Юлия Кристева. Избранные труды: Разрушение поэтики

Достоинства сборника очевидны: это подбор интересного, разнообразного материала, тщательно выполненные переводы, замечательный предметный указатель. Жаль только, что в томе нет статьи о творчестве Кристевой, которая показывала бы социальный и исторический контекст, вписывала представленный в книге ранний период в общую траекторию ее исследовательского пути. Это пожелание можно было бы отнести ко всей серии в целом: наличие пояснительных статей помогло бы ввести новый трудный материал в современную русскую культуру.

Прошло почти 40 лет с тех пор, когда болгарская студентка, обладавшая не только солидным багажом знаний, но и ярким социальным темпераментом, приехала во Францию жить и работать. Тексты, собранные в томе, вышли из печати в 1966 – 1969 годах, когда их автору не было и 30 лет. Она продолжала учиться, но уже и сама учила, приехав во Францию не с пустыми руками. С пристрастием образцовой ученицы она жадно впитывала новый интеллектуальный опыт, в котором были и левые убеждения, и интерес к ленинизму, потом к маоизму, и увлечение концептуальным экспериментаторством Лакана, и согласие с альтюссеровскими призывами к построению на месте буржуазных идеологий новых гуманитарных наук, и прежде всего – материалистической гносеологии.

В книге три связанных между собою раздела – о семиотике (сборник статей «Семиотика: исследования по семанализу»), о романе («Текст романа») и о Бахтине (вступительная статья к переводу его «Проблем поэтики Достоевского» под заглавием «Разрушение поэтики», которое стало заглавием всей книги¹).

Семиотика. Книга о семанализе – сборник статей, написанных в тот период, когда семиотика – и во Франции, и в СССР – тесно связывалась со структурализмом. Увлеченные политикой, французские интеллектуалы видели в ней не только инструмент познания, но и средство преобразования общества. Если принять, что язык есть нечто вроде «базиса в надстройке», тогда в преобразованиях языка виделось то, что способно перевернуть (буржуазную) надстройку с ее идеологиями. Трактуя семиотическую проблематику, Кристева выдвигает особое понятие – «семанализ». Это – многогранная инстанция. Семанализ – это часть семиотики, которая способна к критике и самокритике; это место, где продумываются механизмы означивания; это метод выработки связей между научными дисциплинами – социологией, психологией, лингвистикой. Семанализ позволяет изучать те виды означающей деятельности, которые способны нарушать языковые табу, пробивать бреши в грамматических структурах, по-новому формулировать семантические законы. Он выполняет и политическую функцию: помогает строить пока еще не существующую материалистическую гносеологию, нужную для всех наук и дисциплин, даже если они этого и не осознают.

Семанализ имеет дело с текстами. Текст – это не просто набор знаков: он существует одновременно и в материи языка, и в социальной истории. Текст не равен литературному произведению или какому-то языковому фрагменту. Он задает вопросы языку, изменяет его, вырывает его из бессознательности и автоматизма. Это относится прежде всего к особым текстам – литературным, экспериментальным, авангардным, которые вырабатывают новые возможности означивания. Для осмысления этих особых текстов нужны особые понятия, и Кристева щедрой рукой черпает из физики, математики «трансфинитные множества», «потенциальную бесконечность», «мощность континуума», «интервалы 0 – 1 и 0 – 2» и др. Для нее эти понятия оправданны: именно они надежнее всего искореняют «аристотелевскую логику». Неспециалист, быть может, и впечатлялся, а специалист сомневался – и в правильности понимания этих терминов, и в уместности их использования в новом контексте.

В другой перспективе тексты становятся основой жанров, понимаемых как своего рода «экстернализация» тех или иных свойств языка. Воплощением языкового свойства «диалогичности» Кристева, по-своему используя бахтинский термин, считает роман.

Роман. Традиционно романы членили в зависимости от содержания (плутовской, психологический, воспитательный и др.), но не видели в них какой-либо формальной определенности. Кристева с этим не согласна: содержание романа не имеет первостепенного значения, но у него всегда есть форма, стиль, правила, только не те, которые мы ищем. Роман, воплощающий языковой диалог, – это процесс изменения, трансформации. Стало быть, и прочтение романа должно вводить соответствующие методы исследования языка и текстов – трансформационный, генеративный, актантную семантику-, предложенную Греймасом, и др.

Материал для этого экспериментального прочтения в работе «Текст романа» – сочинение Антуана де ля Саля «Маленький Жан де Сентре» (1456). Кристева считает его первым французским романом в прозе. Сначала роман разбирается как закрытый текст, а затем он размыкается в область интертекстуальных пересечений.

