Возможности энтээровского ключа
Б. Анашенков, Этот простой сложный человек. Научно-техническая революция – социальный прогресс – литература, «Советский писатель», М. 1977, 352 стр.
Уже много лет читаем мы статьи, очерки, выступления в дискуссиях Бориса Анашенкова. В одних случаях он в большей мере публицист, в других – больше критик, но предмет его выступлений неизменно один – жизненные процессы, связанные с научно-технической революцией, и их отражение, осмысление в литературе.
На базе этих интересов, этих выступлений родилась книга «Этот простой сложный человек» – цельная, темпераментная, словно на едином дыхании возникшая монография, довольно полно охватывающая избранный Б. Анашенковым предмет.
Критик и публицист – сочетание не такое уж частое при всем, казалось бы, глубочайшем внутреннем родстве критики и публицистики (во всяком случае, критик и прозаик – явление гораздо более распространенное). И перед нами не критико-публицистическая книга, в которой обычно видится прямой пропагандистский, учительский запал, а именно книга критика и публициста – человека, напористо атакующего жизненные противоречия и то и дело ударяющегося об их острые углы. Обходить, обтекать углы всегда легче, а вот почувствовать их собственными боками, чтобы в полную меру осознать таящиеся за ними силы, – охотников находится немного. Б. Анашенков – в их числе.
Первое, что, очевидно, следует выделить, говори об этой книге, – проблемный принцип ее построения, основанный на связи жизни с литературой. Я вполне готов примириться с тем, что при таком построении собственно эстетический анализ в известной мере отступает на второй план, – это компенсируется остротой проблем. Хотя все-таки самой интересной мне показалась последняя глава, где дается характеристика «новой волны» производственной прозы, связанной с именами, недавно вошедшими в литературу. Здесь есть интереснейшие раздумья о литературном процессе, о чертах литературы.
При всей увлеченности Б. Анашенкова проблемами научно-технической революции (поскольку статьи, легшие в основу книги, большей частью появлялись в ходе дискуссий об НТР, в ней невольно форсируется тема НТР) у него подход более широкий. Подзаголовок книги очень точно определяет проблематику: НТР – социальный прогресс – литература. И то, что здесь нет прямого перехода от НТР к литературе, а наличествует «промежуточный» социальный прогресс, – принципиально важно, как мы увидим дальше, и для понимания удач, и для постижения некоторых просчетов.
Есть у книги еще одна примечательная особенность, связанная с постоянным соединением жизни и литературы. Книга написана с социологических позиций, но оперирует критик преимущественно литературным, а не жизненным материалом, хотя ожидаешь, что социологическая критика будет исходить от жизни, а не от литературных фактов, воспринимаемых как жизненные. Один пример, чтобы механизм этой «обратной связи» стал понятнее.
Б. Анашенков говорит о язвах потребительства в капиталистическом обществе, подтверждая свой тезис словами Дицмана из романа «Берег». Но ведь Дицман – персонаж, придуманный Ю. Бондаревым, и эта реплика персонажа не равносильна документальному свидетельству. И порой весьма любопытно, как Б. Анашенков выводит жизненные закономерности из литературы, хотя вроде литература сама должна была бы поверяться жизнью.
Как всякая «остроугольная», глубоко личностная книга, «Этот простой сложный человек» побуждает к спорам, встречным раздумьям, придирчивой перепроверке наших устойчивых жизненных и литературных представлений. Оттого я и надеюсь, что не в урон, а в прибыток книге пойдет полемика с некоторыми тезисами критика: желание оспорить мои выводы подтолкнет автора уточнить или сделать более доказательной свою концепцию, – он ведь, как показывают его выступления после выхода книги, не отступился от этой темы.
Один из коварнейших вопросов сегодняшнего человеческого существования – вопрос о потребительстве. И я не могу согласиться с тем, что Б. Анашенков так напрямую связывает его только с последствиями НТР, увеличением выпуска различных предметов Потребления. Причины здесь гораздо более сложные, связанные и с социальными преобразованиями общества, и с психологией человека. Недаром споры насчет проявлений потребительства ведутся на протяжении нескольких лет не только в связи с НТР, а и, скажем, в связи с «бытовыми» повестями Ю. Трифонова, А. Скалона, И. Велембовской и др.
