным отцом» моей пер­вой публикации был С. И. Он сказал, что Максимов (то­гда редактор «Континента») спросил, не знает ли он кого из еще непечатавшихся поэтов, нужна «свежая кровь». С. И. посоветовал меня.

Мне сказал, чтобы я отобрала 15—20 стихов и присла­ла ему, а он отберет то, что, на его взгляд, может быть на­печатано. Что я и сделала.

 

С. И. вспомнил,  как  когда-­то  принес  Твардовскому свои стихи, где за маскировал мысль о Боге, понимая, что без такой маскировки их заведомо не примут. Но Твар­довский его хитрость раскусил:

— Вы что, верите в Бога? (Подтекст — ты сумасшед­ший?)

Стихи не принял.

 

Показала С. И. последние стихи. Об одном из них он сказал:

— Адвокатские стихи.

Я не поняла, он пояснил:

— Чересчур красноречивые.

При разборе он спросил, не буду ли я обижаться на его замечания.

Я заверила, что буду только польщена. — Обычно поэты обижаются.

Сказал, что если не находит таланта, то замечаний не де­лает— «все хорошо». Нашел у меня рифму «мая— цветами»:

—За такие рифмы Мао Цзэдун руки рубил.

Возмущался, что я принимаю все его замечания без возражений:

— Вы должны отстаивать свою точку зрения! Еще:

— У вас есть талант и сила.

Признаться, «сила» польстила мне больше таланта. Удивлялся, что я не в восторге от своих стихов, такого

он еще не встречал.

На прогулках, в Переделкине, к нему подходят колле­ги:

— Я написал новое стихотворение! С. И.:

— Поздравляю.

После чего следует самоупоительное чтение коллеги.