Речь идет о паже, воине и наставнике. Но в исследовании романа важны не характеристики персонажа и не поиски исторических прототипов, а структура, представляющая собой мозаику разнородных текстов. Это, говорит Кристева, роман особый – переходный (не получается ли, впрочем, что и сам жанр в целом, по Кристевой, вдохновленной Бахтиным, – есть переходность, становление как таковое?). Роман свидетельствует о переходе от устной культуры к письменной, с обильными цитациями; о переходе от дизъюнктивной логики бинарных оппозиций, так или иначе организующих содержание (добро vs зло, любовь vs ненависть, жизнь vs смерть), к некоему «недизъюнктивному» пространству, в котором играют двусмысленные, не допускающие однозначной трактовки, комбинации сем. Ошибка героя, который забывает о «карнавальной игре» и принимает двусмысленную ситуацию за нечто определенное, пресекает дальнейшее движение романа. Задача исследователя – прочитать каждый сегмент текста исходя из текстового целого, постепенно опускаясь на уровень порождения текста из бесконечного набора структурных и неструктурных возможностей.

Бахтин. Однако главный герой книги Кристевой – это, конечно, не Жан де Сентре. Это – Михаил Бахтин: именно ему посвящены в сборнике две большие статьи. Кристева сделала его знаменитым – не только во Франции, но и вообще на Западе. А это значит, что она сумела рассказать о нем то, что люди захотели услышать. Хронологически первой была статья «Слово, диалог и роман» (только она вышла не в 1966 году, как указано в томе, а в 1967), но более известной стала вторая – предисловие к изданию книги Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» во Франции в 1970 году.

Бахтин для Кристевой воплощает все то, что ей дорого в современной литературе и размышлениях о ней. Это – герой, победивший «поэтику» формалистов и построивший «на руинах формальной поэтики» свою новую «научную» методологию. Слово «поэтика» для нее важно и в более широком смысле – фактически это систематизация средств литературного творчества. В любом случае Бахтин врпринимается ею как идеал: он преодолел формализм и структурализм подлинным историзмом. Однако это странный историзм. Сейчас, перечитывая тексты Кристевой, посвященные Бахтину, поражаешься французской предопределенности этого Бахтина: он выступил как предвестник и/или единомышленник Лакана и Бенвениста, Башляра и Альтюссера.

Одновременно с этим укоренением а-историзма начинал строиться миф о Бахтине, который, разрастаясь и опираясь на захватывающие понятия диалога и карнавала, достиг настоящего бума, а сейчас идет на спад. Кажется, не подтвердилось и ретроспективное пророчество Кристевой о том, что вся современная литература после Достоевского (Бахтина) является по определению мениппейной, диалогической и полифонической. Последующие исследования показали, что роль мениппеи в становлении романа была Бахтиным сильно преувеличена (а Кристева повторяла его слово в слово), что современный роман (А. Жид, Л. Пиранделло, Дж. Джойс, Ф. Кафка, В. Вулф, У. Фолкнер, С. Беккет, Н. Саррот и др.), склонный к парадоксальному развертыванию идей, являет, однако, не столько полифонический и диалогический, сколько «когнитивный» стиль, манипулируя структурами диалога, но активно используя игнорируемые Бахтиным (и недооцененные Кристевой) гомоморфные и монологические формы.

Что скажет обо всем этом современный российский читатель? Наверное, он останется равнодушным к призывам о разработке материалистической гносеологии, равно как и к пафосу научности, кристаллизовавшемуся в непонятные термины. Наверное, ему была бы ближе Кристева – психоаналитик и феминист, какой она стала в 1980 – 1990 годы, нежели Кристева – лингвист и семаналитик. Интеллектуальные материи 60-х годов отошли от нас сейчас довольно далеко, хотя все нынешние разговоры о «смерти структурализма», конечно, столь же наивны и неисторичны, как были некогда утверждения о его глобальном триумфе.

Судьба введенных Кристевой понятий различна. Кажется, гено-текст (текстовая продуктивность, доязыковая энергия) и фено-текст (текстовое исполнение – в грамматических структурах и в актах высказывания) нынче вспоминаются нечасто. Изобретенная ею интертекстуалъностъ по-прежнему звучит, однако гораздо чаще порождает неуместную компаративистскую вседозволенность в установлении источников (от которой открестился сам автор понятия), нежели (как это и было задумано Кристевой) выступает в качестве пояснения к бахтинской теории речевых жанров. Что же касается понятий диалога и полифонии, то они за последние 10- 15 лет постепенно начинают вызывать больше вопросов, нежели желания применять их как всеобщую отмычку.

Нам же остается лишь еще раз сказать спасибо тем, кто сделал книгу. Они дали нам замечательный материал – и для познания другого, и для размышления о самих себе. Ведь мы сейчас судим о современной западной мысли так, как получается, а не как было бы нужно; понимаем ее, как нам удобнее и проще. Мы не спрашиваем себя, почему она стала такой, какой стала, и как можно было бы помочь ей плодотворно перейти в другой культурный контекст. Сейчас другие времена: лозунг научности больше не звучит, значит, пора делать науку.

Н. АВТОНОМОВА

1. Kristeva J. Une poetique ruinee //Mikhail Bakhtine. La poetique de Dostoevski. Presentation de Julia Kristeva. P., 1970. Если подчеркнуть в этом заглавии не действие, а результат, то получится «поэтика в руинах».[↩]