Склонность к приумножению достатка была у человека всегда. Она несколько утихала в годы войны и другие трудные периоды, но никогда не отмирала. И если посмотреть, усилилась ли она как стремление в 70-е годы по сравнению с 20-ми или 30-ми годами, я не убежден, что те времена окажутся более «святыми». То, что некоторые хотят купить автомашину, а не мотоцикл или велосипед, как в 30-е годы, – это лишь количественная, а не качественная разница. И кроме того, это вовсе не такой простой вопрос. Его не решить, ни уверяя, будто к стремлению приобретать все новые, все лучшие вещи нужно относиться абсолютно отрицательно, ни отделываясь звонкими фразами насчет того, что вещи не должны становиться фетишем.
Соотношение потребности и возможности, связанное со многими аспектами положения человека в современном обществе, выходит за пределы собственно научно-технической революции.
Стал ли человек более счастлив в век НТР? Но чем мерить счастье?
Мы вообще, по-моему, слишком легко соотносим разные «революции» и «взрывы» – эмансипация женщин, акселерация подростков, образовав тельный взрыв и т. д. – с текущим литературным процессом. Но выросло ли, к примеру, советское здравоохранение от того, что миллионы читают журнал «Здоровье»? Каждому ясно, что прямой связи между качеством лечения и степенью образованности больных нет. Точно так же нет прямой связи между качеством литературы и тем, что читатели стали образованнее.
На мой взгляд, оказались малорезультативными попытки критиков – в том числе и Б. Анашенкова – обнаружить прямые следы НТР в литературе. Одно время объявлялся рожденным НТР лаконичный стиль. Но появились В. Распутин, В. Астафьев, и выяснилось, что лаконичный стиль не примета НТР. Потом влиянием темпов НТР объяснялся «повестной этап»: некогда, мол, читать романы. Но и сейчас с успехом читаются романы.
Можно назвать много иных фактов, подтверждающих, что сдвиги в литературе, новые тенденции литературы не могут быть поставлены в прямую зависимость от научно-технической революции: они определяются многими параметрами, а не одним лишь воздействием научно-технического прогресса.
Но при всем том, что постановка Б. Анашенковым многих проблем очень интересна, я не могу согласиться с его тезисом, будто современное постижение мира «без энтээровского ключа… просто-напросто невозможно».
«Живи и помни», «Берег», «Друзья» – какие существенные тенденции жизни разворачиваются в этих книгах помимо трудового процесса! Рискну даже сказать, что у нас нет производственных романов без любви, но есть хорошие произведения о любви без производства. И само стремление выделить какую-то единую модель образа современника утопично.
В равной мере настороженно отношусь я и к его заявлению, будто «главные книги на «тему НТР» еще впереди, это бесспорно». Так, мы уже три десятилетия ждем «главную книгу» о войне. Такие прогнозы, мне кажется, не совсем основательны и имеют лишь утешительную, а не реальную подоплеку.
Впрочем, подобную полемику с автором можно длить долго: слишком горячи и не до конца объяснены, изучены те вопросы, в которые он вторгается. И видимо, будет плодотворнее обозначить, насколько они сложны и многосоставны, на примере всего одной главы. Выберем третью главу, которая называется «Как хладный труп гармонию разъяв…».
Суть этой главы сводится к критике моделей поведения, которые формируются у человека благодаря НТР. Гуманистический пафос неприятия навязываемых человеку чуждых для него образцов поведения понятен. Б. Анашенков ратует за самостоятельно мыслящую, свободную личность. Но этот чисто публицистический ход, когда сложные представления пытаются «открыть» одним ключевым словом – в данном случае словом «модель», — мало пригоден для анализа литературы. Сначала критик оговаривает, что модель поведения – это отрицательный феномен: «…Под моделью поведения понимается внешний, легкий, поверхностный слепок с явления, нормы, человеческого образца, такой отрыв формы от содержания, при котором форма, внешнее не просто заслоняет содержание, но и подменяет оное».
Но если перед нами лишь внешнее, которое подменяет собой что-то, то незачем было бы писать об этом такую большую главу. И действительно, понятие модели начинает появляться в других значениях. Вот он ратует за критику, «свободную от моделирования и нормативности, от ига обоймного подхода». Значит, моделирование – это навязывание, а не просто слепок? Или: «родители смоделировали жизнь сына». Почему советы родителей – даже ненавязчивые – являются моделированием? Или совсем несообразное: «схема: средняя школа – вуз… становится стереотипом жизненного пути, моделью поведения, наносящей обществу огромный материальный и моральный урон». Но это не схема, а жизненная потребность в специалистах с высшим образованием, и многомиллионная армия таких специалистов – общественное благо, а не беда. То, что сейчас нужны рабочие, еще не оправдание для тревожных кликов о материальном и моральном уроне, причиняемом желанием людей получить образование. И не случайно, взяв один термин и попробовав построить на нем целую главу, критик пользуется им в разных ключах: это первородный грех публицистического поворота проблемы.
Б. Анашенкова меньше интересует, влияет ли модель поведения на развитие каких-то новых возможностей романа, новых внутрихудожественных связей, сказывающихся в собственно художественной структуре. Он как публицист гораздо больше увлечен самими проявлениями этой модели, зафиксированными литературой. Но в том-то и дело, что избранный им «модерновый», «энтээровский» термин обозначает в целом ряде случаев лишь традиционные коллизии, которые существовали до научно-технической революции и существуют вне ее. В самом деле, совершенно разное содержание заключено в таких коллизиях, как модель поведения и преемственность жизни общества, модель поведения и мода, модель поведения и работа, модель поведения и служебный ритуал, модель поведения и социальная роль, модель поведения и быт. Б. Анашенков приводит модель поведения в быту из романа А. Проханова «Кочующая роза»: накопитель Карпуха и щедрый до жизни Веревкин. Но разве это модель поведения, связанная только с нашим временем? Ведь всегда были Плюшкины и Ноздревы, скупые рыцари и гусары. К чему объявлять моделью поведения то, что объясняется преимущественно разными человеческими склонностями: накопитель или любитель туристических поездок. Где тут истинное и где внешний слепок?
Скажу даже больше: в ряде случаев модель поведения служит регулятором, облегчающим жизнь человека. В век сегодняшних нравственных и нервных перегрузок модель поведения, привычный стереотип во многом снимает заботы о тех делах, которые человеку не надо самому решать, отсекает от него многое пустяковое, на что не следует тратить духовную энергию: какие туфли выбрать, в каком тоне разговаривать с начальником, куда ехать отдыхать. Правильные навыки, которые составляют модель поведения человека в жизни, не только не противостоят, не противоречат человеческой личности, но в каких-то ситуациях помогают выявлять личность, поскольку высвобождают ее от многих мелочных забот.
Обратившись к роману Г. Бакланова «Друзья», Б. Анашенков усматривает модель поведения в том, как Андрей заканчивает разговор с шефом, засмеявшись на шутку, которую он ожидал. Но Андрей работает с Немировским пятнадцать лет и знает, как лучше кончить разговор с ним. Свидетельствует ли это о том, что он заражен бациллой модели поведения? Он уже выработал привычный ход для завершения разговора и с друзьями, и с женой.
Вообще Б. Анашенков несколько искусственно подстроил баклановский роман под свое ключевое слово. Немировский у него «замоделирован намертво». Анохин – герой, который моделируется на наших глазах. Но почему освобождение карьериста от угрызений совести нужно именовать моделированием? Чем бессовестный хуже, чем смоделированный? А Смолеев и Николаев у прозаика не моделированы, «из неподдающихся». Отчего? Потому лишь, что приняли проект Медведева?
Но по такому принципу легко «разъяснить» любой роман. В «Разгоне» П. Загребельного есть «замоделированный намертво» Кучмиенко и незамоделированные Карналь и Пронченко. В «Иду на грозу» замоделированный Тулин и неподдающийся Крылов. А возьмите «Бессонницу» А. Крона, разложите Юдина, Успенского, Вдовина на моделированных и немоделированных героев, что это нам откроет? Вряд ли модное слово «модель» является удачным для анализа литературы, чьи герои живут более сложными связями и не поддаются подчас одному повороту ключа. Я даже думаю, что шукшинские «чудики», о которых сейчас так много говорят, усматривая в них людей, разрушающих модели, – это герои совсем иного плана.
Может быть, наоборот, это трагедия людей, не разрушающих модель, а ищущих ее, трагедия людей, которые хотят вписаться в жизнь, жить спокойно. Шукшин начал с «чудиков», а потом появился Егор Прокудин, который хочет вписаться в общество, но не может, потому что нарушились какие-то связи. И его Степан Разин – это все та же попытка человека обрести себя, слиться с людьми, с глубинными законами жизни.
Слово «модель» не дает точного ключа к пониманию сегодняшней литературы, если не обозначить весь спектр вопросов, которые автор намерен фокусировать в нем. На мой взгляд, литература и критика с успехом пользовались – и я не знаю, почему надо их заменять, – понятиями, связанными с взаимоотношениями человека и общества, человека и коллектива (модель поведения – это, в сущности, воздействие на человека извне).
А ведь на одном лишь основании, что наша литература в целом выступает против моделированного поведения, Б, Анашенков торопится противопоставить ее всей западной литературе, которая одержима «кумирами». Но дело в том, что и у нас есть бесспорные кумиры – артисты, хоккеисты, фигуристы. Дело не в появлении кумиров как таковых, а в появлении тех или иных кумиров. Точно так же обстоит и с модой, следование которой мы то и дело порываемся объявить безоговорочно пагубным, некой злокозненной моделью поведения. Но можно ли однозначно ответить, что такое мода: бедствие или благо? Следование каким-то определенным образцам поведения было всегда, даже в каждой деревне были свои образцы и в одежде, и в обращении друг с другом, и в любимых играх и т. д. Вопрос о независимости человеческого поведения – это лишь часть вопроса о свободе личности, он имеет глубокие политические, социальные, религиозные, этические корни и несводим лишь к воздействию массовых коммуникаций или массового ширпотреба.
Когда Б. Анашенков пишет, что «конфликт между сущностью человека, его подлинным «я», и тем, как себя этот человек ведет к обществе, как вынужден вести, – из серии вечных», – он утверждает, что естественность поведения человека всегда вступает в конфликт с требованиями общества. Но всегда ли самостоятельно мыслящий человек конфликтует с обществом? И кто вынуждает человека так вести себя? Общество? Но что тогда иметь в виду под обществом? Жизненные обстоятельства, или идеологию, или окружающих, или коллектив? Кто заставляет человека принимать внешнее за сущностное? Или это спонтанные миражи человека? Без ясности в этих вопросах использование этого термина применительно к литературе порой лишь запутывает дело.
Разговор о том, как отражаются в литературе стереотипы, заимствованные модели поведения, вполне может идти в связи с другими параметрами. Но только в связи, а не изолированно.
Вот почему при всей продуктивности поставленных вопросов о полноте человеческой личности, о потребительстве, о воспитании самостоятельности человека книге иногда не хватает ощущения сложности освоения литературой разных форм жизни и протекания самих жизненных процессов.
Впрочем, как я уже говорил, многое объясняется и недостаточной общей разработанностью ряда вопросов: о гуманистической сущности прогресса, о мере самостоятельности личности в современном мире, о формах взаимозависимости между «жить лучше» и «быть лучше», о характере внешних и глубинных воздействий, которые оказывает на литературный процесс смена социально-экономических этапов жизни.
И если оценивать книгу Б. Анашенкова не с позиции чаемого, а с позиции сущего, то нельзя не признать, что в нашей критике это самая значительная работа из числа тех, что подступаются к сложной, непроторенной проблематике научно-технического прогресса.